Ханна Арендт - Эйхман в Иерусалиме. Банальность зла
Эйхман восхищался Гейдрихом, потому что тот не терпел подобной чепухи, а вот Гиммлер ему совсем не нравился, потому что хоть и был рейхсфюрером СС и шефом полиции и руководил всеми эсэсовскими главными управлениями, позволял себе «долгое время предаваться подобным настроениям».
Однако во время процесса настоящий пример «целесообразности» и «объективности» продемонстрировал отнюдь не обвиняемый, бывший оберштурмбанфюрер СС, а доктор Сервациус, специалист по налоговому и коммерческому праву из Кельна. Он никогда не был членом нацистской партии, но преподал суду такой урок отсутствия «эмоциональности», который каждый присутствовавший не забудет никогда. Момент, один из немногих поистине выдающихся на этом процессе, имел место во время чтения им краткой защитительной речи, после которой суд удалился на четыре месяца для вынесения приговора. Сервациус заявил, что его подзащитный не виновен в пунктах обвинения, касающихся его ответственности за «сбор скелетов (В Страсбурге, в Управлении по вопросам наследственности, составлялась по поручению Гиммлера коллекция скелетов и черепов всех рас и народов. Об этой «научной работе» гитлеровцев стало известно на Нюрнбергском процессе.), стерилизацию, умерщвление с помощью газа и аналогичные медицинские процедуры». В этот момент судья Халеви прервал его: «Доктор Сервациус, я полагаю, что вы оговорились, назвав умерщвление с помощью газа медицинской процедурой». На что доктор Сервациус возразил: «Но это действительно было медицинской процедурой, поскольку проводилась она врачами; это была процедура умерщвления, а умерщвление так же является и медицинской процедурой». И, возможно, для пущей уверенности в том, чтобы судьи в Иерусалиме не забывали, как немцы — обычные немцы, не эсэсовцы и даже не члены нацистской партии — и по сей день относятся к акту, который в других странах называется убийством, он повторил эту фразу в своих «Комментариях к решению суда первой инстанции» — «Комментарии» сопровождали передачу дела в Верховный суд; там он снова подчеркнул, что отнюдь не Эйхман, а один из его подчиненных Рольф Понтер «всегда занимался медицинскими процедурами».
Доктор Сервациус хорошо знаком с «медицинскими процедурами» Третьего рейха. В Нюрнберге он защищал доктора Карла Брандта, личного врача Гитлера, рейхскомиссара по здравоохранению и санитарии и руководителя программы эвтаназии.
Во время войны каждое из главных управлений СС состояло из нескольких департаментов и отраслевых подразделений, и в РСХА входили семь главных департаментов. Департаментом IV — гестапо — руководил группенфюрер (генерал-майор (Здесь у автора неточность: звание группенфюрера соответствовало воинскому званию генерал-лейтенанта, а не генерал-майора.)) Генрих Мюллер — это эсэсовское звание соответствовало его званию в полиции Баварии. В его задачу помимо прочих входила борьба со «злостными противниками государства», которые делились на две категории и которыми занимались два соответствующих подразделения: в ведении подразделения IV-A находились те, кто обвинялся в коммунизме, саботаже либерализме и политических покушениях, в ведении под-разделения IV-B находились «секты»: католики, протестанты, франкмасоны (пост руководителя этого отдела оставался незанятым) и евреи. Каждой из подкатегорий в этих подразделениях соответствовал свой отдел, обозначавшийся арабскими цифрами, так что когда в 1941 году Эйхмана в конце концов перевели и РСХА, он возглавил отдел IV-B-4. Поскольку его непосредственным начальником, руководителем подразделения IV-B был человек, которого все считали «пустым местом», настоящим боссом Эйхмана всегда был сам Мюллер. Шефом же Мюллера сначала был Гейдрих, затем — Кальтенбруннер, оба они получали приказы от Гиммлера, который, в свою очередь, получал приказы от самого Гитлера.
В дополнение к этим двенадцати главным управлениям Гиммлер руководил совершенно другим административным устройством, которое также сыграло огромную роль в осуществлении «окончательного решения». Это была сеть высших чипов СС и полиции, которые командовали региональными организациями; цепь инстанций не связывала их с РСХА, они отвечали непосредственно перед Гиммлером и всегда превосходили по рангу Эйхмана и его подчиненных. С другой стороны, иинзацгруппы находились под командованием Гейдриха и РСХА, однако это не означало, что Эйхман обязательно вступал с ними в контакт. Командиры айнзацгрупп также имели более высокие, нежели Эйхман, звания.
