Алексей Бердников - Жидков, или о смысле дивных роз, киселе и переживаниях одной человеческой души
С достоинством отца и самодержца.
И надо ж было выпасть, чтоб Жидков
Испортил эту чудную гармонью, -
Даря по телефону дураков,
Завел с Верховным ту же антимонью!
Он, правда, мигом выпал с облаков,
Нахмурился и нос навел гармонью,
Но было поздно: прозвучал приказ,
Назначивший уж место, день и час.
В глазах его тотчас же помутилось,
Над переносицей сошлись дома,
Поплыл в окно бульвар, как "Наутилус",
Он только чудом не сошел с ума,
Чело холодным потом осветилось,
В ушах стояли громные грома,
И он не помнил, как из дальних далей
Вдруг очутился перед теткой Валей.
-- Мерзавец! -- тихо молвила она. -
Сам расхлебаешь это, провокатор!
Я говорила -- я была умна, -
Что по ребенку плачет психиатор.
В такое время! Рубль кило пшена!
Да нас с тобой поместят в изолятор! -
Тут, лаконичный, словно Ежи Лец,
А.И. сказал, что он тут не жилец.
Но Фрак уговорил его остаться,
Сказав, что есть фальшивый документ,
С которым обыска не опасаться.
А.И. налег щекой на инструмент
И... Но вернемся к мукам святотатца,
В которого всего один момент
Вперяла Ольга жуткие зеницы,
Подстать ночному небу без зарницы.
И вот уж снова в Хлебном он, а как -
И сам не ведает. В квартиру впущен,
Стоит в прихожей бедняком -- бедняк,
Как будто в прорубь с берега опущен,
Мотает только слюни на кулак,
Хлеб пальцами крошит -- а он насущен.
Ждут Тетушку, но Тетушка в бегах:
Играет в вист иль ставит на бегах.
Уж он в Кривоарбатском тете Рафе
Кричит, изображая петуха.
Однако до нее -- как до жирафе -
Печально все же, что она глуха.
Но не глупа, брильянты держит в шкафе.
Какая, впрочем, лезет чепуха!
Бежать! Куда? Где тихая камора?
Везде переполох, везде Гоморра.
Уж он в Хамовниках, незнамо как,
Вблизи присноблаженного Николы
Со свечкой, купленной на четвертак...
И тут, совсем возьмися ниотколи,
Явись ему, читатель, ты, чудак
С изустным ароматом полироли -
И, допросив с пристрастьем о бегах,
Ну путаться в Антоновых ногах!
-- Куда же ты? -- На Хлебный! -- По пути нам! -
Читатель, посмотри, как он смущен!
-- А что на Хлебном? -- Тетушка! -- Идти нам! -
Решаешь, алкоголем, наущен,
Но прежде чем в прихожую войти нам,
В дверь ломишься и долго, поглощен,
Рассматриваешь виды в круглой щели...
Антон меж тем давно бродил без цели
В Замоскворечье. Заболев тоской,
Как птица, правда, вольный, словно птица,-
В волненье духа стал он над рекой,
Печально объявляя утопиться.
Кладет одежду и плывет Москвой,
Но не располагает торопиться
С уходом в завидное никуда
Холодная, блестящая вода.
Он вновь, дрожа, является на берег
В расплывчатую сферу фонаря,
Штаны напяливает без истерик,
Себя за нерешительность презря
И лязгая зубами, как холерик,
И Хлебный набирает. И не зря -
Там Тетушка, и родственнички, чтоб им! -
На шабаш собрались бесовским скопом.
Вошел и видит -- на него в упор
Воткнулись немигачие гляделки,
Что душ тут -- целый Пятницкого хор,
Ну точно -- ведьминские посиделки -
Во-первых, с Хомутовского весь двор,
Вся, во-вторых, квартира -- не безделки!
И только дверь еще открыл он -- вдруг
Из ассамблеи прянул трубный звук.
-- Явился, -- говорят, -- не запылился! -
Он растерялся. Он застыл в дверях.
Зачем не утонул, не застрелился?
Зачем не выпал в окна в фонарях?
Не взрезал вен, отравой не налился?
Избавился бы вмиг от передряг.
Теперь вот стой пред них среди собора,
Как вошь на стеклышке микроприбора.
И он стоит, бесчувствен, охлажден,
Безропотен, безнравствен, безнадежен.
И вдруг далекий голос слышит он,
Что восхищает, и глубок, и нежен, -
Тот звук был Стешенькою воскрылен.
И замер он, послушен, пусть мятежен,
Горней мелодии. О чистый тон!
"Сначала будет выслушан Антон!"
-- Пусть говорит! -- Кто знал, что этот нумер... -
Он начал и осекся. -- ... я не знал! -
Родился звук в груди его и умер,
Как зуммера прерывистый сигнал,
А впрочем, что там -- телефонный зуммер!
-- Да знаешь ты, что в том весь криминал,-
Сказал А.И. -- Звонками беспокоить! -
А Фрак добавил: "Криминал! И то ить!"
