Газета День Литературы - Газета День Литературы # 167 (2010 7)
« * *
Девятиэтажка, в которой жили Катя с Ильёй (Темниковы была их фамилия), находилась недалеко от стадиона Динамо и вместе с другими домами образовывала довольно просторный двор с волейбольной и детской игровыми площадками. Квартира была на первом этаже, двухкомнатная, угловая. Одна комната походила на кабинет, дверь в неё шла прямо из прихожей. У окна стоял старинный письменный стол из карельской берёзы, с семью выдвижными ящиками, совсем недавно удачно купленный по случаю в комиссионке. Вдоль стен – шкафы, полки с дорогими альбомами, с потёртыми, приобретёнными в букинисте, дореволюционными собраниями сочинений классиков русской литературы, у тахты стоял торшер, напротив, у окна, – стол с шесть стульями по бокам.
В прихожей лежала записка, подсунутая под телефонный аппарат. На тетрадном листке красивым размашистым почерком было написано: "Все соберутся к семи. Жду. Илья".
После обеда Катя прилегла отдохнуть, а Пашенька ушла в кабинет, где отвели ей место, достала бумагу, ручку и села за стол. "Ему" она письмо уже написала и "отправила", а вот родителям…
Покусав конец ручки, она мечтательно улыбнулась, представив, как "он", когда придёт время, прочтёт, наконец, "и это" письмо, вздохнула о том, что пока все они "без ответа", и старательно, ровным ученическим почерком вывела:
"Здравствуйте, дорогие папа и мама!
Опишу всё по порядку.
Приехала я четвёртого утром. В первый день нигде не была. Штопали с Катей худые носки да вспоминали наше житьё-бытьё на метеостанции. Когда стемнело, пришёл Савва Юрьевич, знакомый Ильи режиссёр из театра, где Илья декоратором подрабатывает. Глянув на него, я сначала подумала, какой-нибудь сосед-пьяница (помятый, небритый, да ещё вина попросил), но оказалось – нет. Мы пили кофе, он рассказывал о похоронах, с которых только что вернулся, и сразу зашёл к нам. Очень уж, сказал, так сразу не хочется идти в пустую квартиру. Долго сидел, сначала удивляясь, что я умею носки штопать, а потом, как сказал, "с ума сходил" от котлет, которые я по твоему, мама, рецепту со свежей капустой накрутила и нажарила, а когда узнал, что мы собираемся в Третьяковку, решил пойти с нами, хотя, как сказал, после таких котлет никакие шедевры его больше не интересуют".
Пашенька задумалась. Странно, но все эти дни она нет-нет, а думала об этом человеке – не то с тревогою, не то с волнением. И это потому, наверное, что странный затеял он с нею тогда разговор. Это когда Пашенька из сочувствия к его горю пообещала за усопшего помолится. Когда же Савва Юрьевич спросил: "А за меня?" Ответила, само собой, разумеется, что и за него помолится. "Нет, – вздохнул, – лучше – за учителя, а за меня молиться без толку". "В Бога, – спросила она его, – что ли, не верите?" – "Не знаю, – вздохнул опять, – как вам, добрая вы душа, объяснить. Рад бы, как говорится, в рай, да грехи не велят". "Грехи, – сказала ему, – Бог прощает". – "Слышал, – ответил он, – Только давайте, оставим этот разговор до другого раза. А за учителя очень вас прошу помолиться". "И за вас, – сказала, – хоть вы и не хотите, всё равно помолюсь". – "Ну, – развёл руками, – как знаете". Поднялся, ходил-ходил, подошёл и вдруг говорит потихоньку то ли в шутку, то ли всерьёз: "Коли вы такая добрая, может, ещё как пожалеете?" – "Как это?" "Не понимаете?" – "Нет". "Ну, а раз так, и не будем об этом". Собрался и ушёл.
И что это могло значить? Или это ничего не значит? Короче – писать об этом или не писать? И решила: писать не надо. И, перечитав написанное, продолжала:
"Пятого были в Третьяковской галерее, а затем пошли в мастерскую и просидели за разговорами допоздна. А Савва Юрьевич этот опять где-то потихоньку хлебнул (сердце, говорит, давит) и всё шутил. Он всё время шутит. То есть не поймёшь, всерьёз или в шутку говорит.
