Невидимый комитет - Грядущее восстание
Франция — продукт своей школы, а не наоборот. Мы живем в очень школярской стране, где выпускные экзамены средней школы вспоминаются как один из самых примечательных моментов жизни. Где пенсионеры спустя сорок лет говорят вам о своем провале на том или ином экзамене и о том, как это попортило их карьеру и всю жизнь. За полтора века Республиканская школа сформировала особый и узнаваемый среди прочих тип загосударствленной идентичности. Это люди, безоговорочно принимающие принцип отбора и соревновательности при условии равенства шансов. Они ждут, что в жизни каждый будет вознагражден по заслугам, как на экзамене. Прежде, чем что-то взять, они всегда спросят разрешения. Они безропотно почитают культуру, правила и отличников. Даже их привязанность к великим критическим интеллектуалам и отвержение капитализма пронизаны этой любовью к школе. С упадком школьной институции постепенно, день за днем, рассыпается в прах и это государственное конструирование идентичностей.
Появление в последние двадцать лет уличной школы и уличной культуры, конкурирующих с республиканской школой и ее картонной культурой, стали для современного французского универсализма глубокой трамвой. И в этом самые крайние правые безусловно единодушны с самыми ярыми левыми. Одно только имя Жюля Ферри,[12] министра при Тьере во время подавления Коммуны, теоретика колонизации, должно было бы уже бросить густую тень сомнения на эту институцию.
Что же касается нас, то при виде преподов, состоящих в очередном «комитете гражданской бдительности» и ноющих в вечернем выпуске новостей о том, что их школу сожгли, мы сразу припоминаем, сколько раз мы сами об этом мечтали, будучи детьми. Когда мы слышим, как левый интеллектуал изрыгает проклятия по поводу варварства молодежных группировок, задирающих прохожих на улице, ворующих в магазинах, поджигающих машины и играющих в кошки-мышки со спецназом, мы сразу вспоминаем, что говорилось о черных блузах в 1960-е годы или даже об апачах во времена Belle epoque: «Под общим названием «апачи» — пишет один судья в трибунал департамента Сены в 1907 году, — в последние несколько лет стало модно обозначать всех опасных индивидов, всякое сборище рецидивистов, врагов общества без роду и племени, чуждых чувству долга и обязанностей, готовых к самому рискованному пособничеству, к любому покушению на людей и их собственность». Эти шайки, избегающие работы, называющиеся по имени своего квартала, идущие на стычки с полицией — сущий кошмар для добропорядочного гражданина a la frangaise. Они воплощают все то, от чего он отказался, всю возможную радость, которой он навсегда лишен.
Есть некоторая странность в том, чтобы существовать в стране, где ребенка, который начинает спонтанно напевать, неизменно обрывают грубым окликом: «прекрати, от тебя уши вянут!» Где школьная кастрация непрерывным потоком производит поколения дисциплинированных работников. Неистребимая аура Мезрина[13] объясняется не столько его прямолинейностью и дерзостью, сколько его местью тем, кому все мы должны бы отомстить. Вернее, тем, кому мы должны отомстить напрямую, вместо того, чтобы продолжать ходить вокруг да около. Ведь совершенно очевидно, что многочисленными малозаметными подлостями, всем своим злословием, мелкими злыми выходками и язвительной вежливостью француз непрерывно мстит всем и вся за свою задавленность, с которой он безропотно смирился. Пришло время вместо «да, господин полицейский» говорить «еби полицию!» В этом смысле, бесхитростная враждебность некоторых группировок лишь выражает в менее приглаженной манере общую тягостную атмосферу, дух недоброжелательности и нереализованное желание спасительного разрушения, в которых погрязла эта страна.
Называть «обществом» народ чужаков, в котором мы живем — это столь вопиющий подлог, что даже социологи подумывают уже отказаться от концепта, который целый век позволял им зарабатывать на жизнь. Отныне они предпочитают метафору «сетей» для описания того, как соединяются друг с другом кибернетические одиночества, как завязываются слабые взаимодействия, известные под именами «коллега», «контакт», «приятель», «отношение» или «похождение». Однако иногда эти сети конденсируются в тусовку, которую объединяют разве что особые коды и где разыгрывается разве только постоянный поиск идентичности.
