Происхождение Второй мировой войны - Тышецкий Игорь Тимофеевич
Так или иначе, но кульминация деятельности странного «дуэта министров иностранных дел» пришлась на март 1935 года, когда Саймон и Иден вместе посетили Берлин вскоре после появления указа Гитлера о создании вермахта. Необычный тандем, который в каких-то ситуациях напоминал игру в плохого и хорошего следователей, просуществовал два года. Саймона, игравшего в дуэте первую скрипку, больше любили в Берлине и Риме, а Идена — в Париже, Женеве и Москве. В последних столицах Саймон предпочитал появляться как можно реже, а от визита в Москву, куда в 1935 году съездил Иден, отмахнулся как черт от ладана. Впрочем, возможно правильнее было бы сказать, что Саймона недолюбливали везде. Просто в Берлине и Риме это было менее заметно. Саймон был очень холодным и замкнутым человеком, постоянно пребывавшим, как чеховский персонаж, «в футляре». «Саймон не понравился мне с первого взгляда, — писал о нем советский посол Майский. — Было в нем что-то формальное, холодное, жестокое. Ни тени души» 79. Схожим образом Саймона характеризовали многие современники. Роберт Ванситарт, бывший постоянным заместителем Саймона в Форин Офис в течение всего срока, что последний возглавлял это ведомство, полагал, что внешнему образу его шефа более подошли бы министерства финансов или внутренних дел. Вану, обладавшему превосходным чувством юмора и бывшему на короткой ноге с Рэмси Макдональдом и Артуром Хендерсоном, трудно было представить, чтобы кто-нибудь мог называть Саймона Джонни. Но тот же Ванситарт, хорошо узнавший своего шефа за годы совместной работы, считал, что как человек Саймон остался недопонятым, поскольку за внешней холодностью скрывалась чувственная натура, способная искренне восхищаться и испытывать благодарность 80.
Совершенно другим человеком был Энтони Иден. Он, напротив, старался всегда выглядеть приветливым, открытым и доброжелательным. Посетив столицу Советской России, Иден приобрел репутацию чуть ли не сторонника левых сил и борца с фашизмом. На самом деле большую часть довоенных лет он не был ни тем ни другим. Иден был приятным во всех отношениях джентльменом, умевшим слушать самых разных собеседников и всегда оставлявшим о себе хорошее впечатление. Исключением стал, пожалуй, лишь итальянский диктатор. С самой первой встречи, состоявшейся 26 февраля 1934 года, Иден и Муссолини невзлюбили друг друга 81, хотя в своих мемуарах Иден впоследствии и отрицал это 82. С Гитлером у Идена была другая история. Два фронтовика, ефрейтор и капитан противоборствовавших армий, как-то сразу прониклись взаимным уважением. Иден с интересом слушал фронтовые рассказы фюрера. Его поразило, как хорошо Гитлер помнил события военных лет. Во время одной из бесед фюрер и его английский гость так увлеченно вспоминали последнее германское наступление, предпринятое весной 1918 года, что совместными усилиями по памяти нарисовали на обратной стороне обеденного меню расположение населенных пунктов и воинских частей по обе стороны фронта. «Ефрейтор германский армии, — удивлялся Иден, — помнил названия мест и расположение частей так же четко, как и британский штабной офицер» 83.
