Лев Аннинский - Русские и нерусские
Эдак на роль шпиона можно найти и добровольца. Как это предположил — тысячу лет спустя — Артур Кестлер в «Слепящей тьме»: Бухарин добровольно берет на себя роль врага народа, чтобы облегчить родной партии дело сплочения.
Сгинь, несчастный! Возвращаемся к шейхам, мюридам, дервишам и нукерам, описанным в книгах деда Горгуда, да оградит Аллах память его от наших страстей. Дед же предупредил: «Все, о чем скажешь, о чем подумаешь, может сбыться в этом бренном мире». Слово опасно, тут нужна осторожность. Магия слов — художественная аура Камала Абдуллы, его героя деда Горгуда и в свою очередь героев деда, знающих, что наведенное слово — реальность, а удачно найденное слово — спасение от реальности. «Скажи, разве виноградный сок не есть то же самое, что и вино? Это и есть вино, только через три месяца брожения. Какая разница, как его назвать?»
Дед делает вид, что слушает, а сам созерцает скрытый смысл слов. И шах делает вид, что слушает. Так и беседуют. С той «косметической» разницей, что собеседник шаха время от времени падает ниц и видит ноги его. А потом делает в своей рукописи (будущей «Китаб деде Коркут») ремарки вроде такой: «Когда он молча грозит пальцами, это значит, разгневан».
Тонок дед, однако.
Современный читатель, получающий его сказания из рук Камала Абдуллы, натыкается на мысли, пробуждающие активный встречный отклик. От бесспорного: «Уважение к дому своему — главное условие выживания в наши трудные времена. Как можно ожидать уважения со стороны других, если сам ты не уважаешь себя и свой дом?» — до спорного (во всяком случае, для нас, русских, зацикленных на том, что во всем всегда виновата власть): «Кого он интересует, этот несчастный шпион? Все дело в нас самих».
Самое ценное в этом художественном эксперименте — непрерывное мерцание параллельных миров. В мире шаха — свой Горгуд, а в мире Горгуда — совсем другой шах, хотя они сидят и беседуют, один — прищурясь мимо собеседника, а другой — склонившись над свитком и высматривая, не грозит ли тот пальцами ног.
Что мир мюридов просвечен сегодняшней проблематикой, и так он делается для нас вменяем, это понятно. Но почему мир современного человека должен быть переоформлен в мир мюридов? Чтобы стать вменяемым? Это, я думаю, главный вопрос, возникающий (у меня) при чтении романа Камала Абдуллы. И ответ на него есть.
Вдумаемся в название романа. «Неполная рукопись №А-21;3».
Пятизначный шифр, извлеченный из каталога Третьего сектора в Отделе некоего грандиозного Института и прикрепленный к средневековой легенде, может показаться юмористической подначкой. Но только до третьего абзаца повести.
В третьем абзаце в качестве места для публикации запроса о происхождении рукописи названа «525-я газета».
Не знаю, сколько газет должно выходить в городе масштаба Баку, чтобы появилось такое название, но ясно вижу, что магия больших чисел входит в художественное условие романа.
Мир смутен, огромен, непостижим, невменяем. Все тонет в месиве утверждений, опровержений, достоверностей, мнимостей, фактов и антифактов, истинных и ложных сведений. Сверить варианты рукописи невозможно, приходится верить «пожелтевшим листам бумаги», понимая, что написанное там давно потеряло с реальностью внешнюю связь, а связь внутренняя все равно до конца непостижима. Того общества, которое породило эти сказания, давно нет. Мгновенная аллюзия: а есть ли теперь то, что мы привычно называем обществом? Или это такой же мираж, как ставшая легендой древность? Да и что такое «древность» на тонущей в небытии шкале времени? Вы можете знать, кто древнее: Гомер или какой-нибудь безвестный певец Огузов? Полифем или Тепегез? Одиссей или Бейрек? Агамемнон или Салур Газзан?
Какая, собственно, разница, подлинна ли рукопись деда Горгуда или поддельна? Все равно мираж. Может, пропуски в тексте случайны, а может, это намеренная путаница, чтобы спрятать концы. Ведь не может же быть так, чтобы огромное сказание без искажений передавалось из уст в уста, от певца певцу: никакая человеческая память этого не выдержит. Значит, один певец прячется в другом. Сквозь одну тайну проглядывает другая. Мусульманские письмена опасливо прячутся за христианскими, словно ожидая своего часа.
Так что пропуски в рукописи и «дыры» в сюжете могут не только обеспечить необходимые в повествовании «петли» и «стоп-кадры», они могут иметь и мистический смысл, который необязательно соотносить с исторической истиной. Ибо ее нет. Ни тогда, ни теперь. Есть лишь танец канатоходцев на натянутых струнах Божьего инструмента.
