Василий Кисунько - Секретная зона: Исповедь генерального конструктора
Да, я глупо поступил, встречаясь с Верой. Что мог дать ей клейменый сын и внук изгоев, живущий под страхом того, что его в любой момент могут вышвырнуть из института, и притом с самыми непредсказуемыми последствиями?
Летом 1936 года группа выпускников Луганского пединститута совершала экскурсию по маршруту Луганск-Харьков-Москва-Ленинград. Это была для них коллективная премия за отличную или - как тогда говорили - ударную, стахановскую учебу. В группе было и три студента, окончившие второй курс: математичка Вера Б., физик Шура Чебанов и я.
Руководители кафедры физики посоветовали мне воспользоваться экскурсионной оказией и попытаться оформить перевод на физфак МГУ или ЛГУ, для чего мне были выданы необходимые документы. Однако и в МГУ и в ЛГУ мне заявили, что против перевода нет возражений, но меня могут зачислить только без предоставления общежития. Забегая вперед, скажу, что через год мною была предпринята попытка перевестись в Киевский госуниверситет, и она не удалась опять-таки из-за общежития. Но зато во время пребывания в Москве мы Шурой Чебановым ухитрились раздобыть в МГУ редкие книги и конспекты лекций, издававшиеся в виде брошюр, нумеровавшихся как «Выпуск 1», «Выпуск 2» и г. д. Очень не просто было подобрать все эти выпуски подряд, не пропустив ни одного номера. Для этого приводилось даже пропускать посещения некоторых достопримечательностей столицы.
Может быть, из-за этих отлучек от экскурсионной группы у меня никаких особенно ярких впечатлений Москва не оставила, - кроме, конечно, потрясающего впечатления от метро. Невыразительные дома массовой купеческой застройки, трудно усваиваемые расположения улиц и переулочков, удивительно мало зелени, обшарпанные храмы. На улицах много видов лошадиного транспорта. Вот торжественно, с достоинством, тащит свою поклажу на огромной платформе его величество битюг - тяжеловоз. А его обгоняет легкомысленно верткий, словно бы игрушечный лихач. У каждой лошади - головной убор из белой плотной ткани с прорезями для ушей, благодаря чему лошади немного смахивают на московских модниц в белых шляпках. Как молодой человек, я, конечно же, не мог не обращать свои изучающие взоры на московских девушек. Среди них было немало настоящих красавиц, но все они были бледнолицые, будто вылепленные из брынзы. Ни тебе румянца, ни загара. Однажды я даже шутя спросил у Шуры Чебанова - не в сундуках ли их выращивают? Шура заметил, что это ведь блондинки. Но я ответил, вспомнив голубоглазую певунью Веру: «Но разве можно их сравнивать с нашими блондинками, разрумяненными и раззолоченными жарким южным солнцем?»
Особенно живописный вид московским улицам придавали милиционеры-регулировщики в белых касках, белых гимнастерках и белых, до локтей, перчатках. Весь шик был не только и не столько в новой форме одежды, которой еще не было у милиционеров в провинциальных городах. Нельзя было не залюбоваться и торжественными, артистически отточенными движениями регулировщиков. Вообще же было заметно, что московская публика тоже была в среднем одета лучше и чище, чем, например, в Мариуполе и Луганске. Я это объяснял тем, что в Москве много чиновного люду и сравнительно немного особо грязных производств.
В Москве наша экскурсионная группа размещалась в общежитии Московского пединститута в Хилковом переулке. Вечерами экскурсанты выбирали себе развлечения по вкусу, - главным образом, это были посещения рядом расположенного Парка культуры и отдыха. Меня же тянуло вниз по Хилкову переулку к Москве-реке. Мне нравилось быть там наедине с самим собой, сидеть у самой воды, слушать ее тихий плеск о берег, тогда еще не одетый в бетон, смотреть на отражение огней в ночной реке. Я засиживался допоздна, даже после того, как на том берегу, за мостом, в парке умолкала музыка, останавливалось «чертово колесо», закрывались все аттракционы. Этот клочок московской земли, еще не причесанный урбанизацией и не подстриженный ею под городской «ноль», напоминал мне о нашей маленькой Берде в Запорожской области. Здесь даже верба, - в самой Москве, а мне кажется, что она точно такая же, как та, под которой я мальчишкой сидел с самодельной удочкой, потом купался, ловил раков. Великую связь времен и народов символизирует сходство этих двух верб! Разве не выходцы из Киевской Руси основали Москву? Так же, как мою маленькую Бельманку основали люди из Московии, - беглые крестьяне из Тульской и Курской губерний, переселенцы из Смоленской губернии, - вместе с коренными запорожцами, тоже из бывших беглых украинцев, русских и белорусов. И выходит, что я хотя и мужицкого роду, но не хуже самого царя могу именоваться: Великия, и Малыя, и Белыя России дедич и отчич!
- Кулацкий дедич и отчич, - напоминал мне безжалостный внутренний голос, пресекая парение моих мыслей…
Когда экскурсанты прибыли поездом из Москвы в Ленинград, было еще рано, нужные нам учреждения были закрыты. Поэтому всем разрешили отлучку с вокзала на два часа.