-- Да ты хоть узвонись! -- сказал А.И.
С физиономией бордово строгой. -
Остервени все прочие слои,
Но знаешь, брат, Кремля, тово, не трогай!
Не то все эти шуточки твои
Тебя такою повлекут дорогой,
Что... -- он махнул в отчаяньи рукой, -
Что... -- и опять махнул он ей в другой.
А Фрак добавил: "Да уж повлекли уж!"
И санный мастер молвил: "Привлекут!"
А Тетушка сказала: "Привлекли уж!
Устроили ну форменный ну суд -
Уж прям на дыбу уж поволокли уж -
Такую околесицу несут -
Всей этой вашей сессией иль радой,
Что прям за косяки держись -- не падай!"
Солоха вынула чертополох
С предлинной цветоножкой из-за уха
И молвила: "Пустой переполох!
И на старуху может быть проруха.
Я лично вижу для себя предлог
Чтоб кой-кому о нем шепнуть на ухо,
И утром завтра без обиняков
О нем с трибуны скажет Маленков.
Все мигом приутихли от такого
И высыпали в общий коридор.
Звоним туда, но нету Маленкова.
Солоху вовсе разобрал задор.
Она, промолвив: "Дело пустяково!", -
Давай звонить -- да все как на подбор:
"Лаврентий? Берия? Хрущев? Никита?"
Однако же кругом все волокита.
Тот болен, тот и вовсе не в духах,
У Кагановича на шее внуки,
У Эренбурга нет стопы в стихах,
У Молотова родовые муки.
Она звонить в союзы впопыхах.
Фадеев огорчился: "Это штуки...
Я, Санечка, советовал бы вам..."
И что советовать не знает сам.
Солоха трубку в стену: "Трусят черти!"
-- Как, трусят? -- Да и как не быть грешку!
Верховным все напуганы до смерти,
Оно понятно: рыльце-то в пушку...-
Но тут пошли такие круговерти,
Так сильно заломило всем башку,
Что даже кончилась глава. Ну, кстати ль?
Переходи уж и к другой, читатель!
ПРОДОЛЖЕНИЕ ПРЕДЫДУЩЕЙ
В те незапамятные времена
Воздвигшийся в начале государства,
Над пропастью привставший в стремена -
Был человек ужасного коварства,
Чей ум был светел, а душа темна,
Обрекшая столь многих на мытарства,
Что и поныне говорят об нем:
Гори мол негасимым он огнем.
Однако ж, хоть всегда такое мненье,
По смерти гениального вождя,
Бродило средь народного мышленья,
Тоску на дух и ужас наводя,
В том власти не встречалось умаленья -
Напротив -- все границы перейдя
И как бы заново восстав из пепла,
Его величье и росло, и крепло.
В начале мало слышали о нем,
Но постепенно все его узнали.
Он ереси вытаптывал конем,
Он несогласных предавал печали,
И коль встречал он возраженье в ком,
То только горемыку и встречали -
Тот исчезал во мраке без следа,
Никто не ведает того -- куда.
Ходили, впрочем, по станицам слухи,
Подобные станицам лебедей,
Что есть места, затеряны и глухи,
Где мучат несогласных с ним людей.
С живых сдирают кожу, режут ухи
И спать велят на ложе из гвоздей.
Но слухи те не подтверждались дале,
Поскольку кто их сеял -- пропадали.
Был вправе ль, нет, кто слух распространял -
Того не заручусь и не сыначу.
Но чудо: что бы тот ни предпринял,
Во всем имел он верх, во всем удачу.
Крестьянство ли гуртом в артель сгонял,
Промышленную ли решал задачу -
Крушил ли храмы, строил ли дома -
Фортуна шла во всем ему сама.
Земель ли он решал приобретенье,
Тотчас в соседних государствах с ним
Народные вскипали треволненья,
И уж роптали: "Под него волим!"
А ворогов его хитросплетенья
Вмиг исчезали, словно легкий дым
Иль очерк мелом после влажной губки.
Нет, именно не мел, а дым от трубки.
И чудо как держава поднялась!
Как закипела дивная работа!
Заря образованья занялась,
С чела рабочего сошла забота.
Круши и строй! Рабочая вся власть!
Все для себя! Довольно для кого-то!
Но он умел меж строчек дать понять:
Зарвешься -- будешь на себя пенять.
Для авангарда наступали чистки,
Не часто и не редко, а раз в год.
Так баба, закупив в ряду редиски,
С ножом идет на овощи в поход
И в мусоропровод сует очистки,
И вся парша у ней идет в отход.
Хоть, подвернувшись в лапище багровой,
Нож часто схватывает край здоровый.
Опять не скажем -- нужно ль было, ль нет -
Но таковые времена настали,
Что пролетарий вдруг стал сыт, одет,
Министры же, напротив, трепетали
И до ночи оставить кабинет
На произвол теть Дусь и не мечтали.
А впрочем, коли в трепете министр,
Так оттого он только здрав и быстр.
