Александр Хаминский - Пейсбук
Как ни странно, но свое видение правильного ресторана и правильных же посетителей я подглядел в советских фильмах. Не французских, итальянских или английских. И, тем более, не американских.
Наверное, все началось с незабываемой сцены из «Рожденной революцией». Ранний НЭП, ресторан с цыганами, дамы под бриолином и господа под кайфом. Афиноген Полюгаев за казенный счет угощает Машу и, одновременно, выслеживает бандитов. При этом парень явно первый раз в ресторане вообще и в нэпмановском в частности. Но какой диалог с официантом!
– Равиоли, попьеты и «Кавказское 23».
– Ваше высокоблагородие, ничего этого нет-с!
– Тогда бифштекс ля беф, кампари…
– Да хоть казните – нет!
– Ну, хоть что-то есть?
– Самогон и студень из лошадиных мослов. Прикажете нести?
– Неси…
Маша:
– Вы что же, пажеский корпус закончили?
Афиноген:
– Ты знаешь, я вчера весь вечер репетировал перед зеркалом.
Сцена, имевшая место в начале двадцатых, и снятая полвека спустя… В середине семидесятых я, совсем еще мальчишка, фантазировал и представлял, что если судьба распорядится, и я окажусь на месте Полюгаева, тоже не ударю в грязь лицом!
…С тех пор прошло уже лет тридцать, я повзрослел, вместе со мной повзрослели и мои запросы. Страна победившего капитализма радовала постоянно открывающимися, как грибы после дождя, заведениями на любой вкус. В популярные рестораны приходилось записываться за неделю вперед, несмотря на порой запредельные цены в меню. Одни считали, что модно и престижно много тратить, другие же прекрасно зарабатывали на чужом тщеславии. Москва оказалась самой настоящей ярмаркой, vanity fair. Кооперативные шашлычные, бархатные скатерти и прочие ужасы этапа первоначального накопления капитала остались в глубоком прошлом. К нам потянулись именитые шефы, кто-то работать, а кто-то на гастроли. Когда есть, у кого учиться, чему учиться и кому учиться, результаты не заставляют себя долго ждать. В итоге столица оказалась поделена между тремя ресторанными империями, каждая из которых готова была ангажировать своего клиента миллионами предложений на любой спрос и кошелек.
Казалось бы, в ресторанной среде должна наступить тишь да благодать, но меня, старого ворчуна, все время что-то раздражало. Может, реальность не во всем соответствует моим детским фантазиям? Возможно. Или я очень хорошо знаком с кухней и обстановкой лучших ресторанов мира? Или обижен на инспекторов красного гида, которые по непонятным причинам игнорируют наши замечательные заведения? Или злюсь на невоспитанных официантов, на просьбу не перчить блюдо отвечающих вопросом: «а у вас что, аллергия»? Конечно, меня выводит из себя гардеробщик, заискивающе предлагающий повесить два пальто на одни плечики, и бесконечно злит администратор, оскорбленный просьбой заменить грустную устрицу на свежую…
Я нервничаю, раздражаюсь, строю планы блицкрига под знаменами Роспотребнадзора и Федеральной налоговой службы…
Почему, зачем? Ведь я же пришел отдыхать, кайфовать и наслаждаться!
Виноват ли кризис? Наверное, можно погундеть на эту тему и выстроить строгую зависимость между санкциями, исчезновением продуктов и наметившейся по этим причинам эмиграцией итальянских и французских гастрономов. Но покупатель, как известно, голосует рублем. Ему абсолютно не интересны причины, его беспокоят последствия. Стоило доллару подорожать в два раза, как мы сразу стали патриотами! Внимательно изучаем рублевые цены в готовности объявить бойкот рвачам и жуликам. А они, еще вчера наши добрые друзья, а сегодня – те самые рвачи и жулики, кряхтя и морщась, идут нам на встречу, то уменьшая порции, то упрощая ингредиенты, но сохраняя за нами право требовать святую корову всех смутных времен – величину среднего чека.
Лишь бы хавали. Вернее, ходили, ели, пили и платили. А для этого не грех пойти на аутодафе, простите, на даунгрейд. Я уже сбился со счета, загибая пальцы по числу любимых ресторанов, перепрофилированных в кавказско-китайские харчевни.
И уже не удивлюсь, если, переступив порог, вдруг услышу сакраментальное:
«Кушать подано, садитесь жрать, пожалуйста»!
Преувеличиваю, скажете вы. Боюсь, что нет. Проблема внутри нас, и она не решается под тиканье хронометра, даже если он с женевским клеймом. Проживая веками в гоголевском государстве, в котором каждый губернатор – вор, каждый ревизор – взяточник, а каждая Сонечка Мармеладова – б**дь, мы не можем, как сказочная Алиса, вдруг оказаться в стране Ростроповича, Бродского и Нуриева, тем более, что эти наши замечательные соотечественники, став знаменитыми, в своем отечестве подолгу и не жили.
