Лев Айзерман - Педагогическая непоэма. Есть ли будущее у уроков литературы в школе?
Кстати, если придерживаться этой же логики, то придется отказаться и от Ветхого Завета, и от Евангелия, и от Корана – нерыночная это литература. Христос, тот вообще считал, что не место менялам, то бишь рынку, в храме.
5. ОПЫТ ДЕПРИВАТИЗАЦИИ ЮНОСТИ
Два взаимозависимых, взаимообусловленных маршрута пролегают через уроки литературы. Один – к себе, своему Я, к его познанию, к саморефлексии. Второй – от себя к другим людям, к судьбам общества, своей страны и мира.
Об этом говорил Солженицын в своей Нобелевской лекции:
...«Кто сумел бы косному, упрямому человеческому существу внушить чужие дальние горе и радость, понимание масштабов и заблуждений, никогда не пережитых им самим? Бессильны тут и пропаганда, и принуждение, и научные доказательства. Но, к счастью, средство такое в мире есть! Это Литература… Искусство воссоздаёт опыт, пережитый другими, даёт усвоить его как собственный».
Значение этого сопереживания с чужим опытом, необходимое всегда, сегодня приобретает особое значение. Социологи говорят об усиливающейся автоматизации нашего общества, разрыве межличностных связей, разъединении людей. В одной из самых глубоких книг, которые я прочитал в последние годы, – восьмисотстраничном сборнике статей Льва Гудкова «Негативная идентичность», – обо всем этом сказано глубоко и доказательно. Даже «начатки воображения, позволяющие одному человеку представить, что чувствуют другие», уходят из нашей жизни. «Говорить о сознании вины, чувстве ответственности тут не приходится». Мы переживаем «глубокое поражение всех ценностных структур» [9] .
Я не преувеличиваю роль литературы и уж тем более уроков литературы в преодолении этих ценностных деформаций. Но если преподавание литературы к этому не стремится, оно бессмысленно. Десять лет, начиная с 1999 года, я провожу в конце учебного года в одиннадцатом классе сочинение по книге Светланы Алексиевич «Чернобыльская молитва». И в первый же год нахожу у себя на столе письмо от ученицы. Такого никогда не было. Со мной всегда можно поговорить до уроков, на перемене, после уроков. Не говоря уже о том, что постоянно спрашивают или возражают на самих уроках. И вот письмо.
...«Лев Соломонович! Я немного боюсь с Вами разговаривать, тем более упрекать Вас. Поэтому решила написать. Понимаете, в пятницу я решила прочитать перед сном страниц 10 “Чернобыльской молитвы”. Но закончилось все тем, что я отложила книгу только тогда, когда прочитала ее полностью, все 224 страницы. На улице уже было светло. Посмотрев на часы, я увидела, что уже 7. А в 9 мне надо было уходить к репетитору. Но какой может быть репетитор, когда я всю ночь, с первой страницы до последней, проплакала. С утра наволочку просто выжимать надо было. И я поехала к репетитору с таким чувством, с такой тяжестью, словно все это было со мной, понимаете? Два дня ходила под впечатлением и в субботу тоже не могла заснуть. Так вот, я хотела бы Вас спросить, почему Вы не предупредили, какая это книга, почему сделали обязаловку, когда она даже в программу школьную не входит. И неужели Вы считаете, что такую книгу можно читать 16-летнему человеку, когда от недосыпа, от подготовки к экзаменам в институт кажется, что жизнь отвратительна, а тут еще это. Извините меня, если немножко резка. Я, наверное, не в праве Вас в чем-то упрекнуть. Я просто посчитала нужным, чтобы Вы узнали мое мнение. Подпись».
Я привел это письмо в своем очерке, напечатанном во втором номере журнала «Знамя» за 2008 год. Именно на эту статью ополчилась Елена Иваницкая. А летом 2003 года мне позвонили из журнала и сказали, что ко мне обратился молодой человек, который прочел и этот мой очерк, и следующую мою статью в «Знамени» и попросил мой адрес. Вскоре я получил большое письмо. Таких писем от семнадцатилетнего читателя я не получал ни разу в жизни. Приведу лишь небольшие выписки из него.
...«Я вообще, к сожалению, мало читаю, хотя расту в очень интеллигентной семье, и у меня в квартире стеллажей с книгами нет только в ванной. Сейчас люди, мне кажется, меньше читают из-за дикого потока информации: ТВ, радио, газеты, журналы, Интернет. Истинная культура становится уделом избранных. Людей, слушающих ТАТУ, много, людей, слушающих ТАТУ и читающих Достоевского, тоже достаточно. А вот людей, которые к ТАТУ никак не относятся, не хватает. Мне кажется, что мы живем в ТАТУ. Я где-то читал, что основное свойство массовой культуры – тотальность. Да я и сам чувствую: от этого фона из рекламы, клипов уже нельзя не зависеть. Их можно ненавидеть, презирать, а вот не зависеть от них нельзя, как нельзя не зависеть от воздуха и от солнца.
