Игорь Танцоров - Деньги или любовь. Жертвы половой войны
Эта гротескная версия гуманизма Возрождения не тогдашний передовой взгляд на природу и общество, воспевающий достоинство человека и ценность человеческой жизни, а свежая попытка одинаково горячо любить всех и каждого, и ближнего и дальнего, и своего и чужого, и хорошего и плохого. Экзальтированное, иррациональное, почти религиозное желание видеть в каждом человеке ангела без крыльев, достойного не только нормальных человеческих прав, но и потустороннего права на «счастье», сгоряча когда-то задекларированного и принятого женщинами близко к сердцу. Или желание заботиться обо всём, не считаясь при этом ни с чем — ни со здравым смыслом, ни с расходами, потому что если в реальном мире женская забота была ограничена возможностями, предоставленными ей мужчиной, то в кривом королевстве абсурда для женщины нет границ.
Версия эта расцвела особенно пышным цветом после эмансипации и постановки личных отношений в равноправной семье на «уважительные», деловые рельсы, что, безусловно, указывает на взаимосвязь того и другого. С одной стороны, гуманизм воспевает равноценность мужчин и женщин и таким образом обосновывает освобождение их от взаимной любви и взаимного обладания. С другой, он распространяет высвобождающуюся универсальную любовь на всех, делая всех равно свободными и равно бесполезными друг для друга. Вытаскивает личные отношения любви и заботы из обессилевшей равноправной семьи на уровень общества, становясь вторым после индивидуализма моральным подспорьем общества равных экономических членов, где крупный недостаток любви компенсируется мелкими благотворительными подачками, а недостаток эгоистичной мужской заботы — гуманной заботой государства. Потому что это бесчеловечно и, конечно, ужасно негуманно — запирать равноценную женщину на кухне, лишать её возможности реализовать свою личность и жертвовать своим счастьем ради мужа и детей.
И в этом кроется маленький секрет женского гуманизма, превращающего субъект любви в её объект. Социальная гуманистическая любовь имеет те же эгоистические корни, что и её двойник, антипод и альтер эго — социальный эгоизм. Стыдясь естественного эгоизма, гуманист провозглашает, что надо любить всех, каждая живая тварь равно достойна любви. Неживая природа, кстати, тоже. И обязательно наделять правами, начиная с главного — права на эгоизм. И помогать. А как же без посторонней помощи? Без неё невозможна реализация индивидуализма как образа жизни — желание жить как нравится неумолимо приводит сначала к просьбам, а потом и требованиям помощи со стороны — государства, родителей, даже работодателей. Это закономерно: разве индивидуализм не учит, что свобода выбора и самоопределения личности — высшее благо? Разве гуманизм не утверждает, что человек есть высшая ценность? А ценности нужна забота. Так индивидуализм и гуманизм взаимно дополняют и оправдывают друг друга. А массовая раздача любви и социальной помощи, характерная для щедрого государства-няньки, развращает, порождает лень, иждивенчество и тот же самый эгоизм. И в итоге современная женщина сначала не хочет рожать, а потом, когда родила, не хочет работать. Современный мужчина не хочет работать с самого рождения. И то и другое — современные символы свободы от общества, которое должно, однако, им всем помогать.
Два типа любвиДоведение идеала гуманизма до степени пользовательской инструкции заставляет сделать суровый и беспощадный вывод. Любовь абстрактная, социальная и гуманистическая, в отличие от конкретной, индивидуальной и человеческой, это вовсе и не любовь, а заблуждение, изнанка добродетели и в конечном итоге зло. То, что нормально в личных отношениях, то что является благом для человека, абсолютно не подходит ко всему обществу. Человек может быть бескорыстным и это замечательно, но если все будут бескорыстны, общество рухнет. Человек может быть прям и честен, но если все будут откровенными — люди забудут про мир. Та же доброта и мягкость в случае своей массовой эпидемии приведёт общество только ко всеобщей анархии и упадку. Социум, рынок, культура — всё это построено на совершенно иных принципах. То, что естественно, нормально и хорошо для личной сферы, чуждо, вредно и губительно для общественной.