Не стоит терять время на подробное перечисление всего того, что агонизирует в современных общественных отношениях. Сейчас много говорят о возвращении семьи и супружества. Но вернувшаяся семья уже не та, что когда-то ушла. Ее возвращение — лишь обман, поскольку служит прикрытием для царящих всюду развода и разделения. Каждый может припомнить о той толике грусти, что накапливается из года в год во время семейных праздников, об этих натянутых улыбках, об этом смущении при виде всеобщего тщетного притворства, об ощущении того, что на столе лежит труп, но все делают вид, будто ничего не происходит. От ухаживаний к разводу, от сожительства к перекроенной семье каждый познает всю несостоятельность унылого семейного ядра, но большинство при этом считает, что отказаться от него было бы и того хуже. Семья — это уже не столько удушливые материнские объятия или патриархат швыряемых в лицо пирогов, сколько инфантильное самозабвение в состоянии вялой созависимости, где все заранее известно. Это островок беззаботности в мире, который явно катится в тартарары, в мире, где «стать автономным» — лишь эвфемизм для «найти себе босса». И биологической родственностью стремятся оправдать то, что исподволь разрушают в нас любое слишком буйное стремление, что, под предлогом присутствия при процессе нашего роста, заставляют нас отказаться как от детской серьезности, так и от взросления. Остерегайтесь этой коррозии!
Супружеская пара — словно последний бастион посреди великого социального краха, словно оазис в человеческой пустыне. Под прикрытием «интимности» здесь ищут все, что безвозвратно ушло из современных социальных отношений: теплоту, простоту, правдивость, жизнь без театра и зрителей. Но как только проходит любовное опьянение, «интимность» сбрасывает свое рубище, и мы видим, что она— тоже социальное изобретение, она говорит языком женских журналов и психологии, она, как и все остальное, до омерзения опутана броней стратегий. И там ни на грамм не больше правды, чем везде, и там царят ложь и законы чуждости. Ну а если сильно повезет обнаружить там правду, то ею настолько хочется поделиться, что сама форма парных отношений окажется несостоятельной. То, благодаря чему существа любят друг друга, вместе с тем, делает их любимыми и для других и разрушает утопию парного аутизма.
На самом деле, распад всех социальных форм — это к лучшему. Вы видим в этом идеальное условие для массового и необузданного экспериментирования с новыми взаимодействиями, новыми привязанностями. Пресловутая «родительская отставка» привела нас к конфронтации с миром, которая рано придала нам ясность сознания и предвещает еще не один прекрасный бунт. В смерти пары мы видим рождение волнующих форм коллективной чувствительности — в эпоху, когда секс истрепался в хлам, когда мужественность и женственность походят на поеденные молью костюмы, а три десятилетия непрерывных порнографических инноваций исчерпали всю привлекательность трансгрессии и освобождения. Из всего, чего есть безусловного в родственных связях, мы собираемся соорудить каркас такой политической солидарности, которая будет столь же непроницаема для государственного вмешательства, как цыганский табор. И все, вплоть до бесконечных пособий, каковые многочисленные родители вынуждены перечислять своим люмпенизированных отпрыскам, может стать своего рода меценатством в поддержку социально подрывной деятельности. «Стать автономным» может также означать и: научиться бороться на улицах, занимать пустующие здания, обходиться без работы, безумно любить друг друга и воровать в магазинах.
Круг третий
«Жизнь, здоровье, любовь уязвимы, почему бы труду не быть таковым?»[14]
Трудно вообразить более запутанный для французов вопрос, чем труд. Ни у кого не наблюдается такого болезненного отношения к труду, как у французов. Возьмите Андалузию, Алжир, Неаполь. По большому счету, тамошние жители труд презирают. Возьмите Германию, США, Японию. Там труд почитают. Правда все течет, все меняется. В Японии появляются свои otaku,[15] в Германии — свои frohe Arbeitslose,[16] а в Андалузии — свои трудоголики. Но пока это всего лишь экзотика. Во Франции мы лезем из кожи вон, карабкаясь по иерархической лестнице, но в приватных беседах гордо заявляем о полном презрении к ней. В периоды авралов мы остаемся до десяти вечера на работе, но без всякого смущения подворовываем офисные материалы или пробавляемся на складах предприятия разными деталями, сбывая их потом при удобном случае. Мы ненавидим начальников, но готовы разбиться в лепешку, чтобы получить работу. Иметь работу — большая честь, работать — признак низкопоклонства. Одним словом, налицо — полная клиническая картина истерии. Мы любим, ненавидя, и ненавидим, любя. А всем известно, какой ступор и смятение овладевают истериком, когда он теряет свою жертву, своего хозяина. Чаще всего он так и не оправляется от потери.