— Если Творец знал, чего Он хочет, и независимо от внешних форм этого знания переслал это в мой мозг, то мое дело.
Кто это говорит? Дед Горгуд? Или современный романист, воскрешающий деда при помощи монтажа фрагментов его рукописи? Или любой из героев потусторонней уже старины, пропущенной сначала через святую наивность деда, а потом через скептическое отчаяние современного человека, довольствующегося «полнотой неполного»?
Ну, а раз все это так, то оба они: и средневековый книжник, и современный романист — могут с полным правом сказать:
— Мое дело маленькое.
И отдаться пению.
— Горгуд, где твой гопуз? — И руки тянутся к перу, перо к бумаге, минута, и стихи свободно потекут.
А что такое гопуз? — успеваете вы спросить.
Автор охотно задерживается для объяснения в сноске:
«Гопуз (тюркск.) — двухструнный смычковый инструмент, высоко натянутые струны которого при нажатии на них не достают грифа и издают звук свистящего оттенка».
Хорошо сказано. Там, где не удается зафиксировать вольные струны на ладах внешней достоверности, — возникает в мелодии оттенок свиста, в который с тревогой вслушивается закрученный в путанице шифров и кодов человек XXI века.
А может, это свисток локомотива, готового рвануться в светлое будущее?
Грива и шкура
Черчилль счел необходимым заметить, что интересы Британии и России «нигде не пересекаются».
Из записей посла И. Майского, 1939 г.
Если не считать цирка и зоопарка (где хищники разных широт тоже тщательно ограждены друг от друга), есть ли в природе точка, в которой лев «пересекается» с медведем?
Иными словами: можете ли вы объяснить многовековую историческую взаимотягу англичан и русских?
Оставим мифологию. Что мы — медведи, понятно всем, кто побывал в наших «углах», но каким образом царь зверей из южных пустынь ухитрился сигануть на пустынные брега северного острова, — это пусть объясняют специалисты по геральдике. А мы примем данность: два народа, раздвинутые на края континента и разделенные толщей других народов, никогда друг с другом напрямую не сталкивавшиеся (исключение — Крым, куда британцы явились в числе других демонстрировать воинскую доблесть, а мы от тех и других отбиваясь, других глухо ненавидели, а британцев предпочли бы иметь союзниками), так при всей пестроте ситуаций, при всем том, что история иногда, как дрессировщик, стравливала нас, делая врагами, — почему лев и медведь веками так увлеченно общаются?
Насчет «врагов» — феерический эпизод из общения «нашего» Ивана Грозного и «ихней» Елизаветы. Наш считает, что если уж дружить, то так: кто нам недруг, тот и вам недруг. «Ихняя» отвечает: дайте нам список ваших врагов, мы их сделаем друзьями. Можно ли представить себе более рельефный контраст подходов?
Британец — мастер компромиссов. Русский — герой бескомпромиссности. Британец практичен, невозмутим, тверд, он относится к русскому как к капризному ребенку, которого можно водить за нос, но не нужно обижать. Русский же — из тех, кого все норовят обидеть, он всегда ждет подвоха и к британцу относится как к хитрецу, тайные замыслы которого приходится все время разгадывать: то ли там коварство и лицемерие, то ли надежность и верность.
Мы их так и воспринимаем — по контрасту с собой.
У них в доме все лежит на своих местах, а у нас? У них все устроено, как тысячу лет назад, а у нас? У них парламент, а у нас?
У нас, впрочем, теперь такая Дума, какой они и придумать бы не могли. Так что их парламенту можем не завидовать. Но в дом к ним эдак запросто не завалишься. Пока не пригласят. Если пригласят, то уж окружат комфортом. Изумительный комфорт — для себя и для своих. А у нас свое и чужое от веку и на века неразличимы. Мы всегда на миру.
Пожалуй, лучше виден британец не там, где он укрыт в доме-крепости, а там, где он устраивает нечто вроде дома на полпути в мир. Это — клуб.
Вы можете ли представить себе русского, который часами сидит в клубе и притворяется, будто читает газету? Или заключает там пари на предмет того, какая из двух дождевых капель первой соскользнет к подоконнику? Ну, положим, наш подвыпивший купчик, из ндравных, может поставить на кон бешеные деньги, побившись об заклад из чистого куражу. Это запросто. Но вот другой эпизод. Вносят в клуб потерявшего сознание прохожего. Джентльмены заключают пари: помрет или не помрет? Тут является «скорая помощь» и начинает откачивать бедолагу. Джентльмены протестуют: это нарушает условия их спора! Вы можете вообразить такое на Руси? Да наши спорщики рубахи бы с себя посрывали на бинты страдальцу!
