Итоги Итоги - Итоги № 46 (2013)
— Говорят, саксофоны чуть ли не разгибали, отнимая у владельцев.
— Во всяком случае саксофон был изъят из отечественной жизни. Как символ американской культуры и главный инструмент идеологического оружия империализма — джаза. Бытовала фраза, якобы сказанная сталинским идеологом Ждановым: «От саксофона до ножа — один шаг». В музыкальных учебных заведениях саксофон, как и аккордеон, был просто запрещен. Остались лишь кларнет и баян. Так что стать саксофонистом я вначале даже не мечтал, хотя моим любимым джазменом стал лучший баритон-сакс Америки — Джерри Маллиган. Я мог спеть нота в ноту все его импровизации.
— Быстро научились играть?
— Это было мучительно. Я даже не знал, как правильно дышать при игре, экономя воздух и не дуя что есть мочи. Первое время у меня кружилась голова от избытка кислорода. Надо было дышать животом и вдыхать через нос, а вдыхал я ртом и в легкие — надувал щеки, как лягушка, задыхался, краснел как рак. В конце концов интуитивно понял, что не прав. Мне помогли самиздатские книги, посвященные древней науке индийских йогов о пранаяме, правильном дыхании. Потом я получил подтверждение этим дыхательным приемам в теории нашего ученого Бутейко. А когда появился магнитофон «Яуза-5» с тремя скоростями, я стал записывать импровизации Чарли Паркера на пленку и воспроизводить в два раза медленнее. Так я смог расшифровать его молниеносные пассажи, которые сперва казались недосягаемыми.
— Отношение к джазу в СССР понемногу менялось?
— Очень медленно. Появлению кафе «Молодежное», «Аэлита» и «Синяя птица» предшествовали попытки организации джаз-клубов. Нам дали крохотную комнатку в полуподвале старого дома где-то в районе Новой Басманной улицы. На одном из наших заседаний мы составили проект устава для членов джаз-клуба. Все было написано от руки. Стали выяснять, у кого есть пишущая машинка. Оказалось, что только у меня. Вернее, у моего отца, который купил ее в комиссионке после войны. Это была добротная немецкая довоенная машинка фирмы Torpedo. И вот я засел за печатание устава. Ко мне подошел отец и спросил, зачем я взял машинку. Я показал текст. Его реакция была настолько неожиданной... Отец вдруг страшно разозлился. Он схватил машинку с заправленной туда бумагой, на которой красовался заголовок «Устав джаз-клуба». Затем взял себя в руки и начал в деталях объяснять мне, что будет со мной и всей нашей семьей, если листочки, напечатанные на этой машинке, попадут в руки спецорганов. Он прекрасно помнил, как в сталинские времена бесследно пропадали молодые люди, заподозренные в каких-либо организованных действиях, будь то кружок эсперанто или любителей импрессионизма. Кроме того, он объяснил, что все печатающие машинки находятся на учете в КГБ и что по шрифту ничего не стоит определить владельца. Он умолял не играть ни в какие заговорщические игры, так как это рано или поздно приведет к ГУЛАГу. Возможно, этот эпизод как-то повлиял на мою дальнейшую стратегию и тактику в играх с властью. Мы все тогда искали контакты с молодой и наиболее демократичной частью советской бюрократии — комсомолом. Использовать его как прикрытие в борьбе за джаз было очень соблазнительно.
— Некоторых джазменов люди из органов пытались склонить к сотрудничеству. А вас?
— В 1962-м я впервые выехал в составе советского джазового коллектива на Международный фестиваль в Варшаву. Мы были представлены как делегаты ЦК ВЛКСМ. Перед поездкой нас вызывали в ЦК, где представитель органов инструктировал всех участников. С нами поехал один, как тогда шутили, «искусствовед в штатском», призванный следить за тем, чтобы мы правильно себя вели. Все об этом знали, он почти не скрывал своей роли. В результате у нас наладились нормальные отношения. Естественно, меня иногда просили дать характеристику некоторым из моих коллег-джазменов. Поскольку я давал только самые положительные отзывы, это потеряло всякий смысл. Они поняли, что стучать на кого-либо я не стану, и подобные попытки со временем прекратились.
— Есть мнение, что закручивание гаек в отношении джаза было связано не только с политикой, но и с конкуренцией со стороны Союза композиторов.
