Норман ФИНКЕЛЬШТЕЙН - ИНДУСТРИЯ ХОЛОКОСТА
Обзор книги Норман ФИНКЕЛЬШТЕЙН - ИНДУСТРИЯ ХОЛОКОСТА
Норман Дж. ФИНКЕЛЬШТЕЙН
ИНДУСТРИЯ ХОЛОКОСТА
Индустрия холокоста: размышления на тему эксплуатации еврейских страданий» (англ. The Holocaust Industry: Reflections on the Exploitation of Jewish Suffering) — книга американского политолога Нормана Финкельштейна, вышедшая в 2000 году. В книге, состоящей из трёх глав, автор утверждает, что тема холокоста используется Израилем и некоторыми еврейскими организациями для получения материальных выгод, а также с идеологическими целями. После выхода книги автор подвергся критике, был обвинён в антисемитизме и в 2007 году получил отказ в должности постоянного профессора в университете Депол (DePaul University).
По мнению Финкельштейна, тема холокоста была поднята лидерами американских евреев после шестидневной войны Израиля с арабскими странами в 1967 году. Автор подвергает критике два утверждения: «холокост — абсолютно уникальное историческое событие» и «холокост — кульминация иррациональной, вечной ненависти неевреев к евреям». Кроме того, в книге рассматривается вопрос о выплате компенсаций жертвам холокоста со стороны Германии. В частности, Финкельштейн считает, что часть денежных сумм, которые должны получить выжившие, присваивается некоторыми организациями и используется нецелевым образом. Автор пишет, что «индустрия холокоста» «умаляет моральное значение мученичества еврейского народа» и вызывает проявления антисемитизма.
Книга получила неоднозначную оценку. О ней положительно отозвались Ноам Хомский, Рауль Хильберг и Александр Кокбёрн. Вместе с тем, «Индустрия холокоста» была встречена резкой критикой со стороны некоторых других авторов, прежде всего в связи с полемическим стилем изложения и тем, что книга приобрела известную популярность в среде отрицателей Холокоста. Колумнист газеты «Вашингтон Пост» М. Фишер в 2002 году обвинил самого Финкельштейна в отрицании Холокоста. Так как такое обвинение не было подтверждено документально, по требованию Н. Финкельштейна газета «Вашингтон Пост» принесла публичное извинение за напечатанные слова и опубликовала отказ от них. Сам Финкельштейн заявил, что считает общепринятую историографию Холокоста верной:
В моей книге нет ни единого слова, которое могло бы быть интерпретировано в качестве отрицания Холокоста. Напротив, я настаиваю на протяжении всей книги, что общепринятый взгляд на нацистский холокост — конвейерные линии, индустриализованное убийство евреев — верен, и что общепринятые цифры убитых (более или менее) верны
Благодарность
Колин Робинсон из издательства Версо создал идейную концепцию этой книги, благодаря Роан Кэри мои рассуждения приобрели законченную форму. Ноам Хомский и Шифра Штерн поддерживали меня на всех этапах работы над этой книгой. Дженифер Левенштейн и Ева Швейцер внесли свою долю критики в некоторые планы. Рудольф Бальдео оказывал мне личную поддержку и одобрял меня. Я благодарен им всем. На этих страницах я попытался оставаться верным завещанию моих родителей. Поэтому я посвящаю эту книгу моим двум братьям, Ричарду и Генри, и моему племяннику Дэвиду.
Введение
Кто и как наживается на страданиях евреев? "Мне кажется, холокост не изучают, — его продают".
Рабби Арнольд Вольф. Цит. Из книги Майкла Бирнбаума "После трагедии и триумфа", Кембридж, 1990, стр. 45. Вольф-Хиллель — директор Иельского университетаЭта книга представляет собой анатомию индустрии холокоста и одновременно — обвинительный акт против нее. На последующих страницах я показываю, что ХОЛОКОСТ (относительного этого способа написания см. примечание 1) — это такое изображение массового уничтожения евреев нацистами, на которое наложила свой отпечаток идеология.[1] Как и все идеологии, она, хотя и слабо, связана с действительностью. ХОЛОКОСТ — не произвольно смонтированная, а наоборот, весьма гармоничная конструкция. Ее центральные догмы служат опорами важных политических и классовых интересов. ХОЛОКОСТ оказался практически незаменимым идеологическим оружием. Благодаря его применению одна из сильнейших военных держав мира, нарушения прав человека в которой просто ужасают, может разыгрывать роль государства-жертвы, и таким же образом наиболее преуспевающая этническая группа США обрела статус жертвы. Эта вызывающая сочувствие роль жертвы приносит большие дивиденды, в частности, обеспечивает иммунитет против критики, какой бы справедливой она ни была. Я хотел бы добавить, что те, кто пользуется этим иммунитетом, не могут избежать обычно связанного с этим морального разложения. С этой точки зрения выдвижение Эли Визеля в качестве официального толкователя ХОЛОКОСТА не случайно. Занять эту позицию ему помогли не его гуманитарная деятельность и не литературный талант.[2] Визель играет главную роль скорее потому, что он непоколебимо поддерживает догм ХОЛОКОСТА и тем самым служит интересам тех, кто за этим стоит.
