Невидимый комитет - Грядущее восстание
Первый способ, за который ратует «Грядущее восстание», — это бунт, главная модель второй половины 1970-х годов, берущая начало на баррикадах XIX века. Другой способ, который предлагает книга, предполагает более глубокое преобразование повседневной жизни, личностную трансформацию, происходящую вне торных дорог буржуазных демократий — через формирование коммун. «Коммуна — это то, что происходит, когда люди находят друг друга, обретают взаимопонимание и решают идти вместе… На каждом заводе, улице, в каждом доме, школе… Любая спонтанная забастовка — коммуна, любой дом, коллективно оккупированный на ясных основаниях, — коммуна…»
Коммуна возникает на основании связей, которые каждый человек устанавливает между своими мыслями и проживаемой реальностью, на основании общих потребностей и обобществления пространств. В такой перспективе коммуна поднимает и вопрос практики личностной трансформации, учитывая при этом, что трансформация возможна лишь постольку, поскольку «индивид» никогда не самодостаточен, что он, даже сам того не осознавая, связан с людьми, без которых у него бы не было никакой возможности изменяться. Трансформации происходят только в среде взаимодействия. И если среда, предлагаемая буржуазными демократиями, не подходит, то нужно конструировать иные пространства, производить своего рода разрывы, с целью глубокого переопределения способов действия, ощущений и образа мыслей. Коммуны — это пример такой среды, где формируются новые типы отношений, новые формы жизни.
Идеи и практика сообществ и коммун стали развиваться в начале XVIII века, а к 1870 году во Франции, России и во всем мире достигли своего апогея. Модель Коммуны канула в лету, однако содержавшаяся в ней идея прямой демократии никуда не делась. Она воплотилась потом в в модели Советов и ее вариантах, возникших, например, в Санкт-Петербурге в 1905 году, в Турине в 1920 году, в Каталонии в 1936-м. Этой идеей Советов напрямую вдохновлялись и повстанцы мая 1968 года при захвате заводов и университетов.
Политические действияВопреки тому, что неявным образом думают многие активисты, подвергаться репрессиям вовсе не признак обладания какой-то политической потенцией. Политическая способность к отказу не может быть выведена из объективного анализа устройства вражеского лагеря. Например, из жестокости российского полицейского государства вовсе не следует, что протестные движения в России обладают значительным политическим потенциалом, представляют угрозу государству или способны изменить отношения между людьми. Ошибка многих активистов состоит в том, что они исходят не из своих сильных и слабых сторон, а из предполагаемых сильных и слабых сторон «противника». Идентификация врага становиться отправной точкой активизма. Отсюда вытекает исключительно реактивное определение политики (когда она вообще есть) как ниспровержение выявленного ею врага. Это обуславливает и субъективные диспозиции, вызывающие ее к жизни. Что касается развития капитализма — если предполагать, что через анализ этого развития мы лучше поймем врага, то здесь нет особых тайн: целый набор истин об этом есть в открытом доступе. Несмотря на то что некоторые из этих откровений верны, объяснения недостаточно. Но именно такой подход и по сей день присущ современному активизму.
Организация дюжин разнообразных конференций, дискуссий, пикетов и митингов, публикация газет, распространение информации — все это не является настоящим политическим действием. Даже если зачастую в критической ситуации эта деятельность кажется нам необходимой. Активизм основывается на иллюзорном убеждении, что активистский авангард должен подготовить громкую акцию, пригласить журналистов и что вся задача состоит в том, чтобы убедить, прийти к «осознанию». Вследствие такого видения нынешние политические акторы в России еще в большей степени, чем в Европе, предпочитают способ политического действия, сфокусированный на репрезентации, транслируемый и развиваемый всевозможными техниками менеджмента, по отношению к которому так называемый левый авангард почти никак не дистанцируется (активистский язык буквально напичкан менеджерскими терминами). Как неизбежное следствие этой ситуации отсутствует настоящий труд по выработке общего, не идет процесс низового «обобществления», который шел бы от разных точек зрения, склонностей, интересов, представлений людей к созданию коллективного свойства.
«Грядущее восстание» призывает пересмотреть сущность активистской деятельности, понять ее в качестве того, что обладает материальной необратимостью, не вполне контролируемые последствия которой выходят далеко за границы породившей их частной или групповой индивидуальности. Смутное желание чиновников империи состоит в том, чтобы эту активность запретить. Все более многочисленные «акции», которые активистская среда позиционирует как политические, на самом деле только играют империи на руку, по крайней мере в тех случаях, когда они не выходят за рамки отклонений, допустимых с точки зрения юридически-медийного консенсуса.
«Грядущее восстание» выводит нас из тридцатилетнего периода, в течение которого нам непрестанно твердили, что «невозможно заранее знать, какой будет революция, что ничего нельзя предвидеть». Точно так же как Бланки в свое время выработал планировку эффективных баррикад еще до Коммуны, мы можем определить, какие пути вне нынешней пустыни нам подходят, а какие нет. Поэтому в книге уделяется некоторое внимание и техническим аспектам восстания. Упомянем здесь лишь, что оно фокусируется на способах локального присвоения власти народом, на физической блокаде экономики и на уничтожении полицейских сил.
Книга призывает нас к экспериментальному поиску способов разрыва с состоянием полной управляемости, приспособленности вещей и людей в современном капиталистическом обществе. И всякий, кто отвергает это положение вещей и желает действовать, может встретить эту книгу как товарища, постучавшегося к нему в дверь. Впустив его в дом и поговорив с ним, мы поймем, что должны рассчитывать только на самих себя и соизмерять свои силы с реальностью… И примем решение сформировать коммуну вместе с другими, кто тоже сбросил с себя индивидуальный панцирь, чтобы вместе размышлять, связав свою жизнь с политическим, прийти к действиям, которые помешают нашему «превращению в настоящих обитателей пустыни, вольготно чувствующих себя в ней», как говорила Хана Арендт. Дверь открыта. Она хлопает на ветру товарищеских встреч и грядущего восстания…
Комитет 11 ноября.
