Борис Бурлак - Каменный пояс, 1984
В августе сорок третьего ее отец переехал в Челябинск. Его, как опытного специалиста, направили на строившийся металлургический завод, старшим кочегаром ТЭЦ. Вместе с отцом прибыла сюда и семья. В железнодорожном очень требовались машинисты, и Людмиле сразу же дали паровоз — «малышку», как ласково называли его в цехе.
Она возила изложницы с горячим металлом, остывшие слитки, шлаковые чаши. Работала до конца войны. И четверть века после. Наравне с мужчинами. Бывало, и им «утирала нос». Особенно не любили машинисты возить составы на шлаковый откос, чуть что недосмотрел — шлаковоз кубарем покатится вниз. Подъехала однажды на шлаковый двор.
— Люся, возьмешь пять ковшей? Срочно надо выгрузить, — попросили рабочие.
— Ну, пять не девять же. Давайте! — согласилась.
Лишь позднее узнала, что подниматься на шлаковый откос положено с тремя ковшами. С той поры коллеги стали относиться к ней с особым почтением.
В депо доставили трофейный паровоз. Машинисты прозвали его «Гитлером». Посадили на него Людмилу Подсевалову с помощником Марией Ефремовой. Паровоз был сильный, как зверь, но незнакомый. А это для машиниста хуже всего. Однажды в пути на коксохим полетели тормозные тяги. «Прыгать?» — мелькнуло в сознании. Тогда быть неминуемой беде. Решила работать на контрпаре, а с помощью воздушных кранов делать остановки. Так и привела аварийный локомотив в паровозное депо…
А еще одно ЧП произошло на шлаковом дворе доменного цеха. Людмила привела состав с ковшами, не спеша расставила их по местам, осталось установить последний под второй печью. Но в это время из-под первой вдруг вышел резервный паровоз — без вагонов, без ковшей. Полным ходом летел он на ее локомотив. «Что же машинист? Куда смотрит?» — пронеслось в голове. Дала несколько оглушительных гудков, но резервный не замедлил ход. Вот-вот ударит в бок ее «малышку». Что делать? Подать состав назад — опасно! Огненно-рыжий чугун уже клокочущим ручьем полился в ковш.
А если вперед?.. Нет, вперед уже поздно! Тот «чумной» локомотив уже в нескольких метрах… И она мгновенно дает «малышу» мощную дозу пара и отводит его назад. Раскаленная струя металла прошлась по тендеру, гулко и страшно забарабанила по чугунным бокам ее локомотива. Обе девушки очутились в каскаде огненных брызг. От одного этого зрелища можно было потерять самообладание. Что происходило с ними в эти секунды, они не помнят. Только оказались они все же сильнее огня!
За эстакадой стальных ферм скрылся тендер резервного. Подсевалова снова поддала пар и подвинула состав на прежнее место. Девчата выскочили из паровоза, хотели отдышаться, но, увидев, как языки пламени бешено пляшут в тендере их «малышки», поднялись на него и лопатами, фуфайками принялись тушить огонь. Дым ел глаза, пламя обжигало руки, но девчонки продолжали яростно, до слез бороться с ним. На помощь подоспели люди.
Утром заснувшего на резервном паровозе машиниста перевели в ремонтники, а девчатам объявили благодарность. За их мужество, решительность, наконец за то, что они предотвратили большую беду.
— Такие ЧП, конечно же, были исключением, — заметила Людмила Константиновна. — В основном работали неплохо, можно сказать, на совесть. В те годы мы старались, как никогда. На Доменной мы с Лизой Малиновской поднимали на откос по десять ковшей, хотя брать нам разрешали только по семь. Время было такое!
— Как же вам удавалось это делать? — интересуюсь у своей собеседницы.
— Технику неплохо знала, ну и, конечно, верила в нее, — ответила она. — Скажем, где какую скорость дать словно нутром чувствовала.
— Какие трудности пришлось пережить вам в те годы?
— Трудности? Их было хоть отбавляй! Паровозы все старые, а ремонтировать негде — депо построили лишь в сорок четвертом. До этого ремонт и профилактику делали прямо на улице. Добро летом, а каково зимой? На морозе руки приставали к застывшему металлу…
— Что же помогало вам вынести все это?
— Ну, прежде всего мы знали: сталь наша особая, высокого качества и оборонные заводы очень-очень ждали ее. Там из нее делали моторы и коленчатые валы для наших танков и самолетов. Уже в мирное время специалисты подсчитали, что в последние годы войны в каждом третьем нашем танке и боевом самолете была челябинская сталь. Конечно, в ту пору этих цифр мы не знали, но чувствовали, понимали: без нашего металла фронтовикам никак не обойтись. Все это, наверное, придавало нам дополнительные силы.
Кроме того, мы были молоды, на трудности особого внимания как-то не обращали. Бывало, нас еще хватало вечер какой-нибудь организовать, в спектаклях играть. Я была комсоргом в железнодорожном цехе. Так вместе с девчонками и хлопцами мы подарки красноармейцам готовили, семьям бойцов помогали, средства в фонд помощи детям погибших собирали. Да мало ли еще что делали в ту пору!..
Боевой, с юмором и непосредственной была Людмила Подсевалова. Нравилась она заводским парням, но ей пока никто не был по душе. Один моряк, вернувшийся с фронта по ранению, специально пошел к ней в помощники, чтобы ближе быть к девушке. Но когда он попытался дать волю своим рукам, тут же был списан машинистом «на берег».
