Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №2 (2004)
Впоследствии Костя узнал, что отец его несостоявшегося работодателя долгие годы был в здешних местах лесником, жил, как говорится, на широкую ногу и перед войной за браконьерство был посажен. Отца осудили, а сын сразу куда-то исчез. Однако с приходом немцев он неожиданно появился тут снова. Подгоняя пленника плетью, полицаи доставили Костю в местечко Воложино. Подъехав к неказистой, стоящей на отшибе хате, втолкнули в душное, полутемное помещение, где под надзором дюжего охранника уже находились трое обросших, в рванье парней, как позже выяснилось, тоже окруженцев, пытающихся, как и Костя, пробраться к своим.
Утром к “холодной” подъехали на подводах местные крестьяне, желающие приобрести работников. Тех троих парней после долгих препирательств увезли, Костя остался в одиночестве.
— Уж больно ты хлипкий с виду, — посочувствовал ему другой, сменивший верзилу охранник, белобрысый, косоглазый мужик. — Такого доходягу вряд ли кто захочет взять — у хозяина ведь работать надо, нянькаться с тобой никто не будет.
— Отпусти ты меня, пожалуйста, — попросил его Костя, — ведь ничего плохого я тебе не сделал. Скажи своему начальнику, что, мол, убежал пленный, сделай доброе дело.
— Не, — отрицательно помотал головой охранник. — Тогда вместо тебя меня запросто шлепнут. — Он испытующе смотрел на Костю. — А ты, однако, не из наших мест будешь, как утверждал вчера ребятам. Я сразу это понял. Откуда ты?
— Из Ленинграда, — неожиданно для себя признался Костя. — Отпусти меня.
— Нет. Я же сказал — нет! — посуровел охранник. — Я, как и ты, еще жить хочу. — С минуту он о чем-то раздумывал. — Вот что. Скоро сюда должен подойти еще один человек. Женщина. Она моя дальняя родственница, живет с двумя детьми на хуторе. У нее в хозяйстве еще непочатый край пахоты, может, и возьмет тебя. Хотя шибко сомневаюсь...
Действительно, вскоре за дверью раздались голоса. Охранник, пропустив вперед себя дородную женщину в накинутом поверх фуфайки цветастом полушалке, указал ей на сидевшего на соломе Костю.
— Тю-ю, — разочарованно протянула женщина. — Какой же из него работник? Он и делать-то ничего не сможет. Его еще хорошенько откормить надо, прежде чем что-то требовать. Больше потрачусь, чем выгадаю... Не-е, не нужон он мне.
— Я смогу работать и делать все по хозяйству умею — в деревне вырос, — сказал Костя. — Возьмите меня
— Возьми его, Франя, — неожиданно подал свой голос и охранник. — Сама понимаешь: останется здесь — погибнет. Не сегодня-завтра немцы снова сюда за провиантом заявятся. Из-за одного его не станут тратить время на пересылку в лагерь. Пристрелят, и все...
Словом, дело кончилось тем, что, слегка раздосадованная не совсем удачным приобретением, пани Франя (тут все называли друг друга “панами”), грузно усевшись на передке телеги, решительно ухватила руками вожжи. Костя молча примостился сзади.
Хата, в которой ему теперь предстояло жить, ничем не отличалась от прочих хуторских строений. Крыша крыта соломой, пол земляной. Переступив низкий порожек, Франя, стаскивая с плеч полушалок, сказала Косте:
— Так вот. Слухай меня внимательно. Спать ты будешь в клуне, там тепло. Есть станешь вместе со всеми, что нам, то и тебе. Работу будешь выполнять ту, что скажу,— и чтоб без всяких отговорок, понял? А пока ступай во двор. Там, в конюшне, увидишь огороженную клетушку, где мы моемся. Вода в печи в чугунке еще не остыла — налей в таз и вымойся хорошеньче. — Подняв крышку стоявшего в углу сундука и порывшись в его недрах, она кинула на руки Кости что-то серое, в заплатах. — Вот возьми рубаху и порты — это еще от мужика моего осталось. Оно хучь и чиненое, но еще поносится. А свое рванье больше не надевай, брось его там, на землю. Сжечь его надо.
— Пани Франя, может, у вас и бритва с ножницами найдутся? — попросил Костя. — Оброс я очень...
Когда Костя, облаченный в чужую, мешковато сидевшую на нем одежду, чисто выбритый и неумело, “лесенкой” подстриженный, вошел после мытья в хату, хозяйка от изумления чуть не выронила из рук ухват.
— Ахти мне! Ты же совсем еще хлопчик! А я-то думала — старик какой шелудивый... Сколько же тебе лет?
— Двадцать четыре весной исполнилось.
