Евгений Додолев - Неистовый Лимонов. Большой поход на Кремль
Свидетель и участник пяти войн (в Славонии, в Приднестровье, в Боснии, в Абхазии и в Крайне), я хочу, меня жжет желание заявить, совершая, я полагаю, святотатство: определенное количество солдат, возможно большинство, делают войну с удовольствием. И именно это неприличное удовольствие есть причина того, что войны длятся. Не единственная, но немаловажная причина. Ибо если бы война была исключительно ужасом, от которого все страдают, то зачем жить в этом ужасе? Необходимо добавить, что современные войны, межэтнические или гражданские, есть вынужденно лимитированные войны (например, авиация не участвует, суперсовременное вооружение не применяется) и как таковые они архаичны и более выносимы, чем Великие Бойни: Первая и Вторая мировые.
Общество плохо понимает солдата и в России, и на Западе. Тому есть множество причин. Уже через несколько лет после 1945 года солдат скатился с пьедестала, почти полвека до наших дней солдат просуществовал персонажем и неприятным обществу, и презираемым. Потому что армия потеряла свои наиболее важные функции в обществе. Первая: функция давателя и удержателя власти. В демократии власть приобретается и поддерживается не вооруженной силой, но есть результат всеобщих выборов, в сущности, результат взаимного шантажа между избирателями и избираемыми. (В советском обществе власть также не приобреталась вооруженным путем, но, однажды захваченная, наследовалась партией.) Вторая функция, потерянная армией, — защитника населения. С изобретением ядерного оружия небольшая группка профессионалов-техников ответственна за поддержание АТОМНОГО МИРА. Имея военные звания, эти люди фактически экс-терминаторы, не солдаты. Не имея для армии ежедневного употребления (используя ее для небольших экспедиций вовне «цивилизации»: во Вьетнаме, в Афганистане.), и власть, и население равно опасались армии, этой наиболее мужественной институции общества. И презирали ее. Солдаты не были популярны. Тому лучшее свидетельство то, что молодые люди призывного возраста и в Москве, и в Париже равно предпочитали и предпочитают избежать армии.
Подавленный и непоощряемый, инстинкт воина тем не менее всегда существует (и будет существовать, ибо агрессивность — фундаментальный инстинкт человека) и проявляет себя тотчас же, если образуется благоприятный климат. Этот инстинкт сегодня проявляет себя в бывшей Югославии и на территории бывшего СССР. На всех «моих» войнах я убедился, что, поставленные перед личным выбором — мир или война, — значительное число мужчин предпочитают жизнь солдата существованию беженца, безработного, рабочего или пенсионера. Именно поэтому добровольческие армии возникают мгновенно там, где политическая власть падает: на Кавказе, в Таджикистане, в Молдавии, повсюду в Югославии. Мужчины берут в руки оружие и вооружаются какой-нибудь несложной идеологией, чтобы оправдать факт взятия в руки оружия. Сегодня идеология — различные национализмы, точнее, этноцентризмы. Инстинкт воина предшествует идеологии или идеология предшествует взятию оружия? Я цинично придерживаюсь мнения, что инстинкт воина, солдата предшествует идеологии.
ВОЙНА — ГРЯЗНАЯ РАБОТА. Солдат — вынужденно крестьянин, так как должен, дабы обезопасить себя, вгрызаться в землю, работать с землей. Вуковар, ноябрь 1991 года. Под постоянный глухой бит взрываемых мин ревели мощные панцирные военные бульдозеры и группы солдат атаковали руины или грелись у костров. Руки сбитые и опухшие, в мозолях и ссадинах, темная кайма под ногтями. Война приятнее весной. Март 1993 года в Далмации: добровольцы республики Сербская Крайина копают землю, устанавливая в ямы белые пластиковые дома, брошенные войсками ООН. Тонкий запах первых цветов орешника и земли, согретой солнцем. Вижу несколько розовых червей, изгибающихся в земле. Руки солдат тронуты землей. В разгар лета война даже красива. Июль 1992-го, казаки в Приднестровье копают траншеи на кромке фруктового сада. Гудят пчелы.
ВОЙНА — ВОНЯЕТ. Воняют казармы, носки солдат, их обувь и их униформа. Так как солдат не может принимать душ дважды в день, как это делают непахнущие, стерильные жители европейских столиц. Ингредиенты духов войны: запах остывших сожженных домов, запах трупов, запах мочи. Ноябрь 1991 года возле Вуковара. Оцепленный проволокой «Центр опознания трупов». Едва я открываю дверцу нашей БГ — 167–170, мои ноздри заполняет сладкий, сальный запах трупов. Несмотря на крепкую минусовую температуру и намеренно сжигаемую в кострах солярку, запах трупов побеждает.
ВОЙНА — НЕРВНАЯ РАБОТА. Доктор Зоран Станкович и его ассистент, на руках обоих медицинские белые перчатки, переворачивают гнилой труп старухи, дабы я мог лучше его рассмотреть. Труп ужасен, — гнилой и одновременно обожженный, пальцы руки сожжены до кости. Труп имеет номер: I-431. Трупы, все ярко окрашенные и неприличные, всегда неприличные. Сексуальные органы мужчин, как жалкие разорвавшиеся оболочки воздушных шаров, прилипли в паху.
