Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №11 (2004)
III
Стихи памяти Юрия Кузнецова
Евгений Семичев
* * *
В долг давал без отдачи,
На всю жизнь на мою.
Говорил: “Не иначе,
Разочтемся в раю...”
Приказал жить стараться.
На вокзал указал.
Как до рая добраться,
Ничего не сказал.
Я до рая едва ли
Доберусь наугад.
На Казанском вокзале
Все дороженьки — в ад.
Поезд “триста” веселый
Стоит на пути...
— Проводник, на которой
Остановке сойти?
Проводник виновато:
— Пассажир, вам куда?
— Мне до рая бы надо…
— Мы не ходим туда.
Этот пункт очень дальний.
Этот путь слишком крут.
В путевом расписанье
Не означен маршрут.
Вам до рая едва ли
Добрести наугад.
На Казанском вокзале
Все дороженьки — в ад.
…Пожелал жить стараться.
Головой покачал.
Как до рая добраться,
Проводник промолчал.
Пешим ходом иль конным?..
Боже, мне помоги!
По церковным иконам
Разношу я долги.
Ставлю свечи и плачу.
Жизнь иначу свою.
В долг даю без отдачи –
Разочтемся в раю.
г. Самара
Светлана Сырнева
* * *
Все ушли. И всех не спеша
рассосала земля сырая.
Верю я, что бессмертна душа,
но что ей делать в пределах рая?
Жить без Родины, без родни,
вечно жить без слез, без печали.
Боже, хотя бы поэтов на землю верни:
вечного счастья они не желали!
Господи! Я тебе говорю с Земли,
из России, из временного приюта,
пересыльного пункта, куда мы на миг пришли,
и к другому стремиться должны — к чему-то.
Но, понять все сущее торопясь,
в ковылях бродя, застудясь в метели,
непригодным слепком душа снялась
с неуютной русской своей колыбели.
Здесь играли огни новогодних сёл
и весенних рек неслись круговерти,
и не каждый силу в себе нашел,
видя это, готовиться к смерти.
Вот и дождь устал, вот и дальний гром.
И мечтает поэта душа живая
по родным просторам бродить с пером,
никого не помня, не узнавая.
Соловей поет, и бушует плес,
и цветут цветы на могилах милых.
Если правда жил среди нас Христос,
то и он разобраться во всем не в силах.
г. Киров
Владимир Макаров
* * *
Чем дальше уходим от даты кончины,
Чем тише людская молва,
Тем чаще звучат в нас, без явной причины,
Его золотые слова.
Как будто бы силы от них прибывает,
От строк, излучающих свет...
Что ж, так и бывает, когда уплывает
В бессмертие русский поэт.
Пусть будет оставшимся близким не больно,
Что жизнь, как всегда, коротка –
Тех слов, что оставил он людям, довольно,
Достанет на всех, на века.
Вот вихрь налетит, бор сосновый застонет,
Гроза за рекой просверкнет –
Россия слезу о поэте обронит
И сыном его назовет.
Валерий Михайлов
* * *
Народ не заметил, что умер великий поэт.
А может, народа уж нашего больше и нет?
Безмолвно плывут в небесах облаками стихи,
Слезами-росинками плачут нездешних цветов лепестки,
И Божии громы гремят в вышине неземной
Над бедной, слепой и оглохшей родной стороной.
Я тихо вослед отлетевшей душе помолюсь.
Отчалила в вечность она, как небесная Русь.
Растаяли выдохом детским и теплым лихие грехи,
Взошли, словно чистые звезды, рекою надмирной стихи.
Как долго им лить отрешенный до времени свет
Туда, где своих-то почти никого уже нет.
г. Алма-Ата
Олег Игнатьев
* * *
Сомкнув уста и сдвинув брови,
Он видел пламя без огня
И становился все суровей,
Осаживая злобу дня.
Он спрашивал, и отвечали
Ему такие имена,
Что вспыхивали и сгорали
Чужих заклятий письмена.
Слепящий в дерзости могучей,
В себе открыв и даль и гром,
Он шел сквозь бездны, как сквозь тучи
Проходит молнии излом.
Его судьба с ее гореньем
Навек осознана теперь,
Как жизни властное стремленье
Уйти от гибельных потерь.
И слава русская готова,
Как сына любящая мать,
Его взыскательное слово
У сердца бережно держать.
