И Гарин - Пророки и поэты
Ведь ты теперь в расцвете красоты
И девственных садов найдешь немало,
Тебе готовых вырастить цветы,
Чтоб их лицо твое бы повторяло.
Меня любя, создай другого "я",
Чтоб вечно в нем жила краса твоя.
Ты вырезан Природой как печать,
Чтоб в оттисках себя передавать.
Но юноша не желает слушать поэта:
Тебя все любят - сам скажу охотно
Но никого не любишь ты в ответ.
До поры до времени юноша не изменяет ему:
Твой женский лик - Природы дар бесценный
Тебе, царица-царь моих страстей.
Но женские лукавые измены
Не свойственны душе простой твоей.
Далее следует разъяснение:
Ты мил - и все хотят тебя иметь;
Пленителен - и всеми осажден.
А женщины прельстительную сеть
Прорвет ли тот, кто женщиной рожден!
Но уже в следующем сонете "тот, кто женщиной рожден", наслушавшись наставлений старшего друга и идя по его стопам, находит не кого-нибудь, а его любовницу - Смуглую Леди:
Полгоря в том, что ты владеешь ею,
Но сознавать и видеть, что она
Тобой владеет, - вдвое мне больнее.
Твоей любви утрата мне страшна.
Или - в другом переводе:
Не в этом горе, что она твоя,
Хоть, видит Бог, ее любил я свято;
Но ты - ее, и этим мучусь я:
Мне тяжела твоей любви утрата.
Но ваша мной оправдана вина:
Ты любишь в ней возлюбленную друга,
Тебе ж любить позволила она,
Любя меня как нежная подруга.
Ее теряю - радуется друг;
Теряю друга - к ней приходит счастье.
Вы с ней вдвоем - а я лишаюсь вдруг
Обоих вас во имя нашей страсти.
Но друг и я - о счастье! - мы одно:
Любим я буду ею все равно.
В другом сонете нахожу:
На радость и печаль, по воле Рока,
Два друга, две любви владеют мной:
Мужчина светлокудрый, светлоокий
И женщина, в чьих взорах мрак ночной.
Или - в другом переводе:
Два духа, две любви всегда со мной
Отчаянье и утешенье рядом
Мужчина, светлый видом и душой,
И женщина с тяжелым, мрачным взглядом.
Чтобы меня низвергнуть в ад скорей,
Она со мною друга разлучает,
Манит его порочностью своей,
И херувима в беса превращает.
Стал бесом он иль нет, - не знаю я...
Наверно стал, и нет ему возврата.
Покинут я; они теперь друзья,
И ангел мой в тенетах супостата.
Но не поверю я в победу зла,
Пока не будет он сожжен дотла.
- Допустим, он - брошенный любовник в сонетах. Брошенный один
раз, потом другой. Однако придворная вертихвостка его бросила ради
лорда, ради его бесценная моя любовь.
И что вы думаете? Поэт прощает другу то, что редко прощают, - похищение любимой. Для него тяжелее лишиться любви друга, чем подруги.
Тебе, мой друг, не ставлю я в вину,
Что ты владеешь тем, чем я владею.
Нет, я в одном тебя лишь упрекну,
Что пренебрег любовью ты моею.
Сначала любвеобильный поэт прощает изменившего друга, затем и склонную к изменам порочную подругу:
Ты делаешь прелестным и порок,
Пятнающий твой нежный юный цвет.
Он, словно червь, прокравшийся в цветок.
Но как богато грех твой разодет!
Какой чертог воздвигнут для грехов,
Задумавших в тебе найти приют.
На них лежит красы твоей покров,
Ни пятнышка там взоры не найдут.
Вообще сонеты просто изобилуют сексуальными символами:
Где лоно невозделанное то,
Что оттолкнуло б дивный этот плуг?
Или:
Пока краса твоя еще сильна,
Какой-нибудь сосуд наполни ею.
Или:
Не схожи так твой вид и аромат,
Что достояньем общим стал твой сад.
Как некогда Толстой, сказавший стеснительному Чехову "я был неукротим", - так Шекспир говорит о своей страсти:
Каких я только не наделал бед,
Себя вообразив на гребне счастья!
Какой в глазах сверкал безумный бред
Горячечной неукротимой страсти!
Так к травам взор я также обратил,
Твоей пресытясь сладостной любовью,
Страдая лишь одним избытком сил,
Искал я облегченья в нездоровье.
И - в заключение - философия жизни и любви Шекспира, выраженная прямой речью:
Уж лучше быть, чем только слыть дурным,
Упрекам подвергаться понапрасну.
Ведь даже радость превратиться в дым,
Когда не сам признал ее прекрасной.
Бесстыдным неприязненным глазам
Не опозорить буйной крови пламя.
Суду потомков - худших, чем я сам,
Желанных мне пороков не предам я.
