Коллектив авторов - Куда ведет кризис культуры? Опыт междисциплинарных диалогов
Теперь о том, почему Россия находится на карте вверху. Дело в том, что обычно хофстедовские индексы графически представляются «двумерками», когда из четырех шкал, на основе которых определяются культурные характеристики страны, берутся две, и дальше соответствующие показатели по этим шкалам откладываются на двух осях графика. Но в данном случае был применен нетрадиционный метод обработки данных, полученных по этой методике: чтобы учесть показатели сразу всех четырех шкал, была проведена процедура многомерного шкалирования. Поэтому верх и низ имеют на этой карте такое же условное значение, как верх и низ, когда мы смотрим на звезду в космосе. Там нет ни верха, ни низа, это какое-то абстрактное пространство. Здесь значимо другое — то, что Россия стоит в этом пространстве особняком по отношению ко всем странам мира. Если говорить о конкретных количественных показателях в баллах, то это проявляется не только в том, что у нее по каждой шкале своеобразные показатели и что каждый раз ее соседями по различным шкалам оказываются разные страны, но и в том, что и соотношения показателей шкал в ней очень сильно отличаются от их соотношения в других странах.
Например, в стране, которая будет близка к России по показателям дистанции власти, может оказаться, что отношение ее показателей по шкале «индивидуализм» к аналогичным показателям в России будет 1:2. А в другой стране, которая тоже будет близка к России по показателям дистанции власти, оно будет 2:1, т. е. прямо противоположное. Это и значит, что Россия характеризуется не только спецификой баллов, но и спецификой соотношения показателей по разным шкалам. И хотя напрямую к политике эти шкалы никакого отношения не имеют, игнорировать их при анализе политической ситуации в России нельзя. Ведь политика и отношение к ней и ее институтам проистекают из более глубинного пласта культуры, и не случайно ареалы стран западной и не западной культур, как хорошо видно на ментальной карте, объединяются в два четких кластера. Россия же находится вне того и другого кластера. В содержательном плане ключевым, с точки зрения выводов, является именно это.
Игорь Клямкин: Мы погружаемся в вопросы методики глубже, чем хотелось бы. Но, учитывая характер доклада, нам, наверное, от этого не уйти. А то, что Россия — страна ментального одиночества, очень даже интересно.
Алексей Давыдов: Не могли бы вы повторить, какие шкалы используются в методике Хофстеда?
Наталья Тихонова:
Повторю, хотя это можно посмотреть и в докладе. Хофстед использует четыре шкалы. Одна связана с отношением к власти и неравномерности ее распределения в производственном коллективе. Впоследствии, как я уже сказала, отношение к неравномерности распределения власти в коллективе стало распространяться многими исследователями и на отношение к неравномерности распределения власти в обществе. Вторая шкала связана с тем, что сам Хофстед называет «индивидуализмом», хотя это не совсем то, что под индивидуализмом понимается в русской традиции. Это скорее значимость для индивида удобств и комфорта. Третья шкала — «маскулинность», которая строится на соотношении в культуре представлений о необходимости сотрудничества, взаимопомощи, солидарности и/или значимости достижений и успеха даже в ущерб интересам других людей. Последняя шкала — «избегание неопределенности», которая показывает, насколько в рамках данной культуры выражен запрос на четкие, понятные и реализуемые правила игры, по которым приходится жить.
Кстати, именно на показателях этой последней шкалы сильнее всего сказываются не фундаментальные характеристики культуры, а текущая ситуация в стране. И если в России эти показатели очень высоки, то, думаю, потому, что в последние два десятилетия «правила игры» в ней очень часто менялись. К тому же формальные правила здесь постоянно приходили и приходят в противоречие с правилами неформальными, что еще больше усиливает запрос на ясность в этой сфере. Так что показатели по данной шкале для России, видимо, не столько базовая характеристика культуры, сколько отражение текущей ситуации.
Игорь Клямкин: Но если первая шкала характеризует отношение к неравномерности распределения власти в обществе, то почему она не позволяет судить об отношении людей и к вопросам политики и политического устройства?
