Михаил Веллер - Легенды Арбата
Светское-то общество, имея доступы к информации, знало достоверно: Москва приказала своим меньшим монгольским братьям превратить прекрасную народную трагедию однополой любви в производственный роман; соцреализм хренов.
— Вы знаете, в чем там дело, что они говорили на самом деле? — передавали друг другу со вздохом любители... Мат входил в моду эстетствующих салонов.
Познера вызвали в Идеологический отдел ЦК — уже Всесоюзного, и вставили ему фитиля от земли до неба. Познер держался на пытке мужественно. Показывал номер партийного билета и клялся под салютом всех вождей, что переводил с листа, а точнее — просто читал, то, что ему клали на пульт. Знал бы кто? — сдал гадов на месте: но в темноте лиц не видно! При этом он был такой обаятельный и преданный, проверенный интернационально-коммунистический и полезный радиопропаганде на всех языках, а глаза честней сторожевого пса... поднявшаяся в замахе Руководящая Рука погрозила пальцем и отослала выметающим жестом.
Плюнули и спустили на тормозах. Но вспоминали долго, и до конца не верили, что гомосексуальной любви не было.
ШУТНИК СОВЕТСКОГО СОЮЗА
Никита Богословский был не совсем человек, а фантастическая флуктуация. Небесный гость, он прочертил траекторию через сто лет своей жизни в светящемся облаке веселящего газа. Другого бы сто раз сгноили на Колыме, а ему все сходило с рук. Всякий тоталитарный режим обожает своего шута Балакирева.
Страна огромная пела «Темную ночь» и «Шаланды, полные кефали», а Богословский, „жуир и бонвиван", как написали бы в старом французском романе, наслаждался жизнью на авторские отчисления. Он был по советским меркам богат и преуспевающ, он жил в шикарной квартире композиторского дома на улице Горького у Красной площади, и маленький рост с блеском давал бабам носить его на руках. Шампанское, бенгальское, рояль, шанель, шарм.
Птица его удачи танцевала на столах, и веселье гения носило гомерический характер. Его шутки раскрашивали серый регламент бытия в мифологическую радугу и уходили в фольклор. Ему боялись попасться под легкую руку на острый зуб. Жертвы наслаждали народ искажением лица и биографий. Задолго до появления слов «хэппенинг» и «реалити-шоу» он возвел розыгрыш на высоту искусства в сумасшедшем доме.
Сталин благоволил ему нежно. Он понимал толк в измывательстве над соратниками, и ценил мастера.
На склоне долгих лет и славы, увенчанный всем, что можно нацепить, водрузить или повесить, Никита Богословский решил написать книжку. Автобиографическое повествование приняло форму не столько отчета о проделанной работе, а радостного пересказа диких проделок.
Небесный Покровитель его юмора решил по такому случаю пошутить лично, и книга вышла с опечаткой в фамилии автора на обложке. Не замеченная всем издательством вопреки реальности — уникальная в своем роде Шютка выглядела так:
И автор не замечал! Такова психология восприятия буквенного пространства. Поощряемый богословским дружелюбием, я целеуказал эту хохму в порядке его развлечения. Никита изумился, расстроился, пока через четверть часа и рюмку коньяку не вдохновился касанием Высшего Перста.
Его подначки обрастали подробностями и передавались в поколениях. Книга не заслонила легенды. Непревзойденный гений мистификации был человеком старого воспитания и холодной петербургской закалки. Скромность интеллигента не позволила изложить бесчинства хулигана во всем их павлиньем блеске. Описание не достигало головокружительных высот действительности.
Даже в такой проходной мелочи, как:
Никита стучит с улицы в окно своей квартиры — жене: дверь открой, пожалуйста, я ключи дома забыл. Она кивает и идет к дверям. И через два шага застывает на месте. Каменеет. Белеет. У нее останавливается дыхание. Она оборачивается к окну...
За стеклом Никита делает приветливые жесты, извиняется.
У нее волосы встают дыбом. Челюсть отваливается. Глаза стекленееют и закатываются. Она падает в обморок.
Они живут на шестом этаже.
За окном — отвесная стена без балконов и карнизов.
Это Никита шел домой и увидел монтера на автомобильной вышке, меняющего лампу в уличном фонаре. Ну, нанял за пятерку, поднялся.
1. РокировкаВ советское время искусство принадлежало народу. И народ его получал. Иногда с доставкой на дом. По разнарядке. Власть заботилась о культурном уровне граждан!