А вот встретился ей обрубщик металла из фасоннолитейки Иван Сергеев, и вроде как дрогнуло ее сердце. Не рослый, не чубатый и не такой форсистый, как тот моряк, а вот чем-то приворожил. Может быть, боевыми наградами, которые, точно солнышки, горели на его груди, и, видимо, еще тем, что очень он работящий. Левую руку его фриц повредил, он обрубал металл одной правой, да так, что дай бог каждому. Людмила видела, что Иван не из краснобаев, а человек дела: и Отчизну защищал как надо, и работать умеет по-настоящему. С той поры связала с ним свою судьбу.
Как только кончилась война, Иван взялся рубить свой дом — большой, светлый, просторный. Вместе вырастили сад. Вот уже который год в солнечную майскую пору он буквально кипит от буйного розового цвета, а осенью щедро источает душистый аромат золотистых яблок и груш, радуя подрастающих внучат.
В шкафу в заветном узелочке бережно хранятся правительственные награды Сергеевых. Тут медали «За боевые заслуги», «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг.», «За трудовое отличие» Ивана Андреевича. Тут и за доблестный труд в Великой Отечественной войне, «За трудовое отличие», «За трудовую доблесть» Людмилы Константиновны. Нет, не уступила она своему мужу. Иван Андреевич в душе рад, конечно, но внешне, человек сдержанный на эмоции, ничем это не выдает.
Выросли их дети — две дочери и два сына. И все сейчас на комбинате. Старший сын Сергей работает в заводском автохозяйстве — с малых лет манили его машины, а младший — Григорий — и обе дочери — Валентина и Наталья — трудятся в цехах. Наталья — прессовщица в цехе шамотных изделий, а Григорий и Валентина — помощники машиниста тепловоза, пошли по стопам матери.
— Почему мы тоже заводские железнодорожники? — переспросила полная жизнелюбия и обаяния Валентина. — Видно, это у нас уже в крови — стараться хоть чем-то быть похожими на маму. Ведь она у нас такая хорошая!
Наверное, выше награды для матери и не надо.
Встречая нынешний Новый год, Сергеевы опять собрались все вместе. Во время праздничного застолья Григорий, подойдя к матери и нежно обняв ее за плечо, неожиданно сообщил:
— Мам! Весной я иду в отпуск, так вот решил съездить в Магнитогорск. Хочу посмотреть город, о котором ты столько рассказывала!
Глаза Людмилы Константиновны блеснули счастливо:
— Когда соберешься, сынок, возьми и меня. Ведь после войны мне так и не довелось побывать там. А так хочется еще раз взглянуть на свою Магнитку!
ПОЭЗИЯ
К 40-летию Победы
Василий Оглоблин
СТИХИ
УМАНЬ
Люблю я Умань.
Где-то в глубине
Любовь живет раздвоенно и странно:
То песнею она звенит во мне,
То ноет, как открывшаяся рана.
Один цветущей Уманью иду.
Стекает с листьев лунная пороша,
Катальпы вислоухие в саду,
Бульвар любви,
Карьер.
И весь я в прошлом.
Вот это место.
Сорок первый год,
Такая сердце сковывала стужа.
А лавы кровью выкормленных орд
Ползли, Россию траками утюжа.
Вот эта круча.
Горько уронил
Я голову уже полуседую.
Как много, много здесь я схоронил,
Какую злую выдюжил беду я.
Цветет сирень, роняя в тишину
Не лепестки, а слезы.
Под горою
Был страшный лагерь в прошлую войну.
Погибли в яме тысячи героев.
Мне в память больно врезался один,
Желтоволосый, с шеей тонкой-тонкой,
Среди морщин и старческих седин
Казался он еще совсем ребенком.
Как надо стянут в талии ремнем,
Горят эмалью кубики в петлицах.
Лежит, молчит.
Остаток жизни в нем,
Казалось мне, вот-вот запепелится.
Спрошу:
— Ну как?
Ответит:
— Ничего,
Знай, ремешок затягивай потуже…
Опять молчит.
Фамилия его
Была большая, громкая — Кутузов.
А дни текли, как в рваное рядно,
А небо ткало серую тканину.
В неделю раз швыряли к нам, на дно,
Под гулкий хохот,
Дохлую конину.
Кто мог — тот полз.
И рвал,
По-волчьи ел…
Крошился снег медлительный из тучи.
Кутузов встал.
Несчастных оглядел.
И вдруг, шатаясь, пошагал на кручу.
И, встав над черной ямой, на краю,
Он захрипел:
— Эй, там, на вышках, гады,
Запомните фамилию мою:
Ку-ту-зов —
Из двенадцатой бригады.
Стреляйте, псы!
Вот грудь вам!
Не-на-ви-жу!
Вам не убить народа моего!..
Гляжу на небо Умани, а вижу
Одни глаза бесстрашные его.
И голос слышу:
«Ладно, ничего,
Еще луна пока на небе светит,
Не будет нас, не будет и его,
Того, на вышке.
Но они ответят
За все, за все…»
Ударил автомат.
И он упал, спокойный и упрямый.
И под соленый,
крепкий
русский мат
С высокой кручи покатился в яму.
Вот так всегда:
С тревогою лечу
В мою любовь,
и боль,
и муку —
Умань.
Ни вспоминать, ни думать не хочу.
И не могу
Не вспоминать, не думать.
НОВОСЕЛЬЕ