Может, потому мы позволяем себе приходить в первоклассные рестораны и, гордо продефилировав мимо гардероба, усаживать свое важное тело в кресло и рядом швырять пальто, мотоциклетную куртку или бушлат. И также гордо бросать взгляд на соседние столики: ну что, быдло, изображаете из себя леди и джентльменов? А я здесь по своим законам, со своим пальтишком, словно по воровской привычке все ношу с собой. И халдеи вокруг меня суетятся как муравьи, значит, хозяина чуют. А чтобы всем было еще понятней, так я рядом с вашими декольте и смокингами в футболочке посижу, ноги в кроссовочках на стол заброшу и в салфетку посморкаюсь, чтобы вообще все вопросы снять. Раз и навсегда.
А захочу, приду завтра в костюме и галстуке и охранников с собой приведу. И не в машине их оставлю, а, как то пальтишко с бушлатиком, – за соседний стол в обеденном зале пристрою. Чтобы все вокруг знали: в ресторане только один стол – мой, а остальные – для охранников и прочих малодостойных граждан, несмотря на все их декольте и смокинги.
А то размечтались, решили, что здесь страна Достоевского и Пушкина, Маяковского и Есенина!
Нет, как была Шарикова и Швондера, так и осталась.
Возможно, я ошибаюсь.
Только почему ни один хостес не откажет нам в столике, ни один официант не откажет в заказе, ни один вышибала не закроет перед носом дверь? Ни один Новиков, Гусев или Гинза не встанет и не надерет нам задницу? А, заодно и себе, любимому?
Не потому ли у нас самих, как у той унтер-офицерской вдовы, не возникает желанья самих себя выпороть?
Я тридцать лет ждал шика. И только сейчас, в разгар кризиса, осознал простые, казалось бы, вещи. Шик не определяется количеством золотых финтифлюшек в декоре, широтой меню и толщиной винной карты. Шик – внутри нас. Он или есть, или его нет. Мы – это гости, повара, официанты, хостес, посудомойки, вышибалы и даже хозяева. Каждый должен быть на своем месте, уважать это место, не стыдиться этого места, не завидовать одним и не унижать других.
Человек – это звучит гордо.
«Эй, человек!» – это звучит низко. Прежде всего, по отношению к самому кричащему.
Как всегда, мы очень старались, но что-то пошло не так.
Шика нет. Нет шика.
Возьму лопату, пойду, покопаюсь в себе.
О культуре, субкультуре и немного о себе
Общество всегда было не готово к переменам. Независимо от времени года, времени суток или эпохи на дворе выскочкам первым доставалось по шапке. Послушник – хорошо, ослушник – плохо. Голодный Адам захотел пожевать что-нибудь послаще травы и загремел в ссылку. Слава Б-гу, не на каторгу. С этого все и началось.
Сначала гоняли за веру, потом за безверие. За цвет кожи и длину носа. За желание жить, а не готовность умирать.
Площадь во все века была открыта для тех, кто «за», и закрыта для тех, кто «против». Можно выйти и прокричать славу цезарю, пройти парадом (но не гей-) либо посмотреть как рубят головы. Тем, кто не понял или вовремя не разобрался.
Но потом как-то вдруг европейцы взяли, собрались с мыслями и придумали европейские ценности. Вчерашние изгои получили право голоса, как грибы после дождя стали расти сообщества новомодных импрессионистов, модернистов и декадентов. Поначалу их не принимали, но уже и не били. Они собирались в кружках, ночевали в борделях и перебивались с хлеба на воду. Тогдашние мэтры снисходительно посмеивались, за ровню их не считали, небрежно награждая несистемную культурную оппозицию приставкой «суб».
Но не прошло и сотни лет, как общественное мнение, а затем и мировые аукционные дома расставили точки над “i”, обеспечив признание истинно великим и забвение всем остальным.
Сегодня же, когда субтильные субчики делают субкультуру, убеждая таких же, но менее предприимчивых сограждан в своем величии, у меня остается все меньше оптимизма в отношении культурного здоровья окружающего мира.
Чем отличается двадцатый век от двадцать первого, спросите вы. Кому как не мне об этом знать. Четырнадцать лет века нынешнего пришлись на мои самые активные во всех отношениях годы. Я двигался вперед, чего-то достигал, на чем-то обжигался, но никогда не останавливался. Последние три десятилетия века ушедшего тоже не прошли даром: сформировались базовые знания, базовые принципы и базовые ценности.
