Юрий Карякин - Достоевский и Апокалипсис
1. Художественные произведения.
2. Черновики.
3. Жизнь художника.
Нельзя тут ни один пункт переставлять. Именно такой порядок. Он — самый доказательный.
Это отчеканить и вести лейтмотивом. Наиболее последовательно эта методология проведена в «Самообмане Раскольникова» и в главке «О мужестве быть смешным». Но за исключением анализа «Преступления и наказания», где она, эта методология, проведена предельно наглядно, по пунктам, — в отношении других произведений она как бы «растворена». Она есть, но ее не видно. Я исходил из нее совершенно сознательно и столь же сознательно ее «растворил».
Итак: единственная самоцель — сам художник как личность. Все-все остальное — лишь средство для достижения этой цели.
И когда я говорю: мне интересны не герои, не персонажи, а только сам Творец, — то отсюда вовсе не следует, что они мне не интересны в смысле познавательном. Да наоборот! Совсем наоборот! У меня же нет другого — главного — пути для решения самой главной задачи.
Пример предельный, самый предельный — с Новым Заветом, — и есть «прамодель» отношения к любому тексту (о чем «формализм», насовершавший тьму локальных и общих — ценнейших — открытий и изобретений, — в конце концов начисто забыл). Абстрагировавшись — на время — от жизни, чтобы потом ее глубже понять, он настолько увлекся средствами, что позабыл о цели.
Когда Достоевский пишет («Подросток»): «Что такое Божье творение, что такое Бог? Это, как бы, представь — пушкинское стихотворение…»[201]
Не Бог через Пушкина, а Пушкин — через Бога?! Но это же и есть проявление высшей связи между Небом и Землей, Творцом небесным и земным, это же и есть божий огонь в человеке. То же самое надо сказать и тогда, когда я, сопоставив все до единого определения (эпитеты и пр.) Христа, с одной стороны, а с другой — Гомера, Сервантеса, Шекспира, Пушкина, определения, данные им, Достоевским, пришел к выводу об абсолютном тождестве этих определений. В этом и проявилась опять та же связь: Божий огонь в земных сердцах.
«Пушкин умер в расцвете своих сил и унес с собою в гроб великую тайну. И вот мы без него эту тайну разгадываем…» (Речь о Пушкине).
Христос умер в самом расцвете Своих сил, и вот мы без Него эту тайну разгадываем.
Христа познаем не из Его речи, а из речи других людей, не из Его слов, а из слов о нем.
Достоевского, Пушкина, Гёте узнаем (когда это началось? Есть закономерность, хронологическая даже) — и по их текстам, и по текстам о них, и по их прямому слову, и по слову ретранслированному.
Кстати, о Достоевском (Шекспире, Гёте, Пушкине…) написано в десятки тысяч раз больше, чем они написали сами. И большинство авторов, нимало не смущаясь, пишут так, как будто Достоевский действительно исчез и исчезло все, что до них о нем писалось.
Мое допущение должно не гордыню распалять, взвинчивать, а наоборот — страшную ответственность сознавать.
Шекспир? Ничего не известно? Ничего-ничего? Да ведь вот он весь! 36 пьес и, я не помню сейчас сколько, сонетов (кажется, около 70). Вот его знаки, позывные. Вот его — SOS (в сущности, все произведения великих художников — это их SOS, их крик о помощи, о спасении — их и нас).
Шекспир — особо. А.А. Ахматова о нем (см. у Рассадина в книге о Мандельштаме).
И если бы даже была написана, расписана вся жизнь великого художника, вся-вся, все до единого события его жизни, день за днем и даже час за часом, то описание это никогда бы не дало больше, чем его произведения.
А если б я — Ю.К. — помоложе был бы лет на пять и без трех инфарктов, то стал бы помощником президента по культуре (и обязательно второй помощник, помоложе и поэрудистее), чтобы:
а) чуть-чуть кому-то помочь, в очень конкретных делах, очень конкретным людям;
б) поставить памятник Достоевскому напротив Пушкина.
Еще о «странных сближениях»
Сделать две подборки, два списка:
1. Как у Достоевского в романах (в конце концов выясняется) одновременно в разных местах происходят знаменательные события («странные сближения», по Пушкину), так и в жизни Достоевского:
С.Г. Нечаев — Нечаева, девичья фамилия матери.