Komitetl lnoyabrya. wordpress. сот
Грядущее восстание
С какой бы стороны мы ни смотрели на наше настоящее, оно безысходно. В этом — одна из его главнейших черт! Оно выбивает почву из-под ног даже у тех, кто хочет надеяться до последнего. Любой смельчак, утверждающий, будто знает, что делать, будет тут же разоблачен. И все кругом соглашаются, что дальше будет только хуже. «У будущего больше нет будущего» — такова мудрость наступившей эпохи, которая кажется убийственно нормальной и напоминает состояние духа первых панков.
Сфера политического представления схлопывается на наших глазах. На левом и правом флангах одно и то же ничтожество принимает позы вождей или насвистывает невинные напевы, одни и те же выскочки обмениваются репликами, следуя последним инструкциям своих пиар-отделов. Кажется, те, кто все еще голосует, мечтают лишь о том, чтобы взорвать урны, ибо они голосуют против. Тут-то и становится очевидным, что люди продолжают голосовать именно против самого института голосования. В такой ситуации не удовлетворяет ни один вариант, вырисовывающийся на горизонте. Самим своим молчанием народ доказывает свою гораздо большую зрелость, чем все эти жестикулирующие марионетки, которые дерутся друг с другом за право им руководить. Возьмите первого попавшегося старика-магребинца из Бельвиля, и он окажется мудрее, чем любой из наших так называемых правителей в любой из своих деклараций. Крышка социального котла закручивается на три оборота, и изнутри паровое давление все нарастает. Призрак «Que se vayan todos!»,[1] впервые замеченный в Аргентине, начинает всерьез пугать правителей.
Искры большого пожара 2005 года непрестанно тлеют в умах. Эти первые радостные фейерверки — боевое крещение, открывающее десятилетие, которое так много нам сулит. Медиа-сказка про «пригороды против Республики» весьма эффективна, но неправдоподобна. Бунт дошел и до кварталов в городских центрах, что методически замалчивалось в СМИ. В Барселоне из солидарности палили целые улицы, но знали об этом только их жители. Замалчивается также и то, что с тех пор страна по-прежнему вспыхивает то здесь, то там. И среди обвиняемых в этих поджогах мы обнаружим людей самого разного происхождения, которых объединяет только одно: ненависть к существующему общественному устройству, а вовсе не классовая, расовая или территориальная принадлежность. Новизна здесь не в самих «пригородных бунтах» — даже бунты 1980 года были уже не новы,[2] — а в разрыве с его устоявшимися формами. Бунтовщики не слушают никого — ни «старших братьев»,[3] ни местные ассоциации, призванные нормализовать ситуацию. Никакой «SOS Расизм»[4] не сможет пустить свои раковые метастазы в это событие. Только усталость, фальсификация и круговая порука молчания смогли создать иллюзию того, что все закончилось. Позитивная сторона всей этой череды ночных ударов, анонимных атак, бессловных разрушений видится, по крайней мере, в том, что они поставили нас перед зияющей пропастью, которая разверзлась между политикой и политическим. И действительно, никто теперь не сможет, не покривив душой, отрицать увесистую очевидность этой агрессии, где агрессоры не выдвигали никаких требований, не адресовали обществу никакого послания, кроме чистой угрозы. Нужно быть слепым, чтобы не увидеть чисто политическую подоплеку в этом яростном отрицании политики. Или же нужно быть в полном неведении о тридцати последних годах развития молодежных автономных движений. Подожженные этими потерянными детьми, горели погремушки общества, которое не более заслуживает почтения, чем парижские монументы на исходе «Кровавой недели».[5] У нынешней ситуации не будет социального решения. Во-первых, потому, что невнятное скопище сред, институтов и индивидуальных мирков, которое принято иносказательно называть «обществом», не обладает никакой внутренней консистенцией. Во-вторых, потому что в языке больше нет средств для выражения общего опыта. А как можно перераспределять богатства, если не разделяешь общий язык? Потребовалось полвека борьбы вокруг наследия Просвещения, чтобы ослабить потенциал Французской революции, и вековая борьба в сфере труда, чтоб на свет появилось грозное Государство социального благоденствия. Борьба создает язык, на котором говорит новый порядок. Сегодня же нет ничего подобного. Нынешняя Европа-континент — банкрот, тайком затоваривающийся в Lidf[6] и путешествующий дешевыми авиарейсами, благодаря которым он только и может продолжать передвигаться. Ни одна «проблема», формулируемая на социальном языке, не находит здесь решения. Вопросы «пенсий», «социальной уязвимости», «молодежи» и ее «актов жестокости» так и будут нерешенными до тех пор, пока общество полицейски подавляет эти все более разительные переходы к действию, которые за ними скрываются. И как ни старайся, не удастся представить в величественном свете мелкие подачки одиноким покинутым старикам, которым абсолютно нечего сказать. Те, кто встал на путь преступности, находя в ней меньше унижения и больше отдачи, чем в уборке помещений, не сложат оружие, и тюрьма не привьет им любовь к обществу. Толпы пенсионеров, страстно стремящиеся к отдыху и удовольствиям, не станут рабски сносить суровое урезание их месячных пособий, и отказ от работы широких слоев молодежи только еще больше утвердит их в этом. Никакой прожиточный минимум, который власти, наконец, гарантируют после полу-восстания, не сможет заложить основы Новой сделки,[7] нового общественного договора, нового примирения. Слишком уж безвозвратно испарилось из нашего общества чувство социальной солидарности.
