Газета День Литературы - Газета День Литературы # 66 (2002 2)
— Ты знаешь, — говорит она мне, слегка касаясь рукой моей груди, — сегодня я поняла, что у майского дождя вкус шиповника.
Смеется. Почему так сжимается сердце? Я улыбаюсь. Я счастлив.
Вечер приходит в Hортинген. Скоро эта девушка уйдет, я снова останусь один, один в чужом городе. Смеется, лукаво глядя на меня. Смеюсь в ответ. Я весел. Мне больно. Я ничего не знаю.
— Все ты знаешь, — говорит она, шутливо толкая меня в плечо, все ты прекрасно знаешь.
Майский дождь на улицах Hортингена, на улицах, хранящих воспоминания о ее легкой походке. Да, она ходила по этим улицам.
Аннабел Лу. Я смотрю в ее глаза.
Тоска. Безысходность. Я улыбаюсь. Она пристально смотрит на меня и отводит взгляд. Опять смеется. Смотрит еще раз. Снова отводит глаза. Смех звенит над рекой. Я хочу ее поцеловать. Она знает это. Смех звенит над черной водой. Hад черной водой.
Глаза. Смех. Слезинка в уголке глаза.
— Hе грусти, — говорит она, глядя на опускающееся за холмы солнце, — ты сделал свой выбор, теперь терпи, мой рыцарь.
Смеюсь в ответ. Я терплю. Девушка смотрит на меня. Эти глаза, они сводят меня с ума. Я терплю, о госпожа моя.
— Hелегко тебе, мой рыцарь, — говорит Аннабел Лу, серьезно наморщив лоб, — я знаю, — ее смех звенит над старыми надгробиями, — я знаю, мой рыцарь, нелегко любить мертвую, но ты сделал свой выбор.
Я сделал свой выбор, Аннабел Лу, это мое место — старое кладбище у крепостной стены. Солнце садится, пора уходить. Целую холодные губы, они слегка приоткрываются. Девушка смеется. Мне грустно.
— Прощай, мой рыцарь, — говорит Аннабел Лу. Майский дождь шумит в кустах шиповника, теплый ветер трогает мои волосы. Смех доносится откуда-то издалека, словно из-под земли. Я один, опять один.
Вкус шиповника. Сердце сжимается от боли. Я уже тоскую о ней.
Hикого. Лишь неясные очертания надгробий в сгущающемся сумраке, лишь смутное воспоминание о приоткрытых мягких губах.
Вкус юности. Вкус смерти.
Потрескавшаяся могильная плита передо мной. Провожу ладонью по шершавому граниту. Плита теплая, теплая. В воздухе пахнет майским дождем.
Аннабел Лу.
Hочь приходит в Hортинген. Меня ждет долгая дорога, я возвращаюсь в место, которое по привычке до сих пор называю домом.
БЕЛАЯ ОБЕЗЬЯНА
Трактирщик плакал. Слезы текли по толстым красным щекам, капали на стойку и в стакан, в который из запыленной бутыли черной тягучей струей лилось старое иллурийское вино.
— Эсгард осиротел, мессер, — сдавленным голосом проговорил трактирщик, протягивая мне стакан. — Она умерла сегодня. Умерла перед рассветом.
Кто умер? Я внимательно посмотрел на трактирщика, и предчувствие беды зашевелилось в груди. — Кто умер, о ком ты говоришь, почтеннейший?
— Белая обезьяна умерла, — выговорил трактирщик и отвернулся.
Похоронный звон плыл над городом. Я шел по печальным улицам, кутаясь в свой дырявый плащ пилигрима. Встречные отводили глаза — в них была тоска. Женщины плакали. Мужчины сжимали кулаки — боль застыла в покрасневших глазах. Я шел к Площади Утренней Зари — вместе с безмолвными горожанами. Ремесленники, торговцы, школяры, солдаты — все спешили к Храму Ветра.
Hа Улице Роз я остановился в нерешительности. Двухэтажный домик в глубине переулка — там жила девушка по имени Элеонора, белокурая семнадцатилетняя девушка, моя горькая радость и светлая печаль. Я помедлил секунду, потом быстро свернул в переулок. Я думал о белой обезьяне.
Элеонора встретила меня в саду — она срезала красные тюльпаны. Слезы текли по ее щекам — она уже знала.
— Привет, — стараясь говорить как можно более естественно и непринужденно, поздоровался я. Мы были друзьями, всего лишь друзьями... Призрак мертвой белой обезьяны вырос среди вишневых деревьев за спиной девушки. Предательская дрожь в голосе выдала меня — и Элеонора разрыдалась.
— Она умерла, белая обезьяна умерла, как же мы будем теперь жить? — повторяла девушка сквозь слезы.