IV
ВОСПОМИНАНИЯ
СЕРГЕЙ НЕБОЛЬСИН
Юрий Кузнецов в словах и событиях
Отношения с Кузнецовым у меня были вроде братских: то есть беднее, чем дружба, но обязательнее. Веское подтверждение этому (как я вижу сейчас) — редкость и немногословие встреч. “Ты же понимаешь, как мне мучительна болтовня? Кража времени. А я думаю думу: сам знаешь, какую”. Так говорили его глаза, а не уста. И мы словами не злоупотребляли.
* * *
“Попадание стопроцентное. Или в десятку”, — заметил он мне про статейку “Суровые славяне”. (Я, можно сказать, в ней выложился прямо душой.) Но в голосе Кузнецова звучала и досада. Её он и выразил, когда добавил: “Ну сколько можно терпеть, что мне “даёт оценки”, хвалит и славит меня N. N.?”. Произнесены были не латинские эти буквы, а имя довольно известного человека — причём хорошего и доброго, но с одной суетной и не вполне советской чёрточкой: с посягательством являть собою “русскую элиту”, да еще при ней же состоять чуть ли не мэтром. Кузнецов видел, что тут не по Сеньке шапка (ещё ему нравилось присловие “далеко куцему до зайца”), и считал себя вправе получать от критики что-то большее.
* * *
“Есть лад и есть миф , — однажды растолковывал он. — Лад — великая и прекрасная вещь; недаром и книга Белова великолепна. (Кузнецов умел и любил бурчать как-то невнятно и глухо, но высказывался подчас с изумительной связностью и выразительностью: тут в нём было что-то схожее с Владимиром Дробышевым — уж кому как, а мне это именно так видится.) Так вот: лад великолепен, но он ушёл, и его не возродить. Ну, не возродить, и всё! А миф остался, его труднее выветрить, и пока есть миф, есть и народ. Мифом и надо писать, я так и пишу. Миф — это тебе не разные там “как будто”. Это не “ как будто ветреная Геба, кормя Зевесова орла” и т. п., а доподлинные боги и божественные орлы, если цепляться за тютчевскую метафору. Тайна — не загадка с разгадкой, а безусловная неразрешимая загадочность чуда и его безусловная правда”.
* * *
У него была мечта: заново перевести “Илиаду” и “Одиссею”. Собственно, к ним уже и в ХIХ веке не подходила тогдашняя “стихов пленительная сладость” и ложно-велеречивые эллинизмы и славянизмы (не Кузнецова слова, но его мнение).
Согласен: русский перевод Гомера — он в стране мощных былин и песен, но после Малахова кургана, после обороны Сталинграда и скитаний Григория Мелехова и Андрея Соколова был обязан появиться заново. Он мог оказаться не просто ближе к грандиозному подлиннику, чем получалось у Жуковского и Гнедича, во времена задумчивых князь-Андреев. Он мог стать и лучше подлинника.
Но — не повезло богатырю русского слова, что был таким родным особенно стану воинов. Не хватило времени и на новый перевод “Лесного царя” Гёте (он у нас сейчас даже в классической версии несколько колченогий). Я обещал Кузнецову подстрочник, но исполнить не успел.
* * *
Ещё я не донёс ему несколько японских стихотворений столетней давности — в память об адмирале Макарове и вместе с ним погибшем Верещагине. А должен был бы: основания были и идейные, и календарные (1904—2004), и художественные, и даже совсем личные: ну, как бы в развитие вопроса о “Где-то в Токио или в Гонконге”. (Это было описание, через посредничество того же Дробышева, подлинного случая; он со мной произошёл в Осаке в 1993 году. Кое-что Кузнецов подзакруглил и подзаострил, но в целом сюжет реален. Знай наших!)
* * *
У Кузнецова есть творение, о котором я никогда подробно писать не буду (не одно произведение, а серия поэм). А говорить я ему говорил: учти, Ильюша Муромец был прав, что не взял у Святогора безмерную, сверхчеловеческую силу — земля бы ведь его тогда не сносила. За человеческую ли задачу берёшься ты?
Он упрямо молчал, пыхтел и — как показывали события — не соглашался. Ибо казённо-консисторские нравоучения (были и они) его только распаляли. Но что до “Слова о Законе и Благодати” в кузнецовском перепеве — хорошо бы его преподать по всем лицеям, школам и гимназиям.