Была такая организация «Госконцерт». И была «Госфилармония». Они составляли графики поездок и выступлении артистов на кварталы и годы вперед. По городам и весям. Чтоб глубинка тоже приобщалась и росла над собой гармонично.
И все актеры, певцы, музыканты, поэты и композиторы, танцовщицы и юмористы — все должны были отработать положенное количество выступлений в провинциях. Существовали нормы, утвержденные Министерством культуры. Даже народный артист СССР и заслуженный композитор не могли избежать своей участи.
Собирались обычно по двое-несколько, чтоб не скучно было, и отрабатывали норму. Составлялись дружеские тандемы, революционные тройки, ударные бригады и летучие десанты.
Никита Богословский обычно «выезжал на чёс» с композитором Сигизмундом Кацем. Они жили на одной лестничной площадке, выпивали друг у друга на кухне, и вообще оба были из приличных старорежимных семей.
График поездки сколачивался поплотнее, чтоб уж отпахал три недели — и пару лет свободен. Город областной, город заштатный, райцентр сельского типа, по концерту дали, в гостинице выпили — и на поезд, в следующую область.
К концу поездки подташнивает, как беременных. Репертуар навяз. А разнообразить его смысла нет, конечно: все залы разные, им любое в новинку. Буквально: бренчишь по клавишам — а сам думаешь о своем и считаешь дни до дома.
И вот очередной звездный вояж подходит к концу. Печенка уже побаливает, и кишечник дезориентирован тем ералашем, который в него проваливается. Просыпаешься ночью под стук колес — и не можешь сообразить в темноте, откуда и куда ты сейчас едешь.
Последний райцентр, по заключительному концерту—и все. Настроение типа «дембель неизбежен».
— Слушай, — говорит умный Сигизмунд Кац. — У них тут районный Дворец культуры и кинотеатр. А давай: ты первое отделение в Доме культуры, — а я в кинотеатре, а в антракте на такси, меняемся, гоним по второму отделению — и как раз успеваем на московский поезд?
Вообще эта вещь на гастролерском языке называется «вертушка».
— Гениальная идея! — говорит Никита Богословский. — По два концерта за вечер — и завтра мы дома.
Местные организаторы против такой скоропалительной замены не протестовали. Афишу в те времена художник домкультуровский переписывал за пятнадцать минут. А на Богословского всегда больше желающих соберется, его-то песни все знают. Тут Кац как бы в нагрузку идет, второго номера работает. Хотя композитор хороший и человек интересный.
Ну — сбор публики, подъезд, фойе, гул, праздничная одежда — московские композиторы приехали, знаменитости. Стулья, занавес.
«Нет-нет, — говорит Богословский, — объявлять не надо, мы всегда сами, у нас уже программа сформирована, чтоб не сбиваться».
Ну — свет! аплодисменты! выходит! Кланяется: правую руку к сердцу — левую к полу.
— Добрый вечер, дорогие друзья. Меня зовут Сигизмунд Кац. Я композитор, — говорит Никита Богословский, в точности копируя интонации Сигизмунда Каца. А люди с хорошим музыкальным слухом это умеют.
— Сначала, как принято, несколько слов о себе. Я родился еще до резолюции, в 1908 году в городе Вене.
О! — внимание в зале: времена железного занавеса, а он в Вене родился, не хухры-мухры.
— Мои родители были там в командировке. А Вена был город музыкальный...
За месяц гастролей они программы друг друга выучили наизусть. И думать не надо — само на язык выскакивает слово в слово.
И Богословский, копируя позы Каца, с интонациями Каца, точно воспроизводя фразы Каца, чудесно ведет программу.
— Но чтобы наш разговор был предметнее, что ли, я спою свою песню, которую все вы, наверное, знаете. Песня военная.
Он садится к роялю, берет проигрыш и с легкой кацовской гнусавостью запевает:
Шумел сурово брянский лес...
Нормально похлопали, поклонился. Телевизора-то не было! В лицо никого не знали! Не киноактеры же!
— А для начала — такие интересные вещи. Мне довелось аккомпанировать еще Маяковскому. Вот как это случилось...
И он нормально гонит всю программу.
— Когда я служил в музыкантском взводе 3-го Московского полка...
И только за кулисами — администратор помощнику: «Все ты всегда путаешь! Говорил — Богословский, Богословский, я ж тебе говорил, что это Кац!» — «А вроде должен был Богословский...» — оправдывается помощник.