Наталья Тихонова: Позволяет, но с существенными ограничениями. Судя по этому показателю, в российской культуре есть все предпосылки для демократии. Например, в США, не говоря уже о странах третьего мира, показатели толерантности к неравномерному распределению власти и ее иерархизированности более высокие, чем в России. Но речь в данном случае идет не об отношении к определенной системе организации власти, предполагающей или отрицающей оппозицию, право высказывать свое мнение, демократические свободы, а к базовому принципу распределения власти в обществе: оправданно ли, что власть сосредоточена в нем неравномерно, или же нет?
Евгений Ясин: Все-таки надо, по-моему, не забывать о том, что Хофстед проводил свои исследования в корпорации. Он изучал отношение людей к производственному начальству…
Наталья Тихонова: Изначально при исследовании организационной культуры в разных странах речь шла именно о корпорациях. Но сейчас, повторю еще раз, под этим показателем имеется в виду отношение к неравномерности распределения власти в обществе в целом.
Евгений Ясин: Не очень все же понятно тогда, что именно данный показатель выражает применительно к России…
Игорь Клямкин:
Следующий мой вопрос навеян выводом Натальи Евгеньевны о «незападности» русской культуры, сделанным на основе полученных ею эмпирических данных. В свое время по заказу «Либеральной миссии» были проведены два исследования российских элит среднего ранга. Одно из них выполнял «Левада-центр», а другое — Михаил Николаевич Афанасьев. Авторов обоих исследований интересовало, помимо прочего, и отношение респондентов к западным ценностям и институтам. Но у левадовцев слово «Запад» и слова, от него производные, присутствовали в вопросах анкеты, а у Афанасьева их не было. И во втором случае российская элита предстала намного более «западнической», чем в первом.
Вы же предпочитаете именно первый вариант, спрашивая людей об их отношении к западному индивидуализму, западной демократии и Западу вообще. И ответы получаете преимущественно негативные. Но не есть ли это реакция на слова, перегруженные нашими СМИ отрицательными идеологическими и политическими смыслами?
Наталья Тихонова:
Я не говорю о «незападности» русской культуры, я говорю лишь о ее самобытности. Но если речь идет об отношении к «западным ценностям» вообще, то я как раз старалась показать, что картина по России весьма неоднородная. Есть разные мировоззренческие группы, с формально выделяемыми социальными группами не совпадающие, которые очень по-разному относятся к этим ценностям. Если одни их полностью отрицают, то другие в большей или меньшей степени какие-то из этих ценностей принимают.
Что касается самого термина «Запад», то он и в самом деле вызывает негативную реакцию, и в докладе я это отметила. Даже в двух мировоззренческих кластерах, которые я характеризую как модернистские и где базовые ценности западной культуры представлены достаточно четко, «Запад» вызывает по меньшей мере скепсис. Но дело все же не только в термине. Безотносительно к нему плохо воспринимаются и все те ценности западной культуры, которые связаны с моделью организации политической власти, с соответствующей этой модели ролью оппозиции, многопартийности и т. д.
Игорь Клямкин:
В таком случае хочу уточнить для себя некоторые моменты, касающиеся того, как вы выясняете позиции респондентов относительно предпочитаемой ими модели организации политической власти. Вы, скажем, делаете вывод о самобытности в данном отношении русской культуры на основании солидарности большинства опрошенных с тезисом, что «государство всегда должно отстаивать интересы всего народа перед интересами отдельной личности». Однако этот тезис можно ведь трактовать не только в традиционалистском или советском, но и в западном смысле, т. е. в смысле ценности общего блага, по отношению к частным интересам приоритетного. Но если данная формулировка нагружается даже исключительно «самобытным» значением, то хотелось бы знать и реакцию на формулировку альтернативную, акцентирующую приоритет личности. Однако такая формулировка респондентам предложена не была.
То же самое можно сказать о тезисе (также нашедшем широкую поддержку), согласно которому «роль оппозиции в обществе заключается в помощи правительству». Альтернатива этой «самобытной» позиции респондентам опять-таки не предлагается. О том, как они относятся к тому, что оппозиция должна быть конкурентом власти и бороться за власть, их не спрашивают. Между тем практика социологических опросов показывает, что при выборе между двумя альтернативными позициями результаты получаются существенно иными, чем при декларировании согласия либо несогласия с одной позицией. И я не уверен, что в выделенных вами модернистских кластерах при возможности такого выбора сохранилось бы большинство, видящее в политической оппозиции помощника правительства. Как вы полагаете, не искажает ли безальтернативный характер ключевых вопросов полученную в ходе исследования картину реальности?