Я - это я! Глумяся надо мной,
Они изобличат свои проступки.
Да, я прямой, а мой судья - кривой,
И не ему судить мои поступки.
Ведь по себе он рядит обо всех:
Все люди грешны, всеми правит грех.
Что к этому можно добавить? Разве что то, что если "Гете" означает "изливающий", "производитель", "жеребец", "самец", то имя Шекспира можно перевести и как "желание", и это совпадение поэт сам обыгрывает в 136-м сонете...
ИСТОКИ
Если бы он прочел все "источники", которые ему навязывают, то
источник собственного его творчества, засыпанный книгами, наверное,
иссяк.
Никто не знал бы теперь историй о Ромео и Джульетте, Гамлете,
Отелло, Лире и Макбете, если бы Шекспир не коснулся их волшебным
жезлом своего художественного гения.
Бокль в рассуждениях Гамлета о прахе Александра Македонского и
глине видел знакомство Шекспира с законом обмена веществ, то есть
способность художников опережать людей науки.
При анализе влияний важна не констатация втекания в творчество Шекспира разных струй, а результат вытекания, слияния, переработки, переплавки разных влияний, результат модернизации и оживления, превращения влияний в "явление Шекспир" - И вот здесь-то выясняется, что при множестве явных и неявных эфирных влияний Шекспир творил шедевры из... ничего, из пустяков, ничтожных случаев, глупостей, неудачных, пошлых, малозначительных, давно забытых пьесок.
Обладая всем на свете. Шекспир обладал и даром изобретательства, считал Томас Манн, но предпочитал находить, а не изобретать, "смиряться перед данным", так как для поэта "конкретный материал, маскарад сюжета - ничто, а душа, одухотворение - все".
Из пошлой, примитивной новеллы Чинтио, в которой описано подлое убийство мавром своей жены, совершенное в сговоре с офицером-клеветником (сообщник ударил Дездемону по животу мешком, а затем вместе с мавром они обрушили потолок, дабы скрыть преступление), Шекспир создал мифопоэтический шедевр вечной борьбы Добра и Зла. Вот что такое плагиат Шекспира... У Чинтио офицер мстит Дездемоне за отвергнутую любовь, у Шекспира Яго-Сатана, борющийся с Богом за душу человека. Такой вот плагиат...
Шекспира обвиняли в том, что он работал не столько чернилами и пером, сколько ножницами и клеем. Да, он, как правило, не изобретал сюжетов, щедро черпая их у других, но именно он преобразовывал шлаки и отходы культуры в алмазы, делал смертное бессмертным, придавал совершенные формы бесформенному, очеловечивал исторические персонажи и выводил их в вечность. По мнению Колриджа, Шекспир вообще стоял вне времени.
В творчестве Шекспира нет ничего от почвы, которая его
взрастила... Его гений - дар неба, он свободен от всего земного и
национального.
Для человека, у которого имеется эта диковина, гениальность, лишь
его собственный образ служит мерилом всякого опыта, духовного и
практического. Сходство такого рода тронет его. Но образы других
мужей, ему родственных по крови, его оттолкнут. Он в них увидит только
нелепые потуги природы предвосхитить или скопировать его самого.
Обладая даром изобретательства, Шекспир не придавал ему большого значения и редко им пользовался: "Он гораздо больше любил находить, чем изобретать... Поэта рождает не дар изобретательства, а иное - дар одухотворения".
В тех случаях, когда можно проследить прямые заимствования Шекспира, как в случае с "Промосом и Кассандрой" Джорджа Уэтстона, мы видим, что заимствования практически отсутствуют: берется остов, скелет и на него наращивается живая ткань, тонкая, ажурная, чисто шекспировская. Характеры Шекспира и оригинала соотносятся как бьющая фонтаном жизнь и земной прах.
Кто-то высказал мысль, что совершенные произведения не побуждают к творчеству и что "плохая" литература в этом отношении действует сильнее. Это, конечно, не так - Пушкин не пользовался "плохим" материалом. Правда не в том, что побуждает к творчеству, но - кого.
Джефри Буллоу составил восьмитомный свод источников, из которых Шекспир черпал свои сюжеты. Но на самом деле неисчерпаемая фантазия Шекспира многократно превышала его знания. Его не случайно сравнивали с Гомером, мифотворчество которого питало знание тысячелетий и в которого гораздо меньше втекало, чем вытекало.
Харизматическим поэтам, к каковым принадлежал Лебедь Эйвона, природные дарования могут вполне заменить книжную премудрость. Шекспир больше черпал из жизни, чем из книг, проявляя высшую проницательность и необыкновенную остроту взора. Но это вовсе не значит, что он не испытывал влияний. Просто он был самоучкой с гигантским охватом. Он не имел системы, но он имел большее - страстный интерес к жизни и подвижный, быстрый ум.