В 1936 году Иден стал единственным и полноправным хозяином в Форин Офис. Это случилось после того, как его предшественник Сэмюэл Хор вынужден был подать в отставку на волне общественного возмущения англо-французским планом урегулирования итало-абиссинской войны. План Хора-Лаваля, названный так по именам его инициаторов, требовал от эфиопского негуса уступить итальянцам значительную часть территории своей страны. Эфиопия отвергла план, война продолжилась, а Хор ушел с поста главы Форин Офис. В советской литературе итало-абиссинскую войну традиционно рассматривали одним из тех «очагов», которые при попустительстве западных держав создавали благоприятную обстановку «для поджигателей (мировой) войны» 84. Естественный и логичный вывод о создании благоприятной для агрессоров обстановки базировался в данном случае на спорном утверждении о попустительстве стран Запада, которое часто вообще возводилось советскими историками в абсолют. «Советское правительство желало сотрудничать с английским в деле создания системы коллективной безопасности, — писал в книге об Идене В. Г. Трухановский, — а английское правительство своей политикой “умиротворения” агрессоров взрывало усилия СССР и других стран, стремившихся коллективными усилиями сохранить мир» 85. Советским историкам нужно было обосновать вывод, подтверждающий идеологически выдержанную концепцию — СССР борется за мир и коллективную безопасность, а Западные демократии всячески препятствуют этому, умиротворяя фашистскую Италию и нацистскую Германию, а последнюю и вовсе подталкивают к агрессии на Востоке. Тогда получалась понятная и привычная для советских читателей черно-белая картинка с тремя действующими лицами — борцом за мир, агрессорами и закулисными кукловодами. На деле все было не так просто.
Парадокс ситуации заключался в том, что за коллективную безопасность выступали и СССР, и Англия с Францией. При этом СССР стоял за безусловное применение санкций против агрессора, которым Лига, естественно, признала Италию. А англичане и французы видели основную угрозу коллективной безопасности в развале Лиги Наций, которую в случае принятия санкций обещала покинуть третья (вслед за Японией и Германией) великая держава — Италия. В Женеве, кстати, ситуацию воспринимали именно как «борьбу между фашистской Италией и Лигой» 86. Спецпредставитель дуче, барон Алоизи недвусмысленно заявлял в те дни: «Необходимо, чтобы члены Лиги Наций хорошо обдумали и сделали выбор между нашим уходом из организации или уходом Эфиопии» 87. Невилл Чемберлен видел при таком развитии событий еще одну опасность. «Если Муссолини уйдет, — писал Чемберлен в частном письме сестре Иде, — он подорвет Лигу, и малые страны Европы одна за другой переметнутся к Берлину» 88. Положение складывалось патовое. Любое развитие событий подрывало основы коллективной безопасности. Устав Лиги Наций требовал применения к агрессору жестких санкций, вплоть до военных, которые неминуемо вели к уходу Италии из Лиги. От главного механизма обеспечения коллективной безопасности, доверие к которому и без того было подорвано, фактически ничего не осталось бы. Как четко сформулировал эту мысль американский посол в Риме Брекенридж Лонг, без Италии «не может быть коллективной безопасности» 89. Сговор с Италией за счет Эфиопии также подрывал доверие к Лиге, но позволял, по крайней мере, надеяться на сохранение этой организации в более-менее дееспособном виде. Хотя непонятно, кому нужна была мирная организация, не способная обеспечить мир своим участникам?
Общественное мнение большинства европейских государств было целиком на стороне Эфиопии. Этим, собственно говоря, и пользовался Советский Союз, вызывая одобрение своей политики у широких народных масс. Однако практической пользы от советской позиции было мало 90. Западные демократии, в отличие от СССР, пытались выработать прагматичный подход к итало-абиссинскому конфликту. Это было совсем непросто. На начальной стадии конфликта в Африке между Англией и Францией наметился серьезный раскол. Французы боялись получить на своих границах еще одного, вслед за Германией, потенциального врага. Англичане не без оснований подозревали Лаваля в том, что во время визита в Рим в начале января 1935 года тот устно обещал Муссолини свободу рук в Эфиопии в обмен на сохранение дружеских отношений. Французам приходилось оправдываться. Их посол в Риме и дальний родственник Лаваля Шарль де Шамбрен простодушно уверял, что «для откровенного предательства» у Лаваля просто не было возможностей, так как в ходе визита он никогда не оставался в течение сколь-нибудь длительного времени наедине с дуче. Сам Лаваль клялся, что обещал дуче лишь «экономическую свободу рук» 91, хотя позже Муссолини сообщил Идену, будто Лаваль «дал ясно понять, что Италия должна иметь (полную) свободу рук в Абиссинии» 92, а французский генерал Гамелен вспоминал, как в ноябре 1935 года Лаваль признался на заседании Высшего военного совета Франции, что у него есть «секретное соглашение с Муссолини» 93.