И это в полной мере относится к любви. Из того, что все люди являются людьми, никак не следует их равноценности. Уравнительная гуманистическая любовь тут вступает в прямой конфликт с деньгами как мерой социальной ценности человека. Выстраиваемое деньгами рациональное общество, регулируемое этикой свободных, порядочных людей — которую можно было бы при сильном желании назвать мужским гуманизмом, — помогает бедным не из любви к ним, а потому что дешевле накормить, чем стеречь. И предоставляет среднее образование, чтобы дать равный старт в жизни. И бережёт животных, потому что они воспитывают доброту, а жестокость порождает жестокость. Сочувствие и сострадание в обществе в обязательном порядке должны уравновешиваться рассудком и осознанием последствий, а общественно-гуманные поступки — ответственностью за их результаты. Что, по странному казусу, присуще именно мужчинам. Стремление мужчины к собственной выгоде породило, в конце концов, и достоинство, и уважение, и беспристрастность, необходимые для эффективного функционирования общества. И которые не имеют ничего общего с утопической любовью и всеобщим счастьем. Но если разум заменяется инстинктами, если этика заменяется милосердием, если нравственные принципы заменяются жалостью и заботой, а мужская ответственность — женской добротой, можно видеть настоящий расцвет гуманитарно-деловитой «культуры» как на национальном, так и на международном уровнях — тут и расточительные социальные программы, и щедрые пособия, дотации и субсидии, и уравниловка, и расцвет миллиардных «индустрий» благотворительности, беженцев, гуманитарной помощи. И даже отмена смертной казни, права эмбрионов, права террористов, права пиратов и прочая «толерантность» ко всему на свете, включая людей, стремящихся уничтожить саму эту культуру и само это общество.
В отличие от феминизированного гуманизма, рациональная этика вовсе не требует любить кого попало, а уж тем более заниматься филантропией за чужой счёт. Уважение, права и сочувствие — вовсе не слепая «любовь». Да и найти в себе силы громко признать, что ценность как видов, так и полов, и даже отдельных людей — и для индивидуума, и для общества — бесконечно разная, тоже нелегко даётся. Куда легче говорить одно, а делать другое. Те же записные гуманисты, поедая телятину, старательно отгоняют вредную для успешного пищеварения мысль, что телёнок — это дитя, убитое без всякой надобности, просто чтобы они могли им полакомиться. Те же полуголые «звёзды», позирующие в защиту прав животных, старательно привлекают внимание не к правам, а к собственной фигуре. Почему бы гуманистам вместо этого не организовать действенное лоббирование, или просвещение масс, или что-то ещё, за вегетарианство или какое-нибудь «искусственное» мясо, раз уж им так жалко мясо натуральное? Этот лоск гуманизма — отрыжка сытости, которая мгновенно слетает, когда на кону стоят вещи посерьёзнее. Другое дело деньги или истинная любовь — это проявления сущности человека. Никто в здравом уме не пожертвует на алтарь гуманизма свою собственность или своё тело.
И в отличие от безграничного гуманизма, истинная любовь ограничена близкими людьми и только там она может проявить свою жертвенную сущность. Человек всегда делит людей на своих и чужих, ближних и дальних, и иначе не бывает и быть не может, это инстинкт выживания, принцип здравого смысла и закон нравственности. Уважение — нормальные реакция на чужих, посторонних членов социума. Сочувствие — реакция на чужих, оказавшихся рядом. И любовь — на истинно близких. И никакому «гуманизму» не изменить этого простого, привычного факта. И если уж говорить об абсолютной, действительно высшей ценности, то почему бы не вспомнить о простой человеческой любви? И вытекающих предназначениях, смыслах, целях и детях? Своих, конечно, детях. Потому что они берутся только от такой, самой обыкновенной любви. А не от той, что призывает возлюбить всех «как самого себя» и тем подменяет высшую ценность — истинную любовь — высокой и красивой ложью.
Духовная близость эмансипации и гуманизма только заостряет внимание на том факте, что сферы приложения любви и денег абсолютно разные. Как неуместны деловые отношения в семье, так и безответная любовь ко всему шевелящемуся неуместна в обществе — однако это именно то, что происходит. Ослепительный идеал всеобщей любви мешает трезво смотреть на вещи, в частности и, пожалуй, в особенности, на семью. Только рациональные, формальные отношения в обществе закона способны навести порядок и заставить его эффективно функционировать. И только личным отношениям принадлежит любовь, милосердие, благотворительность. Можно сказать и наоборот — личные, человеческие отношения формируются между людьми, которые попадают во взаимное «поле» любви, в поле нравственного потенциала человека, сила которого, разумеется, конечна. Чем дальше люди отстоят в обществе друг от друга — тем слабее узы любви и сильнее законы денег. Тем отношения менее личны и более формальны. Тем слабее жертвы и помощь, и сильнее разум и расчёт.
