Савелий Дудаков - Ленинъ как мессия
Так смеясь и пикируясь, они перешли в библиотеку, где был приготовлен послеобеденный чай125.
Тему для доклада Ленин выбрал вызывающую, (для той космополитической среды эмигрантов, живущих в Женеве): – «Национальный вопрос». Ибо, по словам Ильина, всякого рода эмигрантские национальные социалистические группировки, считали преступлением всякий последовательный интернационализм, будь-то еврейский или польский – всё окрещивалось бранным словом «ассимилятор». Аудитория пришла огромная: яблоку негде было упасть. Все ожидали полемики. Ленина встретили весьма прохладно, исключая маленькую кучку большевиков.
Как оратор Ленин глубоко поразил Ильина, хотя с внешней стороны его нельзя было назвать блестящим оратором. Он не обладал теми артистическими данными, как, например, местная достопримечательность – итальянский анархист Бертони.
Итальянец был в первую очередь актер-трагик, обладающий соответствующей внешностью, бархатным голосом и прочими атрибутами, необходимыми для обворожения женской половины публики.
Ленин – антипод. Абсолютно невзрачная внешность, несколько хрипловатый голос и «привычка часто причмокивать в конце фраз» – этим не покоришь зрителя. Но, тем не менее, слушать его было приятно.
Ильин поймал себя на мысли, что он, слушая оратора, как бы читает книгу. «Удивительная стройность мыслей, строгая последовательность изложения и неумолимая логичность сделала то, что вся это большая и, в большинстве чуждая нам аудитория, не двигаясь и почти не дыша, как зачарованная, прослушала до конца лекцию Владимира Ильича». Когда он окончил говорить, уже большая часть зала аплодировала ему. Но настоящее мастерство проявилось во время полемики. Он разделался с ними быстро – «это был не бой, а избиение младенцев!» Враги повержены, собрание закончено, и дружные аплодисменты сопутствовали победе логики полемиста. Карпинские и Ильин провожают Ленина до поезда. Последняя реплика Ильича из окна вагона: «Советую вам перестать быть вегетарианцем!» -«Советую вам сделаться вегетарианцем!» – с юношеским задором отвечаю ему я. Ленин смеется…».
Юноша запомнился Ленину, и он неоднократно справлялся у Карпинских о его житье-бытье и приглашал на отдых в Краков, но этому помешала война. А после приезда Ленина в Петроград они коротко встретились еще раз. Ленин не узнал его: загорелый, запыленный в офицерских погонах – он не был похож на довоенного юнца. Ильин напомнил о себе: «Мы с вами виделись в Женеве». Я – «витмеровец»… «А, Вегетарианец! – воскликнул он, и веселая ласковая улыбка озаряла его лицо. По-видимому, это обстоятельство всего сильнее врезалось ему в память. Милый, добрый Ильич!»126.
К месту добавить мнение графа П. Н. Зубова об ораторском искусстве Ленина: «Его ораторское дарование было удивительно: каждое его слово падало, как удар молота и проникало в черепа. Никакой погони за прикрасами, ни малейшей страстности в голосе; именно это было убедительно. Позже я имел случай сравнить способ его речи с Муссолини и Гитлером. Последний сразу начинал с истерического крику и оставался все время на этой форсированной ноте, не имея дальнейшего подъёма; я никогда не мог понять, как этот человек мог влиять на слушателей, разве что они все были истериками.
Прекрасноречие Муссолини могло действовать на настроение итальянцев, но по сравнению с ленинским оно не было таким же толковым. Лишь один европейский оратор мог сравниться с Лениным – Черчилль»127.
К этому можно добавить весомое свидетельство московского обывателя Н. П. Окунева, который в годы 1914-1923 вел дневник. Для историка этого времени он необыкновенно интересен важнейшими деталями быта: ценами на хлеб, сахар, рыбу, мясо, на услуги парикмахерской, баню, ценами на одежду и обувь. И все дается в широком аспекте и чуть ли не ежедневно. Наш интерес связан с упоминанием Ленина.
Так в записи от 17-30 апреля 1918 года мы читаем следующее: «Ленин все пишет, все говорит… Энергия этого человека действительно выдающаяся, и оратор он, как и Троцкий, – безусловно, замечательный. На их выступления идут уже не одни серые большевики, пошла и «пестрая публика». Залы выступления буквально ломятся от жаждущих послушать их. Ни кадетам, ни Керенскому такого длительного и бесспорного успеха не давалось.
И говорят ведь, в сущности, вещи довольно неутешительные, не хвалятся своими успехами, а вот, подите, каких оваций удостаиваются! Куда тут Шаляпин!»128.
Интересно признание, человека относящегося отрицательно к большевизму.
