Газета Литературы - Газета День Литературы # 141

Я в Амстердаме глупом ночевал.
Дождь лил в канал, с водой мешая слёзы.
И старый мост выскрипывал угрозы,
Когда над ним архангел пролетал.

О, град средь вод, ты пуст и безнадёжен,
Лишь твой вокзал как парус корабля…
И глас мерещится: "О Господи, земля-я!"
Но глас в пустыне, разве он возможен?

Меж "фонарями красными", как тень,
Средь полуголых липких проституток,
Утратив сон и потеряв рассудок,
Бродил я, всё смешав — и ночь, и день.

В стеклянных клетках, пленницы "горилл",
Они сидели — птицы поднебесья,
И негр, раздутый морфием и спесью,
Их от гостей непрошенных хранил.

"Гориллы" вёрткие мне предлагали "дурь",
И за рукав тянули — уколоться…
В толпе один я был — на дне колодца,
И было мне не до житейских бурь.

Европа праздная, гулянка до утра,
Пустые лица шалых наркоманов,
И ветер ветреный в пустеющих карманах,
И с лицами старушек детвора.

И "кирха" — в преисподнюю дыра.
Здесь меж голландцев Пётр наш погулял,
Дурил и пил, с похмелья брал зубило,
И было Питеру здесь весело и мило…

Ах, Боже мой, когда всё это было?
Когда латинос масть здесь не держал!
С тех пор судьба нас сильно изменила —
И стало в мире гнусно и уныло. Финал.

О, демократия — химера из химер…
Угрюмый нищий в струпьях над каналом,
Мулат в перстнях и серьгах, зазывала,
Притон, завод алмазов, Люцифер…

Вот аглицкий мужлан, как пень пьянющий,
Француз истрёпанный, и русский нувориш,
Сей град — Венеция, мол, "северный Париж".
И ангел, понапрасну слёзы льющий.

Средь изобилия я видел мор и глад,
Глазницы мёртвые мне пусто вслед глядели,
И трубы смертные над ними нежно пели,
И звон зловещий звал их тихо в ад.

О, демократия — химера из химер…
Противен нам твой лицемерный облик.
По мостовой чугунной среди облак
Я брёл, и был весь мир постыл и сер.

Малаец шустрый предлагал детей,
И в нос совал мне фото малолеток,
Из губ его — обсосанных пипеток,
Как в храме дьявола, всё тёк и тёк елей.

А толпы пёстрые — дешёвый серпантин,
Кружились бесновато и проворно,
И Рембранд юный из чужих картин
На мостовой творил унылейшее порно.

Республика… здесь нету королей,
Здесь Уленшпигель пьяный и безумный,
Объедки выгребающий из урны,
Король рассветов, олигарх ночей.

Мы вместе пили утренний туман,
И вместе выли — жизнь не получилась,
И ведьма Нелли в путах света билась…
Да, пьяный брат, все зеркала — обман…

Он в отраженьях трепетных остался.
А я ушёл, мой жребий уходить,
Как солнцу жребий нам с небес светить,
Но светлых дней уж круг, увы, распался.

О, Амстердам, болото из болот.
Мой ум вместил твоё предназначенье —
Утроба смерти, дряхлости и тленья.
И нет спасенья, и повсюду сброд.

Я чары гнал, и путы разрывал,
И белыми крылами бился в небо,
И кораблём плыл в облачную небыль,
И из пучины гибельной всплывал.

И таяла фата смурной Морены,
И шпили прорывали небеса,
И из прорех сочилась вниз роса,
И бесы бесновались в клочьях пены.

И демон над пустыней пролетал,
И мост вонзал в мой мозг свои занозы,
И парус бил, текли в каналы слёзы —
Я город мёртвых молча покидал.

Я последний писатель русский,
Мной закончится Божий счёт.
По тропе безысходной и узкой
Мой читатель, мой люд идёт.

И тропа та уже вся сзади,
Да и люда — по пальцам счесть.
Под обрывом в смиренной глади
Русь — убитая Божья Весть.

А поверху чёрные стаи —
Всё стервятники и вороньё.
Небеса пресвятые устали —
Не глядят на корчи её.

Да и что глядеть, коль не сбылись
Божьи грёзы на грешной земле,
Обратилися в прах и забылись
Слёзы Неба в горькой золе.

Не мечты и не вести благие,
Не прощеньем заслуженный рай…
Бог ушёл, не вернётся Мессия.
Спи, Спасения не ожидай.