Мы с Шурой Чебановым вместе вышли на привокзальную площадь, наткнулись на фигуру царственного всадника, прочитали надпись в стихах насчет «пугала» и пошли дальше, но вскоре какая-то сила нас остановила. Мы изумленно смотрели на открывшуюся перед нами перспективу идеально прямой улицы, вымощенной не булыжниками, а торцами просмоленных деревянных шестигранников, безупречно точно подогнанных друг к другу. В этот ранний час улица была совершенно пустынной, и от этого еще более пленительной представлялась ее непередаваемая красота, не нарушаемая посторонними предметами.
- Это что за улица? - спросил у меня Шура.
Хотя я, как и он, был впервые в Ленинграде, мои товарищи считали меня знатоком этого города. Я был заочно влюблен в Ленинград, по-хорошему завидовал моим бывшим мариупольским одноклассницам Жене и Тосе, которые учились в ленинградских вузах. Встречаясь с ними во время каникул, я жадно слушал их рассказы о Ленинграде. Даже такие названий; как Зимний, Смольный, площадь Урицкого, проспект 25 Октября, проспект Володарского (где жила Женя), набережная Рошаля (где жила Тося), - все эти названия были для них столь же привычными, как в Мариуполе Слободка, Садки, Новоселовка, Жабовка или название какого-нибудь другого поселка. Оказывается, существуют на свете с виду обыкновенные, а на самом деле самые счастливые студенты, которые запросто могут пройтись точно там же, где проходил Пушкин, или выйти из трамвая на остановке, где кондуктор небрежно объявит: «Зимний». Как будто это не знаменитый дворец, а, например, наш заводской клуб или наша 20-я средняя школа. И эти же студенты могут запросто бежать с книжками и тетрадями по набережной Невы, опаздывая на занятия, - и это как раз напротив Медного всадника? Как это можно: в Ленинграде - и опаздывать на занятия?
Но главное - я знал, что в Ленинграде работают в знаменитом физико-техническом институте и преподают в вузах такие профессора, как Иоффе, Семенов, Френкель… Одно дело учиться по их книгам, а другое дело - еще и слушать их лекции.
Я подолгу изучал план Ленинграда, помещенный в энциклопедии. И вот сейчас не могу ответить на элементарный вопрос своего приятеля: «Что это за улица?»
По этой улице мы продолжали идти в направлении к видневшемуся вдали сверкающему золотому шпилю на куполе какого-то здания. На каждом шагу нас что-нибудь вновь и вновь приводило в восторг. Вот мост с четырьмя фигурами бронзовых коней и их укротителей, памятники, дворцы, снова мост, соборы, памятники, еще один мост. Мы были настолько поглощены созерцанием этого великолепия, что даже не догадались взглянуть на таблички с названиями улицы и с номерами домов. Только в конце улицы (который оказался ее началом) я обратил внимание на такую табличку и шлепнул Шуру по плечу:
- Какие же мы с тобой лопухи! Ты спрашиваешь, что это за улица? Это же Невский! Смотри: «Улица 25 Октября». А это - адмиралтейская игла, вот - Главный штаб, Зимний и Дворцовая площадь.
Мой воображаемый Ленинград померк перед реальным.
Пройдя мост через Неву, мы спустились по гранитным ступенькам прямо к воде между странными колоннами с врезанными в них лодками.
- Шура, давай искупаемся, - сказал я.
Бледнокожий грузноватый Шура не спеша снял очки, протер их толстенные стекла, потом, поеживаясь, пригладил ладонями аккуратную жиденькую прическу, будто прикрываясь от пробивающегося сквозь нее утреннего холодка. И только после этого начал развязывать шнурки на ботинках. Я решил не ждать медлительного Шуру, быстро разделся, сделал глубокий вдох, похлопал себя по резко обозначившимся при вдохе ребрам, потом выбросил руки вперед над головой и нырнул. Про себя решил вынырнуть как можно дальше, а потом крикнуть Шуре, как когда-то мне самому кричал Митька в запруженной речке возле сельской водяной мельницы:
- А ну, попробуй, донырни сюда! Или слабо?
Но меня обожгла непривычно холодная, будто ледяная, вода, и от этого перехватило дыхание. Выходит, не подумал, я о разнице температур между Азовским морем и Невой. И еще почувствовал, что запутался в густой цепкой траве под водой. Разглядеть ее было невозможно, так как вода оказалась непрозрачной. Конечно, я испугался и, выпутываясь из тины, поспешил вынырнуть и тут же услышал звук милицейского свистка. Рядом с Шурой, так и не успевшим раздеться, стоял милиционер и выразительным жестом как бы выманивал меня из воды. А я, подгоняемый не столько свистком, сколько холодом, стуча зубами, преодолевая тину, плыл к своей одежде, к Шуре и к милиционеру. И еще с гордостью подумал, что у ленинградских милиционеров точно такие же нового образца белые гимнастерки, шлемы и перчатки, как у московских. В Донбассе таких еще нет. Еще бы: Ленинград - это Ленинград! И почему это некоторые так рвутся учиться в Москву? Нет, я сегодня же пойду в ЛГУ с бумагами насчет перевода. А если не получится, то по окончании института обязательно попробую поступить в аспирантуру именно здесь, в городе на Неве.
