Газета День Литературы - Газета День Литературы # 179 (2011 7)
Символика голубя, залетевшего в Столбцы, получает зловещий оттенок после того, как к нему присоединяется голубка, появляются птенцы, но в какой-то момент самец расклёвывает их всех. "Голубь, "русская птица", хорошая птица, – толковал, помнится, новым соседям Жорес. – Только сбившись с пути, совсем теряет она голову: расклёвывает – своих… Нигде врага не определяет. Коршуну, который его из леса выгнал, покоряется, поэтому своих потом бьёт, маленьких, да…". Возникают и прямые социально-политические аналогии: "Так безмозглые правители с птичьими головами расклёвывают умный народ, хмелея от живой крови. В будущем эта кровь проступит сквозь все их портреты, сама собою, говорили русские, которых не приняла Россия. Красные глаза правящих упырей станут знаком их на все времена: в век двойного развала империи они расклёвывали великий терпеливый народ".
Помимо подобных символических значений голубя, изгнанного из своего гнезда коршуном, напрашивается ассоциация с разоряемым хищниками "родным гнездом" простого народа, потерявшего в итоге свой путь и ввергнутого в состояние "вынужденного греха". По контрасту в повести фигурирует новое Гнездо, топонимическое, названное или прозванное так жителями Столбцов. Это элитарный посёлок новых хозяев жизни, благоразумно расположенный на достаточном расстоянии от городка. "Души новых господ немы и глухи. И они не тоскуют по свету небес – им вольготно внизу. Чем хуже народу, тем нарядней, тем роскошней их наглая жизнь /…/. Пылают красные рты правителей, улыбающихся друг другу с разных континентов. Пиру пир!..". Понятно, что такой посёлок – далеко не единственный: "За толщею холодной тьмы, и там, и сям, среди огромной разрухи утопают в обильном сиянии Гнёзда правителей жизни…".
В произведении с самого начала ощутим евангельский мотив "торгашей во храме", ибо души новых земных господ "чутки лишь к барышу" и "не умеют слышать того, в чём нет для них земной выгоды"; "они не чувствуют сострадания, потому что их сердца и слух запечатаны, и на их очах – покрывало: их души омертвели от роскоши". Это – умственные циклопы, "в головах у которых место рассудка занял беспощадный одноглазый доллар, взирающий на мир употребительно, алчно…". В соответствующих частях повествования преобладает резко обличительная публицистическая интонация; в атмосфере напряжённого психологического состояния главных героев она звучит совершенно органично и отнюдь не в ущерб художественности.
Естественно, что в тягостной реальности, изображаемой Верой Галактионовой, существенное место занимает тема народного терпения и его пределов. Смиренного терпения хотят добиться от простого люда новые хозяева жизни. Жорес комментирует это так: "Кайтесь!" – говорят они ограбленным. – Кайтесь и терпите!" Такая теперь придумана идеология для людей труда, у которых отобрали труд… Пока пируют воры, обворованные должны каяться и терпеть…". Готова была терпеть и простая русская женщина, измученная житейскими невзгодами тётка поэта Бухмина, которая в своё время говорила племяннику: "Мы – русские, Федя! /…/ Перед всеми виноватые мы одни, всю жизнь… Судьба наша такая – терпеть. Молчком – и больше ни-че-го. Ничего нам не полагается, Федя! Кроме этого".
С безграничным, чрезмерным народным терпением связана в повести символика чайного гриба, который, ради получения кваса, выращивает в трёхлитровой банке Сталина Тарасовна. Эта бытовая частность превращается в развёрнутое глубокое иносказание, что характерно для художественной манеры автора повести. Гриб, "ком безглазый", тоже "терпит", как и люди, тоже живёт во мраке (банка покрывается "траурной" чёрной тряпкой), тоже довольствуется малым (щепоткой сахара), но неудержимо растёт, разбухает, и в конце концов в его омерзительной осклизлой массе возникает зловещий кровавый сгусток, обрамлённый свинцово-серым ободом, отчего и в окне комнатки Тарасевны, из которого видно далёкое Гнездо (знаковая деталь!), "становится всё больше красного, багрового, тёмного…", словно огненное зарево повисает над посёлком новых хозяев жизни.
Гриб превращается в символ ненависти, мести, кровопролития, о чём догадывается поэт-фронтовик Бухмин и в своём воображении распространяет эту символику на весь мир: "У всех, у всех в Столбцах на подоконниках стоят какие-то стеклянные банки под тряпками! Стоят по всему свету… Стеклянные банки… Но в разбухающей осклизлости уже зарождается некий багровый зрак – что-то живое и ещё не грозное, похожее на малый кровавый сгусток внутри куриного яйца, он видел это, видел: как в преизбыточности терпения зарождается кровь…
– Нет. Не надо крови, – бормочет старый поэт в тёмной каморке, приглаживая взлохмаченные волосы. – Не хочу, не вынесу… Нам хватит того, что было… Сколько можно?!". После этого он кончает с собой, произнося перед смертью знаковую фразу: "нужно сорвать чёрную тряпку! Пусть ребёнок разобьёт старухину банку. Потому что в осклизлом запредельном людском терпении зарождается, рано или поздно, неизбежно зарождается кровавый сгусток – багровый зрак, вокруг которого образуется свинцово-серый обод!".