Спи, ни рая не будет, ни ада,
Только вечная грязь и смрад,
И одна лишь тебе награда,
И не будет других наград —

Как лежать под обрывом чёрным
Чёрной вестью несбывшихся грёз
Под капелью смиренно-покорных
Богородицей пролитых слёз.
…
Я с тобою под саваном узким,
Нас обоих в агонии бьёт —
Я последний писатель русский,
Мной закончится Божий счёт.

Там в столице веселье и пир.
Веселится, гуляет Москва…
А у меня в груди — восемь дыр…
И отрезана голова…

Я в чеченском овраге лежу,
Злой и мёртвый, и шлю презент,
Генералам продажным шлю,
И тебе, мистер-херр президент!

Вам к столу, чтобы пить допьяна,
По европам мотаться с лихвой,
Обмывать вином ордена,
Посылаю я череп свой!

Чашу сделайте из него, и пируйте в угарном пиру,
И пока вас чёрт ни возьмёт, ни за что я здесь не умру.

Буду я из пустых глазниц, на веселье ваше смотреть,
Буду с вами вместе гулять, буду пить, хохотать и петь.

А когда будет праздник мой —
Среди ваших утех и потех —
Я приду за своей головой!
Я приду отомстить за всех!

Нас носят черти по чужим пределам,
Нас бесы кружат где-то далеко,
Ни нам нет дела, ни до нас нет дела,
Рождённый в мае мается легко…

Не замечаем боли и страданий,
Не различаем дня в слепой ночи,
Не оправдает, мама, ожиданий —
Рождённый в мае, кайся и молчи.

Но бьётся сердце майское в тревоге,
И нет покоя в маятной тоске
Душа на воле, а судьба в остроге,
Рождённый в мае, — жизнь на волоске.

Мы ищем что-то алчно и упрямо,
И нет покоя и терпенья нам…
Мы возвращаемся с чужбины, мама,
К гробам родным, к угасшим очагам.

Но только нам есть Свыше назначенье,
И есть свобода даже на цепи,
Рождённый в мае, не проси прощенья,
Рождённый в мае, майся и терпи.

Будто Тютчев, угрюмый старик, вдруг из гроба восстал,
По-державински хмуря набрякшие виевы веки…
"Поднимите мне веки!" Подняли. И он простонал:
"Просыпайтесь ужо… Хватит спать, человеки!"

И Россия проснулась, и тихо плечом повела,
И куда-то Америка вдруг провалилась, паскуда,
И Господь прослезился — благие творятся дела,
И не верилось Господу в светлое дивное чудо.

И какой-то там флот в наших ласковых водах тонул,
Может, "пятый", а может, "шестой" — нам считать несподручно,
И какой-то антихрист стенал и визжал меж акул —
И смотреть на него было тошно, нелепо и скучно…

Будто Тютчев очнулся от сна гробового и встал…
Будто вспомнил Господь про детей своих глупых и блудных…
Час настал… или, может, ещё не настал…
Трудно вспомнить. И грезить несбывшимся трудно…

Ночь, устремляясь к своему концу,
Коснулась крыш мерцающим надрезом,
И потекла прохлада по лицу,
А где-то по визгливому кольцу
Провёл трамвай пронзительным железом.
А я не спал. Предутренняя мгла
Сдавила сердце неподъёмной думой.
Земля, как будто, музыки ждала,
Казалось, в ней мерцали зеркала,
А в зеркалах плескался свет угрюмый.
Казалось, сердцу мглы не одолеть,
Что тяжкой думы не осилит разум,
Что свет и тьма, как будто жизнь и смерть,
Как будто жизнь и смерть, явились разом.
И ожиданье озарилось вдруг
Таинственным восшествием мажора,
Как будто кто-то в роли дирижёра
Возвысил солнце мановеньем рук.
И заалело! Где-то высоко
Зажгла огонь бетховенская нота…
Туман в низинах — словно молоко,
А по верхам порывисто, легко
Уже пошла громадина восхода.

Сад закипел под натиском зари.
Какая мощь, какая мудрость в этом!
Здесь каждый плод подсвечен изнутри
Каким-то чистым, выстраданным светом,
Здесь, продолжая вечную борьбу,
Столкнулась с тьмою солнечная масса.
Давай, земля, раскручивай судьбу
На каруселях Яблочного Спаса!
Чтобы в сердцах, как в яблоках тугих,
Рождался свет, чтоб мрака не бояться,
Чтоб горевать над бедами других,
А над своими бедами смеяться!..
Близка зима. Слабеет голос мой.
Но я прожил достаточно на свете,
Чтоб научиться сумрачной зимой
Слагать стихи о яблоках и лете,
Под звук метели, глядя на огонь,
В нём узнавать бушующее лето,
Где сад раздвинул в яблоках гармонь.
Пусть будет так! И свято будет это…