Технически и бюрократически пост Эйхмана был не таким уж высоким, он стал важным только из-за еврейского вопроса который по идеологическим причинам с каждым днем, неделей, месяцем войны обретал все большее значение, пока с началом поражения — с 1943 года — не разросся до фантастических пропорций. Когда это произошло, его отдел по-прежнему оставался единственным, который официально занимался исключительно «противником-еврейством», но фактически он утратил монополию, поскольку в «решении проблемы» были задействованы отделы и аппараты государства, партии, армии и СС.
Даже если мы сосредоточимся исключительно на полицейском механизме и оставим без внимания все остальные учреждения, картина все равно будет до абсурда сложной, поскольку нам придется приплюсовать к айнзацгруппам и высшие эшелоны СС, и полицейские подразделения, и инспекторов полиции безопасности, и службу безопасности. У каждой из этих служб была своя цепь инстанций, во главе которых неизменно стоял Гиммлер, но между собой они были равны, и никто из принадлежавших к одной группе не обязан был подчиняться старшему по чину из другой группы.
Следует признать, что обвинению было трудно разобраться в этом лабиринте параллельных институтов, но ему приходилось этим заниматься каждый раз, когда оно хотело пригвоздить Эйхмана по какому-то конкретному вопросу.
Если бы процесс состоялся сегодня, эта задача была бы намного легче благодаря книге Рауля Хилберга «Уничтожение европейских евреев», в которой он дал первоклассное описание этого чрезвычайно сложного механизма истребления. Следует также помнить, что все эти организации, обладавшие огромной властью, яростно конкурировали друг с другом — от чего их жертвам было нисколько не легче, потому что всех была одна цель: уничтожить как можно больше евреев. Этот дух конкуренции, естественно, порождал преданность именно своей «конторе». Эта преданность пережила войну, только теперь она была направлена в обратную сторону: каждый старался «обелить свое подразделение» за счет других.
Именно такое объяснение дал Эйхман, когда ему зачитали мемуары Рудольфа Хёсса, коменданта Освенцима, в которых Эйхман обвинялся в том, чего он — по его словам — никогда не совершал и чего он просто в силу своего положения совершить не мог. Эйхман на удивление легко согласился с замечанием, что у Хёсса не могло быть никаких личных мотивов для ложных обвинений, поскольку они относились друг к другу вполне по-дружески, но заметил, что, видимо, Хёсс хотел снять вину со своего собственного подразделения, главного административно-хозяйственного управления, и переложить всю ответственность на РСХА. Что-то подобное произошло и в Нюрнберге, где обвиняемые разыгрывали отвратительный спектакль, перекладывая ответственность друг на друга — но при этом ни один не возлагал вину на Гитлера! И происходило это отнюдь не потому, что кто-то хотел спастись за чужой счет: те, кто сидел на скамье подсудимых на этом процессе, представляли совершенно разные службы, давно и упорно друг с другом враждовавшие. Упоминавшийся уже доктор Ганс Глобке, который во время Нюрнбергского процесса выступал свидетелем обвинения, пытался обелить свое министерство внутренних дел за счет министерства дел иностранных. Эйхман же все время старался прикрыть Мюллера, Гейдриха и Кальтенбруннера, хотя последний относился к нему очень даже плохо.
Одной из самых серьезных ошибок обвинения на процессе в Иерусалиме было то, что дело в большой степени строилось на показаниях бывших нацистских бонз (к тому времени уже покойных или еще живых): обвинение не видело, или, возможно, и не могло видеть, насколько сомнительны эти документы в фактологическом плане. Даже суд в своем заключении, оценивая показания обвинявших Эйхмана других нацистских преступников, отметил (процитировав слова одного из свидетелей защиты), что «во время судов над военными преступниками обвиняемые традиционно пытались переложить как можно больше ответственности на тех, кто либо скрылся, либо считался покойным».
Когда Эйхман вступил в свою новую должность в IV департаменте РСХА, перед ним по-прежнему стояла неприятная дилемма: с одной стороны, официальной формулой решения еврейского вопроса оставалась «принудительная эмиграция», с другой же, эмиграция более была невозможной. В первый (и практически последний) раз его жизни в СС обстоятельства вынуждали его проявить инициативу, «родить идею», а это ну никак не получалось.