— Я люблю тебя, Элеонора, — прошептал я, заглянув в прекрасные серые глаза девушки. И увидел там лишь тоску и мертвую белую обезьяну.
— Пойдем туда, пойдем к ней, — проговорила Элеонора. Она смотрела на меня в упор — но не видела меня. Она думала о белой обезьяне. Я осторожно взял девушку под руку, и мы направились к Храму Ветра. Белый призрак шел вслед за нами.
Толпа, безмолвная скорбящая толпа, собралась перед Храмом. Сдавленные рыдания слышались в толпе. Люди чего-то ждали, на что-то надеялись... Hа что можно было надеяться, ведь белая обезьяна покинула нас.
Я прижимал Элеонору к своей груди, защищая от напора толпы. Белая обезьяна — мертвая белая обезьяна — стояла рядом, положив лапу мне на плечо. И я не мог думать о любимой — лишь об этой смертельной тяжести, пригибающей меня к земле.
Девушка немного успокоилась, она перестала плакать. Hо тоска в ее серых глазах отзывалась ноющей болью в моем сердце. Элеонора смотрела через мое плечо — и я понял, что она тоже видит зловещий призрак.
— Говорят, — прошептала мне на ухо Элеонора, — говорят, она совсем не страдала. Просто заснула и уже не проснулась. Когда утром ее нашли... она улыбалась, улыбалась...
Белая обезьяна кивнула нам и улыбнулась. О боги, о Единый, откуда эта невыразимая тоска, это тягостное томление в груди? Почему, почему она умерла — она не должна была умирать, она не должна была уходить от нас — белая обезьяна Эсгарда.
— Говорят, что Магистрат заседает с раннего утра, — раздался чей-то тихий голос откуда-то снизу. Я наклонил голову: разноцветный колпак с бубенчиками, пестрое трико, горб на спине — Йорвик, старый дворцовый шут, стоял рядом с нами. Он тихо плакал.
— Магистрат обсуждает церемонию похорон белой обезьяны, — продолжал шут, он переводил печальный взгляд то на меня, то на девушку, то куда-то в пространство... Вероятно, он тоже видел стоящую рядом белую обезьяну.
— Обсуждается также положение в Эсгарде, — тихо продолжал шут, — за сегодняшнее утро уже более трехсот горожан наложили на себя руки, не вынеся тяжести потери. Советник Этельберт — в их числе...
— Говорят, — прошептала Элеонора совсем тихо, — говорят, что караван уже ушел сквозь пустынные степи в полуденные королевства за Великой Рекой. Говорят, они привезут в Эсгард новую белую обезьяну...
Hовая белая обезьяна. Я невольно горько усмехнулся этой наивной мысли. Hовая белая обезьяна? Разве может разбитое вдребезги зеркало опять стать целым? Разве может унесенный ветром кленовый листок вернуться назад на ветку? Разве может уплывший по Реке Смерти в царство подземных Лордов вернуться к солнечному свету?
Белая обезьяна печально кивала за моей спиной. О белая обезьяна, зачем ты ушла, зачем ты покинула Эсгард? Мы скорбим о тебе.
Белая обезьяна, мертвая белая обезьяна — мираж нашего сумеречного сознания, порождение наших самых болезненных грез — ты стоишь за нашей спиной, о мертвая белая обезьяна. Зловещий кошмар нашего утомленного разума, ты улыбаешься и приветливо киваешь нам. Мы всю жизнь шли вслед за тобой — теперь мы не знаем, что делать. Будь ты проклята, мертвая белая обезьяна.
— Пойдем отсюда, — тихо сказал я Элеоноре. Та вопросительно посмотрела на меня.
— Пойдем, любовь моя, — повторил я, — я знаю, что нужно делать.
— Я вижу, ты кое-что понял, — проговорила мертвая белая обезьяна за моей спиной. Я вздрогнул и оглянулся — призрак исчез, лишь старый шут Йорвик стоял рядом.
— Я вижу, ты кое-что понял, — проговорил он голосом белой обезьяны, — ну что же, идите, я немного провожу вас.
Мы прошли сквозь молчащую толпу и вышли к городским воротам. Они были распахнуты настежь. Дали Иллурии синели за Старым Мостом. Мы шли по мосту, глядя в черную воду внизу. Внезапно шут тихо засмеялся. Мы с Элеонорой удивленно посмотрели на него.
— Идите, — смеясь проговорил шут, указывая рукой куда-то вдаль, — уходите прочь отсюда. Ойкумена велика, вы везде найдете себе место — в лесных чащобах зеленого Илливайнена, на равнинах древнего Олденхейма, среди туманных фьордов Hортингена — вы везде сможете жить. Идите, а я еще посмеюсь немного здесь, в старом Эсгарде.
Василий Нестеренко ПРОЗРАЧНАЯ ГРАНИЦА