Поразительна и честность обращения к толпе. Выше автор дневника дает такую характеристику главным деятелям революции: «Все-таки надо признать, что наши настоящие властители – Ленин и Троцкий люди недюжинные. Идут к своей цели напролом, не пренебрегая никакими средствами.
Если это и нахалы, то не рядовые, а своего рода гении. Керенский перед ними мелок. Он может умереть, про него лучше того, что писали весной и летом, уже не напишут»129.
По воспоминаниям Н. К. Крупской во время болезни вождя, она читала ему «Хулио Хуренито». Книга только что (1921) вышла в издательстве «Геликон» в Берлине.
Экземпляр был направлен Ленину 28 марта 1922 года представительством РСФСР в Германии. Крупская писала: «Из современных вещей, помню, Ильичу понравился роман Эренбурга, описывающий войну: «Это знаешь, – Илья Лохматый (кличка Эренбурга), – торжествующе рассказывал он. – Хорошо у него вышло».
Собственно, эта оценка потрясающа – ибо в «Хулио Хуренито» достается не только новой власти, но и самому вождю. Ясно, что в девятитомном советском собрании сочинений Эренбурга двадцать седьмая глава о Ленине выпущена. Она же глубоко интересна и, отдадим должное объективности вождя, не обидевшегося на эти страницы. Причина, думается, в том, что Ульянов прекрасно сознавал действительность и искренне верил, что иначе в России – нельзя. Чего стоит одно название выпущенной главы «Великий инквизитор вне легенды?» Ясно, что здесь имеются мотивы, идущие от романа Достоевского «Братья Карамазовы». Обрядный поцелуй, исходящий от Христа у Достоевского, заменяется поцелуем Великого провокатора лба носителя коммунистической идеи. Собственно рассказ о встрече начинается с воспоминаний о своих товарищах, ныне занимающих крупные посты.
Автор их боится. Почему? Ответ его убедителен: «Когда мы уже шли по пустынному завьюженному Кремлю к «капитану», я почувствовал, что боюсь. Не то чтоб я верил очаровательным легендам досужих жен бывших товарищей прокуроров, кои изображали большевистских главарей чем-то средним между Джеком Потрошителем и апокалипсической саранчой. Нет, я просто боялся людей, которые чтото могут сделать не только с собой, но и с другими. Этот страх перед властью я испытывал всегда… В последние же годы, увидав ряд своих приятелей, собутыльников, однокашников в роли министров, комиссаров и прочих «могущих», я понял, что страх мой вызывается не лицами, но чем-то посторонним, точнее: шапкой Мономаха, портфелем, крохотным мандатиком.
Кто его знает, что он, собственно, захочет, во всяком случае (это уже безусловно), захотев – сможет»130.
Свидание почему-то состоялось ночью, и Илья прячется за тумбу с бюстом Энгельса, становясь невидимым, и все же страх не покидает его. Войдя в кабинет, он успел заметить «чьи-то» глаза, насмешливые, умные… Далее писатель вспоминает различные интервью иностранцам, которые давали «вожди». Понятно, что первым называется Уэллс. Как мы знаем «кремлевский мечтатель» говорил о прогулках в городах будущего: он был учеником Чернышевского и хорошо помнил сны Веры Павловны131.
Вторым был рассказ мадридского корреспондента о том, как Троцкий с особенной жадностью пожирает небольшие котлетки из мяса буржуазных младенчиков… Разговор Учителя с первым коммунистом представляет особый интерес. Ирония, сатира, парадокс, фантазия, мистика и жизненная правда переплетаются так, что нам уже не отделить одно от другого. Небольшая комната с высокими потолками, «выходящими на заснеженные пустыри, преображается в капитанскую вышку, а мертвый Кремль и вся ледяная угрюмая Россия – в дикий корабль». Страшно. Вопросы поначалу задавал «Капитан» о состоянии мексиканской социальной революции, применялась ли в Мексике в широком масштабе электрификация и т. п. Но Хулио Хуренито переводит разговор на другие рельсы. Великий Провокатор спрашивает вождя, почему существует такая расточительность, бездеятельность, разгильдяйство в Советской республике, когда на очереди посевная компания, Донбасс, продовольственная агитация, электрификация.
Вопрос Провокатора доводит коммунистическую идею до абсурда: почему поэты пишут стихи о мюридах и черепахах Эпира, художники рисуют бороды и полоскательницы, философы выкачивают философские системы, филологи ковыряют свои корни, математики от них не отстают? Почему не закрыты все театры, не упразднена поэзия, философия и прочее «лодырничество?». Уэллс замечает то же самое, что и «провокатор»: среди большевиков есть тупицы, готовые запретить химию, если не внушить им мысль о наличии «пролетарской химии». Бред.