А ночь начнет стонать и плакать.
Ночник, бессонница, часы…
А за окошком хлябь и слякоть
В осенних отблесках грозы.
А за окошком жуть такая,
Что вдруг представлю, трепеща,
Как холод, струями стекая,
Шуршит по вороту плаща,
Как ветки мечутся пружинно,
Как тяжко воют провода,
Как одинокая машина,
Швыряет тьму туда-сюда,
И как перрон уходит пестро
Сквозь тепловозные гудки…
И вдруг представится так остро:
Как мы ранимы и хрупки!
И вдруг откроется так ясно,
Что жизнь, наверное, прошла,
И так мучительно и страстно
Душе захочется тепла!
Так заболит, что не замечу
Я, наваждение гоня,
Как что-то холоду навстречу
Из дома вытолкнет меня.

Какая глушь! Предзимнюю тревогу
Скрипуче ворон выдал и умолк,
А человек высматривал дорогу,
И пёс на глушь прищурился, как волк.
Река зеркал ещё не погасила,
От холодов прозрачная до дна.
И стало ясно, что не в буйстве сила,
А вот в такой суровости она,
Где пёс, как тень, бежит за человеком
Через глухие мрачные места.
И равнодушно потянуло снегом
Со стороны Уральского хребта.
Как незнакомо! Неисповедимо.
Лишь ты да глушь, да между вами Бог.
И пёс почуял легкий запах дыма,
И ткнулся носом путнику в сапог.

Уже пошли проскальзывать морозы
Сквозь сонных рощ прозрачные дымки,
Где облака и птицы, и берёзы —
Штрихи одной задумчивой тоски.
Лишь в отдаленье прошумит машина,
И в тишине сомкнувшейся опять
Вдруг всё предстанет так непостижимо!
И ничего не нужно объяснять.
Лишь облака, дорога, запах дыма,
Холмы, река, грачиная ветла…
И тень зимы застыла нелюдимо
В косых созвездьях дальнего села.

Среди полей, среди чужих,
Среди дорог метельных долгих,
Я, словно лист, кружил, кружил
И вот остался без дороги.
И вот полмира замело,
И сквозь заносы манят, манят
Собачий лай, огни, село,
Изба в трескучей глухомани,
Где дух жилья, где теплота,
Где быт суров и прост, и весок,
Где женский смех и взгляд кота
Из-под тяжёлых занавесок.
Где детство чуткое моё
В метели ловит снова, снова
Мотивы странного её
Глухого голоса печного.
И я иду в который раз
На этот голос, этот древний,
Путём огней, страстей и глаз,
Путём предчувствий и прозрений,
Где буен мир и мглист, и чист,
И занесён наполовину.
И снежный вал, как лист, как лист,
Несёт меня через равнину.

Я слышу печальные звуки,
Которых не слышит никто…

Стали ночи заметно короче,
В них тревожные ноты слышны,
Ночью псы подвывают по-волчьи
От предчувствия скорой весны.
Неспокойно. Тревога свежее
Там, где стынет свистящая мгла,
От натуги у ветра на шее
Проступает кривая ветла.
Слышу шорохи, скрежет уключин,
Тепловоза ночные гудки,
Ожиданьем чего-то измучен,
Слышу чьи-то ночные шаги.
В чьих-то вздохах — значение муки,
В чьих-то вскриках — испуг и тоска.
Всюду звуки, тревожные звуки…
А других и не слышно пока.

По темну — собачий вой,
По дороге — сыро.
Полыхнёт над головой
Месяц, как секира.
Полыхнёт, заворожит —
Веселись, коль весел,
Там, куда наш путь лежит,
Нет весёлых песен.
По темну, да от села
Месяц смотрит косо.
Жизнь прошла, иль не прошла? —
Не решу вопроса.
То ли пламя, то ли лёд;
Сушит или тает?
То ли яблоня цветёт,
То ли — отцветает.
Не хмельной, да сам не свой,
Не с войны, не с пира.
По темну — собачий вой,
По дороге — сыро.