Не буду описывать галерею, долго и незачем, скажу только: столько там картин! И художники все знаменитые! Лучше их теперь никто не напишет – Савва Юрьевич так сказал. А ещё сказал, что "Явление Христа народу" Иванова относит, как и все картины подобного рода, к каким-то "откровениям", но сейчас, говорит, так писать нельзя, а лишь – по-булгаковски. Писатель такой был, чертей описывал, а черти, которых он описывал, по потолку его дома-музея до сих пор, говорят, ходят; сотрут следы от лап кошачьих, а они опять наследят. Про это, хоть и тайна, знает вся Москва. Так что Савва Юрьевич меня просто напугал, когда сказал, что практически всё "знаковое" какое-то искусство тем только и занималось, и что тоже хотел бы поставить спектакль, только уже с каким-то обратным "знаком". Я так поняла, он хочет изобразить каких-то добрых чертей, а таких же ведь не бывает, верно? Подумать, подумала, но вслух не сказала. Москва всё-таки. Если, думаю, у них тут черти по потолкам ходят – всё может быть. Больше всего, как поняла, ему нравится Суриков, а про "Боярыню Морозову" он сказал, что картина эта для него – камень преткновения. Врубели и Скрябины, и вообще, говорит, все наши доморощенные отрицатели, из тех самых мест вышли, куда боярыню Морозову увезли.
На Рождество были на ночной службе.
И нынешний день начался с храма. Каждый день решили ходить. И, кажется, весь мир сияет! Сегодня – даже особенно! Мороз, солнце! А люди какие здесь! Чудо! И в храме – просто чудесно! Пол влажный от снега талого. Немножко зябко. От яркого солнца света паникадильного почти не видать. А как поют! И батюшка – такой важный (прямо, как наш Петя теперь) служит степенно! Слёзы сами так и текут! Не могу выразить, что бывает со мною в такие минуты! Не будь этого – и что жизнь? А я ещё, глупая, унывала… Вы, конечно, понимаете, что я хочу сказать.
Теперь о Ване. Виделась с ним сегодня в церкви, но поговорить не успела. Вечером все собираются в мастерской, и Ваня обещал быть со своими друзьями. Тогда и попробую поговорить, если, конечно, получится. В мастерскую же идём смотреть выставку картин Ильи. И приглашены все знакомые. Будет какой-то ещё не всеми признанный композитор; профессор исторического института; кто-то ещё, но самое главное – Иннокентий Варламов. Катя говорит, "неординарная личность". Это он на Ваню нашего повлиял, а ещё раньше на композитора этого и на целую кучу "сынков академиков". Они, говорит, ему все в рот смотрят. Один Савва Юрьевич, режиссёр этот, не смотрит, а всё потому, что Иннокентий этот обыкновенный ночной сторож бывшего Морозовского особняка, где теперь издательство "Наука", и все к нему туда по ночам ходят ума-разума набраться. Может, и я как-нибудь схожу. Иннокентий же институт, где на писателей учат, ещё восемь лет назад окончил, а диплома до сих так и не получил. Катя говорит, из принципа: Вознесенского, поэта знаменитого, в пух и прах разнёс, а этого не положено. Ему говорят: "Похвали – и сразу диплом получишь". А он: "Да ни за что!" – "Ах, так, говорят, ну и живи без диплома". А он, представляете, взял и ушёл. Это я всё к тому, чтобы вы знали, какие люди у Ильи в мастерской сегодня соберутся.
Завтра или послезавтра всё вам подробно опишу, а на сегодня всё.
Поклон и от Ильи с Катей. Простите и благословите.
Ваша Пашенька".
Пашенька запечатала письмо, старательно вывела адрес и, накинув пальто, сбегала к магазину, где находился ближайший почтовый ящик. Дорогой опять думала о Ване, и опять пришла в недоумение.
"Да! Но что я ему скажу? Ванечка, не молись? Глупо!"
Но не только это тревожило её. Беспокоил и Савва Юрьевич – что ему от неё надо?
Вернувшись домой, Пашенька присела на тахту и, кажется, немного вздремнула. Сон её был так тонок и короток, что, пожалуй, она не спала, хотя тяжесть с души сошла, и усталости не было. Поднявшись, прошлась по комнате, подошла к окну. Вечер был тихий. Иней искрился на ветвях корявых клёнов, кустах аккуратно постриженной чайной розы вдоль тротуара. Длинные тени вытянулись через весь двор.
Пашенька уже начала беспокоиться и с тревогой поглядывать на часы, когда, наконец, появился Ваня.
Вошёл он тихо. Мельком глянув, прислонился к косяку двери. Лицо его, осенённое жиденьким пушком, было свежо от мороза и, даже несмотря на худобу, привлекало избытком "закованных в вериги" жизненных сил и желаний. Одни глаза светились тем особенным умиротворением, которого прежде не было.
Несколько мгновений они стояли друг против друга молча.
– А я уж подумала – не придёшь, – первая нарушила затянувшееся молчание Пашенька, и осторожно, чтобы, не дай Бог, не обидеть, улыбнулась. – Катя тут такого наговорила!..
Не подымая глаз, негромко, без всякого выражения чувств, то есть "бесстрастно", Ваня произнёс:
– А ты что?