ВОЙНА — ЗАНЯТИЕ СТРАШНОЕ, ПОХАБНОЕ, СТЫДНОЕ. За два часа в «Центре опознания трупов» можно больше понять о человеке, чем за десятилетия мирной жизни. Солдаты в парамедицинских зеленых халатах поверх форменных хаки-бушлатов сгружают с прицепа трактора мешки с останками. Рослый лысый доктор в яркооранжевом комбинезоне, словно космонавт, содрав с рук перчатки, моет руки под ледяной струей из грузовика-цистерны. Группа солдат, покончив с трупами, движется к бараку-офису согреться у железной печки. и хохочут вдруг чему-то солдаты! И это нормально. Война — безумна. На войне человек немедленно становится безумным. Огромная масса нормально безумных мужчин, в холоде, в грязи, среди трупов, залпов, развалин в огне, сталкивается с враждебной массой мужчин. Одна толпа безумцев противостоит другой толпе.
ВОЙНА — ПРАЗДНИЧНА. Празднична, как атмосфера гигантского спортивного мероприятия на открытом воздухе, на случайном, часто не подходящем пейзаже. Мужики-солдаты улыбаются друг другу, шутят, хохочут, крепко ругаются матом, если ситуация трудная. Но нет этой молчаливой грусти, которая заполнила большие города Европы, России и Америки. Общая для всех смерть делает солдат брать ями. На всех «моих» войнах без исключения общество солдат принимало меня как брата, близко и сразу, что невозможно в мирной жизни. Так как, одетый в их форму, я делил с ними смерть. Пули, а тем более мины врага не могут, да и не хотят отличить писателя Лимонова от солдат. Солдаты хохочут, ругаются, чтобы спугнуть страх? Чтобы спрятать страх? Не так важно.
ВОЙНА ДАЖЕ СМЕШНА порой. Июльское воскресенье 1992 года в Приднестровье, недалеко от Дубоссар, по дороге на Кошницы. Покой и тишина. Несколько казаков даже спят, полуодетые, на одеялах под вишнями. В то время как на соседней позиции — стреляют с обеих сторон. Спрашиваю у командира, есаула Колонтаева: почему? «Два румына (так называют солдат кишиневской республики Молдова в Приднестровье) приходили к нам через фронт прошлой ночью. Принесли четыре канистры вина. Просили не стрелять сегодня. Они там празднуют свадьбу. Потому и тихо». В Крайне, на передовом посту вблизи Лишанэ-Тинськэ (март 1993 года), где только 150–200 метров разделяют враждующие армии хорватов и сербов. В течение десятка минут я слышал, как невидимый солдат-хорват страшным матом ругал сербов («Эй, четник, яе. твою мать!»), пока старый солдат-серб вдруг не сказал очень серьезно и спокойно: «Это нехорошо — ругать матом родителей». Внезапная тишина.
ВОЙНА КУДА БОЛЕЕ СВОБОДНА, ЧЕМ МИР. Свободный воздух войны есть мощная притягательная сила для мужиков. У солдата множество свободного времени. Будучи человеком «свободной профессии», легко могу себе представить, что эта свобода должна чувствоваться еще более глубоко солдатами: бывшими крестьянами, рабочими, служащими. Могу выразиться еще яснее: всегда есть люди, предпочитающие делать войну, нежели монотонно и скучно работать. И война дает возможность каждому чувствовать себя могущественным. Вооруженный пистолетом и «Калашниковым», окруженный вооруженными друзьями, я лично чувствую себя на фронтах в тысячу раз более сильным и, как следствие, более свободным, чем в Париже или в Москве. Моя могущественность меня освобождает. Смерть возможна, она всегда где-то у плеча, как тень, но на фронте я куда лучше защищен от смерти, чем в Париже или Москве. На войне я хозяин моей собственной жизни, и это я ответственен за мою безопасность, а не какая-то полиция или милиция. Признаюсь, что я твердо решил обратить мой пистолет против себя, если окажусь в ситуации, когда пленение неминуемо. (Не желаю подвергаться пыткам и унижениям.) Я принял это решение хладнокровно, практично и без страха. Мой пистолет небольшого калибра 7,65, типа «Браунинг» (полученный в подарок от командования сербских добровольцев, осаждающих Сараево), бесполезный на линии фронта, сообщает мне стабильность. Страхует меня. Я рассуждаю нелогично, вопреки здравому смыслу? Но война нелогична по сути своей. Вопиюще ясно (мне — ясно), что люди желают не только комфорта, безопасности, ищут не только спокойных удовольствий в жизни, но многие хотят также (по меньшей мере на короткие периоды времени) неспокойных удовольствий — борьбы и жертвенности. Желают знамен, коллективных шествий, военных маршей и песен. и веса оружия на плече. Когда я сдаю, уезжая с фронта, свой автомат, я как бы сдаю часть мужественности.