"Преизбыточность" терпения чревата кровью. Поэтому есть в повести и другой ответ на вопрос "Как жить народу?", который Тарасевна задаёт монаху Порфирию. Тот отвечает: "Откуда я знаю? Меру во всём постичь сумеешь, вот сама всех и научишь, как жить. Только уразумеешь смысл слова: "хватит", и сразу советов тебе не понадобится чужих, моих же – тем более. /…/ Слово "хватит" запомнила, нет? Или вот еще слово есть. Не слабей оно этого: "довольно". Сумеешь ли распознать, когда надо его произнесть? Когда пора настала? Главная то премудрость…".
Не всё оказывается безотрадным в мире Столбцов. Наряду со знаками отчаяния роман пронизывают и знаки надежды. В основном они связаны с новым, грядущим поколением, только начинающим жить, и в своём воплощении тяготеют к религиозным мотивам. Это не означает, что Вера Галактионова в чём-то отходит от крепкой реалистической основы своего произведения. Символика духовного Верха, как правило, вырастает у неё из конкретных бытовых деталей, лишь в единичных случаях приобретая условно-метафизи- ческий характер.
Едва ли не центральная и наиболее "обнадёживающая" линия произведения связана с архетипом РЕБЁНКА как символа грядущего, воплощённым в совсем ещё крошечном сыне Нюрочки – Сане. Героическая молодая мать видит в нём не только собственную отраду, но – в перспективе – народного лидера, защитника обездоленных. Перед читателем воплощается коллективное подсознательное, многовековая мечта русского народа о вожде-праведнике. Когда один из учеников Тарасевны, представитель местной национальности, стал депутатом, бывшая учительница с горечью говорит: "Чужих вождей мы выучили, а своего-то вождя, заступника, не догадались взрастить! Народного, нашего. Настоящего… Как нам вернуть себе родину? Без вождя такого? А?..". Нюрочка "легко отмахивается": "Нет. /…/ Не успеют нас доморить. Уже не успеют… Да, Саня?". "И вглядывалась Нюрочка в сонное лицо младенца, как в будущее".
В роман входит мессианская идея, переосмысленная в социальном и национальном ключе, но сохраняющая отдельные, "брезжущие" евангельские ассоциации. Так, Нюрочка прекрасно понимает все опасности и трудности, ждущие сына на его пути. "Саня, тайно и прилежно мы вырастим тебя, мой милый, здесь, в бараке, среди могильных венков…". " Пусть никто пока не знает, для чего ты пришёл в такой мир – в мир наглых людей без чести и совести". "Но, окрепнув и возмужав, однажды ты потребуешь ответа от них – от всех, кто решает, и решает, и решает, что русские – хлам…". "У них другой бог. Их бог – рогатый бог стяжателей. Твой Бог – всемогущий Бог изгоев". "Расти, Саня. Придёт наше время. Когда-нибудь. Слышишь?.. Оно так долго не приходило! Так долго, что… Придёт".
Надежды Нюрочки подкрепляются символическим рядом знамений и пророчеств, которые либо непосредственно связаны с евангельской образностью, либо выражаются в форме сновидений и размышлений героев.
В частности, в романе возникает аналогия с Вифлеемской звездой, которая, правда, не сама собой появляется на небе, но исходит с земли: "Вдруг нежданный тончайший лёгкий луч изошёл ввысь. Он легко пронзил несусветную толщу тьмы: серебряная крошечная пробоина неуверенно заиграла в небе – яркая, будто искра, единственная на небосклоне. То закричал, заплакал её Саня!".
Мудрый Жорес, размышляющий о судьбе Державы и своего гибнущего рода, тоже верит в приход человека, "который одолеет врагов равенства – хищных врагов народа, растерянного теперь и уставшего выбирать свой путь..." И, "кажется, уже родился тот, кого ждут обнищавшие".
Ключевым звеном в этой череде пророчеств и знамений является напутствие Сане со стороны монаха Порфирия, который видит ребёнка в первый раз, но сразу осознаёт его грядущую миссию: "…достойно совершити подвиг, возложенный на тя… Облекся еси во вся оружия… стал на брань противу миродержателей века сего… Препоясав чресла своя истиною и облекшись в броню правды…". Такую молитву читает он над "воином Христовым". "Воин – здесь пребывает, а Спаситель – там, над нами. Быстрой дорогой воин к Нему идёт, суровой дорогой…"