И началась у Кости батрацкая жизнь. Работал он добросовестно — перепахал всю принадлежавшую хозяйке землю, обновил свежей соломой крышу на хате, натаскал из ближайшего леса жердей и огородил загон для лошади. В непогожие дни, сидя в сарае, приводил в порядок нехитрый сельский инвентарь — ремонтировал грабли, лопаты, отбивал косы. Он окреп физически, а вот душевного спокойствия не было. Да и не могло быть. Все больше и больше одолевала тоска. Сидя вечерами в теплой хате, когда за окнами трещали морозы или бесновалась вьюга, перечитывая вновь и вновь найденную им в клуне пожелтевшую, выпущенную еще в первые дни войны газету, Костя не мог преодолеть угрызений совести: он здесь, в тепле и покое, а где-то далеко гибнут его сверстники. Фашисты обосновались в его доме, возможно, убили всех близких, а он...
От пани Франи не укрылось угнетенное душевное состояние батрака. “Не мучай себя, — сказала она ему однажды. — Пока лютует зима — побудь здесь. А как чуть потеплеет — уходи. Держать тебя не стану”.
Костя теперь понимал: скитаться одному по лесу — дело пустое. Надо с кем-то объединиться, пробиваясь к своим, действовать сообща. Но для этого нужно иметь хоть какое-никакое оружие. А где его взять? Впрочем... Впрочем, взять есть где...
По соседству с пани Франей Малицкой жили братья Сапруны. Младший из братьев, Антон, имевший странное прозвище “Гопочкин”, иногда, подойдя к плетню, подзывал Костю: “Эй, служивый, иди покурим...”. За самокрутками вели нейтральные разговоры — о погоде, о видах на урожай, о разных хозяйственных делах.
Как-то Косте потребовалась дрель, которой в их доме не было. “Сходи к Сапрунам, попроси на время, — сказала хозяйка. — Небось не откажут”. Костя, перемахнув через плетень, подошел к раскрытой двери соседского сарая, где Антон, склонившись над верстаком, что-то мастерил. Один из ящиков был приоткрыт, и Костя увидел там... пистолет.
— Откуда это у тебя, Гопочкин?— удивился он. — Где взял?
— Та-а... Это... — Антон смущенно поскреб пятерней в затылке, локтем незаметно задвинул ящик. — Это... Нашел! Шел однажды лесом, гляжу — валяется в траве... Ну и взял его.
— А патроны к нему есть? — продолжал интересоваться Костя.
— Та-а... Это... Есть маленько.
— Слушай, отдай его мне, — попросил Костя. — Пожалуйста, отдай.
— Не! Ни в жисть! — твердо отказал Гопочкин. — И не проси! Можа, самому когда сгодится. — И добавил сурово: —Ты смотри, не трепись нигде про это... А то, знаешь...
Значит, оружие добыть можно. Если нажать на Антона посильней — отдаст. А вот насчет сподвижников... Впрочем... возможно, и тут тоже что-то получится. Однажды, еще в самом начале своего батрачества у пани Малицкой, Костя повстречался на опушке леса, куда ходил за жердями, с бывшим советским военнопленным, работавшим на соседнем хуторе. Из разговора выяснилось, что Андрей — так звали его — сбежал почти в один день с Костей, тоже долго блуждал в одиночестве по лесу, вконец отощал, завшивел и, встретив как-то на дороге своего нынешнего хозяина, от отчаяния открылся ему, попросил помощи. Тот, видя бедственное положение парня — худой, едва не умирающий от голода, — пожалел его, не делая никаких заявлений в полицию, просто взял в свой дом в качестве работника.
— Кантоваться здесь долго я не намерен, — сказал тогда Андрей. — Вот приду немножко в норму — пойду опять. Давай вместе двинем, — предложил он Косте. — Эх, достать бы только где-нибудь хоть какое завалящее ружьишко.
Теперь у Кости есть пистолет (он почти не сомневался, что получит его). Вечером, взяв хозяйские лыжи, он поехал на соседний хутор. Андрей обрадовался появлению Кости. “Хорошо, что ты пришел, — сказал он, — я сам хотел побывать у тебя на днях. Знаешь, нашелся третий парень, который тоже пойдет с нами. Надеется, что достанет ружье, как-то видел у своего пана. Ходят слухи, что в лесах под Минском действуют какие-то вооруженные люди — вроде партизаны, скорей всего из наших окруженцев. Вроде бы уже несколько фрицевских штабов разгромили, на дорогах обозы останавливают. Вот бы к ним примкнуть! А если ты еще и пистолет раздобудешь (Костя сразу поделился с ним своими намерениями в отношении Антона Сапруна) — то это вообще будет класс! Давай завтра встретимся все вместе, обсудим свои планы.
Они встретились. Обсудили. Наметили уходить через два дня. Накануне вечером Костя, ощущая душевную неуютность, сказал хозяйке о предстоящем уходе. Вопреки его опасениям пани Франя осталась верна своему слову — “не удерживать его”, лишь сказала: “Зима еще лютует, а тебе не терпится”. Отчужденно помолчав, она вышла в сени, вернувшись, бросила в угол заскорузлый от холода, старый, с рваными подмышками овчинный тулуп, большие, подшитые на задниках кожей валенки, облезлую шапку-ушанку. “Сейчас залатаю кожух — наденешь его... Сказал бы заранее — хлеб испекла бы. А теперь возьмешь, что осталось”.