Я закончил школу, выспался, стал читать в Интернете статьи Фукиями и Солженицына, книги Уэльбека об обществе потребления. Взял у папы сборник “Вехи”, “Протестантскую этику и дух капитализма” Вебера. После вашей статьи решил прочесть книгу Светланы Алексиевич.
В общем-то я спокойно отношусь ко всяким ужасам в литературе. Последняя книга, которую я купил по истории, называется “Россия в начале XX века”. В ней почти на 800 страницах и революция, и войны, и неурожаи с жутким голодом, с разграблением помещичьих усадеб, и брошенные, больные дети, и расстрелы, и разгоны. Погибло столько-то тысяч, расстреляно столько-то десятков тысяч, из них столько-то детей, столько-то женщин. Но я привык к этому относиться с абстрактно-исторической точки зрения: в России такая страшная история, но при чем тут я?
Скачал из Интернета книгу Алексиевич. Начал читать. Есть книги, которые лучше не читать. И не писать. В Москве рассвело. Теплая и короткая июльская ночь кончилась. Я дописываю это письмо (впервые пишу незнакомому человеку). Не хочется слышать даже любимого Шевчука с Макаревичем. Первый раз, сидя за письменным столом, я испугался. Почти весь покрылся холодным потом, было ощущение, что у меня шевелятся кости, а кровь течет как-то не так. Я всегда думал, что такое должно быть, если что-то случится с родственниками, близкими и друзьями. Оказывается, что нет.
Но самое ужасное, по-моему, я повзрослел. Я понял ту девушку. Пусть я жил в парнике. Но это помогло быть относительно мягким, неагрессивным, отзывчивым (во всяком случае, мне всегда так говорили). Смогу ли я теперь заделать появившуюся благодаря Вам дыру?
Лев Соломонович, мне трудно Вас в чем-то упрекнуть. Но у меня есть вопрос к Вам: не легче ли, не приятнее ли, не веселее ли Вам жить рядом со мной (с той девушкой), не читавшей эту книгу? Не лучшее ли, добрее, отзывчивее были бы мы (девушка и я), читая вместо этой книги какого-нибудь Акунина?»
В 2009 году, несколько видоизменив задание, которое я давал в прошлые годы, предложил домашнее сочинение «Нужны ли такие книги, как “Чернобыльская молитва” вообще и на уроках литературы в частности»? У меня есть пять экземпляров ксерокопий, которые мне сделали родители. Книга есть в Интернете. И даже в книжных магазинах. Срок сочинения – три месяца (пока все прочтут). Можно сдавать по мере написания. В начале мая анализ этого сочинения – последнего в школьной жизни.
Много лет назад я купил 15 номеров «Дружбы народов» (тогда это было просто), в которой напечатали «Цинковые мальчики» Алексиевич, и раздал их ученикам. Но когда я вошел в класс, чтобы провести урок по этой книге, встала одна одиннадцатиклассница и от имени всех обратилась ко мне: «Мы просим не проводить урок. Для тех, кто не прочитал, он бессмыслен. Для тех, кто прочитал, он не нужен: там все сказано». Но сейчас я уже знал по прежним работам, что единогласия не будет. А потому, никого не спрашивая с места, анализировал прочитанное, как и всегда не называя имен.
Шесть человек сочинение не сдали. Написали сорок восемь. Трое сочли книгу плохой. Один – «потому что своих мыслей, своих чувств тут нет. Это записи очевидцев, тут только монологи участников». Другой – потому что в книге нет ничего нового: «Да, переходный момент. А сколько их уже было за историю человечества? Да, страдают люди. А когда они не страдали?» Третий – потому что «это произведение оказывает сильное депрессивное воздействие. Местами возникает чувство обреченности, отчасти страха. А для молодого возраста нужны именно те произведения, после которых остается стремление к энтузиазму».
Почти все остальные пишут о пережитом потрясении (когда полтора года назад они писали сочинения о потрясении, не было работ о потрясении от книги).
...«Я никогда не читал ничего подобного».
«Когда я читал эту книгу, мне было очень страшно. Я три раза бросал чтение этой книги на первой главе, но через время опять брался за чтение».
«Эта книга стала потрясением. Она словно вспахала душу, очень сильно ее открывает, обнажает».
«Я слабо представляла, что простые строчки, простые напечатанные буквы могут так кричать о чувствах».
«Это первая книга, которая заставила меня плакать».