— Давление шло не столько со стороны советских композиторов, сколько со стороны академических кругов, исполнительских и профессорско-преподавательских. Они не могли смириться с мыслью, что есть профессионалы-импровизаторы, способные создавать музыку, не пользуясь нотными текстами. В советское время из Московской консерватории за попытки импровизировать выгоняли. В 60-е годы, если узнавали, что студент просто слушает джаз, могли отчислить.
— А когда к вам пришла настоящая известность?
— В конце 1974 года слухи об «Арсенале» дошли до сотрудников посольства США, занимавшихся вопросами культуры. Секретарь посольства Мэл Левицки достал где-то мой домашний телефон и просто позвонил мне. Сказал, что слышал о нашей концертной версии оперы Jesus Christ Superstar, попросил исполнить ее в католическое Рождество перед дипломатами в доме американского посла Спасо-Хаусе. Выступление должно было быть записано и передано по «Голосу Америки».
— Вы легко согласились?
— Уж больно заманчивым было предложение. Хотя и рискованным. Ведь заканчивались такие истории по-разному. Если советский гражданин уже был известен за рубежом, его открыто не трогали, но перекрывали кислород по всем жизненным вопросам как врагу народа. А если такой известности не было, его могли тихо убрать.
— Но вы в Спасо-Хаусе все-таки сыграли.
— Это было принципиальное решение. Перед концертом меня представили послу Уолтеру Стесселу. С первых же звуков аудитория взорвалась аплодисментами. На лицах было изумление, ведь на Западе СССР представляли в виде тайги и гуляющих по улицам городов медведей. Наше волнение как рукой сняло, а я испытал такой прилив патриотизма! Ведь мы поднимали авторитет нашей страны — России, а не СССР — в глазах иностранцев. После этого «Арсенал» приобрел известность не только в Советском Союзе, но и за океаном.
— Как у «Арсенала» складывались отношения с фирмой «Мелодия»?
— Даже в статусе официально-филармонического коллектива «Арсенал» был наполовину под запретом. Нам не разрешались записи на «Мелодии», концерты в Москве, теле- и радиотрансляции. Тем не менее на гастролях в Риге в 1977 году мы умудрились тайком записаться на местном отделении «Мелодии». Эта запись легла на полку до лучших времен. И вот эти времена наступили. В стране началась подготовка к Олимпиаде-80, а значит, иностранным гостям надо было что-то показывать, кроме развесистой клюквы. Нам разрешили играть в Театре эстрады, а заодно и выпустили первый альбом «Арсенала», достав с полки запись 1977 года. Постепенно отношения с «Мелодией» наладились, поскольку издавать альбомы «Арсенала» оказалось выгодным.
— У вас были друзья в официальных музыкальных кругах?
— Несмотря на разницу в семь лет, я был в дружеских отношениях с Юрием Сергеевичем Саульским — замечательным человеком, который помог мне в жизни по-крупному несколько раз. В 1976 году он организовал прослушивание «Арсенала» в комиссии при Минкультуры, чтобы сделать ансамбль официальным, филармоническим. Если бы не Саульский, мы бы так и сидели в глухом подполье. Потом, будучи руководителем джазовой секции Союза московских композиторов, он умудрился принять меня в члены союза. И это притом что у меня не имелось высшего музыкального образования. Кроме того, для первого издания книги «Советский джаз» Юрий Саульский написал статью обо мне и «Арсенале». Нередко он шутя называл себя главным «козловедом».
— Вы ведь дружили и с Василием Аксеновым?
— Дружил, и наша дружба растянулась на многие десятилетия. В некоторых своих произведениях он выбрал меня в качестве прототипа непродажного джазмена. В романе «Золотая наша Железка», а позднее в романе «Ожог» фигурирует саксофонист по имени Самсон Саблер. А в романе «Остров Крым» Вася упоминает меня под моим собственным именем. Должен признаться, что аксеновская способность к всепрощению помогла мне избавиться от тотальной ненависти ко всему советскому.
— Как это?
— Джазмены не имели никаких перспектив в сталинско-хрущевско-брежневские времена. Поэтому у меня не оставалось тогда иных чувств, кроме ненависти и презрения к совку. Позднее, когда монстр рухнул и мы оказались на свободе, стало приходить прозрение. Стало ясно, что существовать дальше, ненавидя все советское, значит продолжать жить в этом самом совке. После ухода Васи из жизни я написал эссе под названием «Поверх ненависти», посвятив его памяти Аксенова. На его примере я понял, что никогда не покину Россию, не сбегу, не эмигрирую.