Первый толчок к написанию этой книги мне дало поучительное исследование Питера Новика "Холокост в американской жизни", которое я рецензировал для одного английского литературного журнала.[3] Критический диалог, который я начал тогда с Новиком, продолжен на последующих страницах, содержащих многочисленные ссылки на его исследование. "Холокост в американской жизни" — это скорее собрание провокационных суждений, чем обоснованная критика, и продолжает достойную уважения американскую традицию "разгребателей грязи". Как и большинство авторов этого направления, Новик сосредотачивает внимание на самых чудовищных вещах. "Холокост в американской жизни" написан в живом, ехидном стиле, но эта критика не доходит до корней. Эта книга содержит принципиально важные гипотезы, но необходимые дополнительные вопросы не поставлены; она не банальная и не еретическая, но она смело идет вразрез с расхожими мнениями большинства. Как и следовало ожидать, она вызвала много откликов в американских СМИ, хотя реакция была смешанной.
Главным предметом анализа Новика является «напоминание». Это «напоминание», которое в настоящее время служит объектом вдохновения для тех, кто живет в башне из слоновой кости, несомненно, самый убогий из терминов, когда-либо рожденных на академических высотах. Отвесив обязательный реверанс Морису Хальбваксу, Новик показывает, как "современные потребности" влияют на "напоминание о Холокосте". Было время, когда инакомыслящие интеллектуалы не отделяли политические категории «власти» и «интересов» от понятия «идеологии». Сегодня от этой позиции не осталось ничего, кроме соглашательского, деполитизиро-ванного языка «пожеланий» и «напоминания». Однако приведенные Новиком доказательства показывают, в сколь большой степени напоминание о холокосте является идеологическим продуктом скрытых интересов. Напоминание о холокосте, согласно Новику, хотя и определяется выбором, но этот выбор часто бывает произвольным и, как он подчеркивает, делается не на основе "расчета преимуществ и недостатков, а без каких-либо мыслей о последствиях".[4] Но приведенные доказательства заставляют сделать как раз противоположный вывод.
Мой первоначальный интерес к теме уничтожения евреев нацистами вызван личными причинами. Мой отец и моя мать выжили в варшавском гетто и в нацистских концлагерях, но все остальные члены их семей погибли. Мое первое воспоминание о массовом уничтожении евреев нацистами, если я могу это так назвать, — вид моей матери, которая, как зачарованная, следила по телевизору за процессом Эйхмана (в 1961 г.), когда я возвращался домой из школы. Хотя она вышла из концлагеря всего за 16 лет до этого процесса, мои родители, какими я их знал, всегда были в моих глазах отделены от этого непреодолимой пропастью. На стене комнаты висели фотографии семьи моей матери (фотографии семьи моего отца пропали во время войны). Я никогда не мог до конца понять, что связывается меня с моими родственниками, и еще меньше мог представить себе, что с ними произошло. Это были сестры, брат и родители моей матери, но не мои тетки, мой дядя и не мои дедушка с бабушкой. Я вспоминаю, как прочел в детстве книги «Стена» Джона Херси и "Миля 18" Леона Ури, романтические описания варшавского гетто. (Моя мать однажды пожаловалась, что, погрузившись в чтение «Стены», она по пути на работу проехала станцию метро, где ей надо было выходить.) Сколько я ни пытался, мне не удавалось хоть на один миг совершить воображаемый скачок через все, что связывало моих родителей в их повседневной жизни с этим прошлым. Честно говоря, я до сих пор не могу этого сделать.
Но есть еще один, более важный момент. Если не считать этого присутствия призраков, я не могу вспомнить, чтобы история массового уничтожения евреев нацистами когда-либо тревожила мое детство. Дело заключалось главным образом в том, что вне моей семьи никто, похоже, этим не интересовался. Друзья моего детства много читали о событиях дня и бурно их обсуждали, но, честно говоря, я не могу вспомнить ни одного своего друга (или родителей друга), которые хоть раз спросили бы меня, что пережили моя мать и мой отец. Это было не уважительное молчание, а скорее равнодушие. В свете этого я могу лишь скептически относиться к тем потокам ужасов, которые стала извергать в последующие десятилетия укрепившаяся индустрия холокоста.