И.Г. Сниткин — в 1869 году, в октябре, приехал к Достоевским (а потом приехал в час смерти), Достоевский и Прыжов…[202]
20 февраля 1880 года Достоевский — Суворину о магазине Дациаро,[203] а в этот час, может быть, в эту минуту — покушение на Лорис-Меликова.
2. Сколько раз Достоевский описывает, вспоминает свою казнь и сколько раз происходили казни при нем («при нем» — и когда без него, и когда — сам присутствовал).
Семеновский плац («и многие страницы семеновским припахивают плацем…»). Сколько раз проезжал мимо (не мог не думать, не вспоминать, если б даже и хотел, случай у Полонского).[204]
О самообмане. Когда была осознана сама проблема как важная, как, может быть, решающая? По-видимому, это связано прежде всего (говорю абстрактно) с получением человеком, обществом, человечеством не тех результатов, на которые было рассчитано, а даже прямо противоположных.
«Раньше» большей частью ведь как было? Было повторение по кругу. Никаких собственно социально-духовных «вдругов», неожиданностей, сюрпризов. И вдруг примерно две тысячи лет назад началась и все больше, больнее обнаружилась катастрофичность. Особенно век ХХ, весь состоящий из постоянно нарастающих катастрофических «вдругов». «Век войн и революций». Не то что года, не то что месяца, дня не бывает без катастрофических «вдругов».
Второе, с чем связан самообман (а может быть, это даже и первое, определяющее; во всяком случае, первая названная проблема может быть частью второй, а вторая — частью первой), — это вопрос жизни и смерти сначала человека, а теперь и человечества.
Неожиданностью был крах Римской империи. Неожиданностью — взрыв христианства. Причем раннее христианство все насквозь пронизано скорым, скорейшим, вот-вот долженствующим произойти Вторым пришествием… Не происходит. Все оттягивается и оттягивается… И стали искать в себе. Думаю (но это гипотеза), что в самих текстах Библии проблема самообмана, так сказать, растворена, а если начинает «кристаллизоваться», то лишь в Новом Завете.
Соединение этих двух сторон: катастрофическая неожиданность и жизнь — смерть. В конце-то концов все катастрофические неожиданности сводятся к смерти. И только взглянув ей в глаза, человек начинает обретать самосознание.
Провести параллель, давно открытую и очень плодотворную: «онтогенез есть филогенез», то есть развитие зародыша, скажем, человека проходит все стадии, предшествующие появлению данного вида. Я в данном случае имею в виду параллель сопоставления индивидуального духовного развития человека и общечеловеческого духовного развития. Когда у ребенка вспыхивает, и всегда с острой, непереносимой болью, первая искра самосознания? При встрече со смертью. Здесь любимая притча Толстого о Будде (встреча с больным, стариком, мертвецом). Гениально просто обозначает узловые точки взрыва самосознания. Стало быть, здесь-то он и натыкается на самообман.
Взять все сборники афоризмов за две-три тысячи лет, от Сенек римских и китайско-индуистских, и проследить, когда появляется само понятие (слово) «самообман».
То же самое — во всей мировой литературе классической. То же самое по другим религиям. В христианской, в собственно богословской литературе, точнее — в постхристианской, — эта проблема, как мне кажется, должна выявиться несравненно острее, чем в «первоисточнике».
Вообще: все проблемы теории, касающиеся человека (да я бы сказал, и жизни вообще), — не могут быть не только решены хотя бы приблизительно, но даже и поставлены правильно, если они не будут сориентированы на вопрос жизни — смерти. Это в равной мере (но, разумеется, по-своему в каждом случае) относится и к философии, и к социологии, и к истории, и к литературе, и к музыке, к искусству вообще, и к психологии. Особенно эта последняя, без такой сориентированности, обречена оставаться рефлекторно-механической.
Самосознание, самообман в самом чистом виде — дневники, исповеди. Одно дело — свое самосознание, свой самообман, своя исповедь, свое покаяние. Другое — изображение чьего-то, чужого самосознания, самообмана, исповеди, покаяния.
Связь одного с другим. Здесь есть, конечно, какие-то свои закономерности.
Секреты и тайны творчества. «Черный ящик»
Прошу извинить за якобы вульгарность сравнения. Что такое гений? Что такое человек вообще? Это три слагаемых, три множителя, три деления: сначала — «вход», вход всего, что было до него; потом, второе, — «черный ящик» — то, что происходит внутри гения и нормального человека; третье — то, что мы получаем от него, от гения и от нормального человека, в нашей реальной жизни.