Россия, я вижу — гонимы
Житьём продувным и худым,
Уходят твои пилигримы,
Глотая отечества дым.
Уходят, суровы и чисты,
Сквозь годы нужды и борьбы,
Где даже разбойничьи свисты —
Пророчества чьей-то судьбы.
Была ль ты святою? Едва ли.
Здесь мало пророчеств одних.
Здесь прежде святых убивали,
А после молились на них…

Перед метро, толпясь, народ валит,
Стучат ботинки, цокают сапожки,
Хрипят меха на старенькой гармошке,
Закрыв глаза, играет инвалид.
Он слеп и сух. Что чудится ему?
На мокрый лоб седая прядь прилипла,
А он поёт прерывисто и хрипло
Про журавлей, про степь, про Колыму,
Про горе вдов и удаль Ермака,
Про облака, про тонкие берёзы…
И все смешалось: радости и слёзы,
И гнев, и боль, и нежность, и тоска…
И шум толпы стихал перед слепцом.
На шее дулась от натуги жила,
И смерть свои печати наложила,
И жизнь трудилась над его лицом.
Был трудный путь ему Россией дан,
Где много зла, а радости немножко.
Хрипела жизнь, как старая гармошка.
А позади и фронт, и Магадан.
А он слепой и все отдавший ей,
И позабывший, как она жестока,
Среди людского смутного потока
Играл и пел о Родине своей.

Ночь в июне звёздна и быстра,
Отдыхай, да голову не вешай.
Жарко пляшут тени у костра,
Да шуршит, подкрадываясь, леший.
Ох, как он сегодня осерчал,
И совсем не шуточно, похоже:
То в дупле по бабьему кричал,
То стращал, показывая рожи.
Ты, чудак, постой, не голоси,
А смотреть на страхи нам не ново,
Всем найдётся место на Руси,
Всем найдётся ласковое слово.
Ты скажи-ка, леший, не тая:
Иль грустишь по ведьме синеокой?
Ты устал, должно быть, как и я,
Как и я, такой же одинокий.
И совсем опешив от добра,
Он затихнет, смахивая слёзы,
И пойдёт шататься до утра,
Обнимать осины и берёзы.
А когда забрезжит — чудеса!..
На луга цветущие взгляните:
Там сверкают слёзы и роса,
Да зари малиновые нити.

Эй, музыкант, открой мне двери рая,
Дай счастья мне, забвения и мук,
Чтоб с каждым прежним звуком умирая,
Ожить под вновь рождающийся звук.
И станет он рыдать и веселиться,
И рваться ввысь, и погибать внизу,
Чтоб сквозь вуаль забвения на лица
Нам возвратить улыбку и слезу.
Промчалась жизнь. За ней придёт вторая,
Вновь закричит, вибрируя, струна,
И, значит, с прежним звуком умирая,
Я буду знать, что есть ещё одна.
Она придёт шальная, огневая —
Ведь музыкант играл не для монет.
И с каждым новым звуком оживая,
Я буду знать, что смерти больше нет.

К утопающей в солнце и лете,
Я тихонечко к Вам подойду,
Только, будто меня не заметив,
Вы лелеете розы в саду.
Только взгляд Ваш рассеянно-зыбкий
Вновь на мне, как на месте пустом.
И тогда с подсечённой улыбкой
Я по розам ударю хлыстом.
Их головки повалятся рядом —
Я вот так обозначил себя!
Вы посмотрите огненным взглядом,
Откровенно меня не любя,
Тем хлыстом заменив многословье,
На щеке мне прожжёте печать.
Что же, может быть, собственной кровью
Я заставлю себя замечать!..
Вы помчитесь туда и обратно,
Вы пойдёте вперёд и назад,
Вспоминая меня многократно,
Ночью выйдете в траурный сад.
И заплачете Вы, и сквозь слёзы
Вдруг увидите там, в темноте,
Как цветут отсечённые розы
На моём безобразном хлысте.

В бессонницы безумной карусели
Вновь закружился возбуждённый мозг,
Мечты и мысли, ясные доселе,
Теряют образ, как нагретый воск.
И в тяжком бденье, одиноком, жёстком,
Переступая через "не хочу",
Я из всего, что оказалось воском,
Бессонной ночью делаю свечу.
Мы иногда на выдумки горазды,
Стремясь унять смятение своё.
Горит свеча, и резкие контрасты
Виднее в зыбком пламени её.
Страшнее боль своя, да и чужая…
Добрее друг, и беспощадней враг…
Горит свеча, себя уничтожая,
Но, погибая, побеждает мрак.

Были звёзды, как жала, остры
В беспредельной, возвышенной мгле,
И сгущались ночные миры,
Отражаясь на лунном стекле.
И на трепетных кончиках жал
Так раскрылся полуночный час,
Словно взгляд из стекла отражал
Те миры, что затеряны в нас.
А когда вереницы зари
Пробуравили рыхлую мглу,
Их живые лучи — посмотри —
Пробежали, смеясь, по стеклу.
И ликующий встречный накал
Из стекла прорывался багров.
Это свет изнутри возникал
В отражениях наших миров.