Коллектив авторов - Куда ведет кризис культуры? Опыт междисциплинарных диалогов
Российские постмодернисты. Это самый большой по численности (20 % всех россиян) и очень своеобразный кластер, имеющий достаточно яркие отличия от всех вышеописанных кластеров, с одной стороны, и от «российских модернистов» — с другой. К числу наиболее характерных особенностей его представителей относятся: отчетливо выраженный нонконформизм, выбор в пользу общества индивидуальной свободы, а не социального равенства, убеждение, что инициатива и поиск нового важнее следования традициям, вторичность материального благополучия как ценности — свобода здесь ценится выше такого благополучия, а «интересность» работы — выше размера заработной платы. При этом доля тех, кто склоняется к конформистскому «жить, как все» (14 %), кто традициям отдает предпочтение перед инициативностью и поиском нового (23 %), материальному благополучию перед свободой (19 %) и высокой зарплате перед интересностью работы (23 %), здесь наименьшая.
Для «российских постмодернистов» характерны также последовательная ориентация на собственные силы и убежденность в том, что в защите своих интересов надо ориентироваться на индивидуальные, а не на коллективные действия. Им свойственны уверенность в том, что их материальное положение зависит от них самих, а не от ситуации в стране, позитивное восприятие перемен, модернизации, индивидуализма, демократии. Они не согласны с суждением, что западный путь развития России не подходит, и согласны с тем, что каждый человек должен иметь право отстаивать свое мнение, даже если оно не совпадает с мнением большинства. По всем эти позициям ядро данного кластера демонстрирует еще более высокие показатели, чем кластер в целом.
Качественные отличия ядра от кластера в целом просматриваются лишь по нескольким позициям. Но они демонстрируют, что мы имеем дело в данном случае скорее с весьма специфической формой сознания модерна, чем с какой-либо промежуточной, транзитивной формой сознания. Ядро в меньшей степени настроено на признание роли государства как гаранта прав общности, а не прав человека, и в меньшей степени готово делегировать ему право прямого влияния на правосудие и ограничивать свободу прессы. Кроме того, входящие в это ядро в большей степени уверены в своих силах, в частности в том, что они проживут и без помощи государства.
Таким образом, это прорыночно и проиндивидуалистически настроенный кластер, с отчетливым тяготением (во многом, видимо, стихийным) к идее прав человека и отрицанием всевластия государства. Входящие в него люди — последовательные нонконформисты, которые характеризуются низкой значимостью для них материалистических ценностей при приоритете ценностей свободы и самореализации. В то же время при бесспорном признании ценности демократии как таковой им свойственны типичные для России представления о том, как должна выглядеть эта демократия, довольно далекие от классических западных представлений о ней. Так, будучи в большинстве своем (60 %) согласны с тем, что демократия без политической оппозиции невозможна, они солидаризируются с мнением, что роль оппозиции заключается в помощи правительству. Таких среди них 69 % — столько же, сколько среди «последовательных традиционалистов», и не намного меньше, чем среди «традиционалистов-этакратов».
Российские модернисты. Этот кластер во многом похож на «российских постмодернистов». К числу их общих особенностей относятся ярко выраженный нонконформизм, прорыночные ориентации, выбор в пользу общества индивидуальной свободы, а не социального равенства, убеждение, что инициатива и поиск нового важнее следования традициям. Тем не менее в ориентации на рынок и индивидуальную свободу «модернисты» безусловные лидеры.
Роднит эти два кластера и последовательная ориентация на собственные силы, уверенность в том, что нужно бороться за свои права, а не приспосабливаться к реальности, позитивное восприятие перемен, модернизации, индивидуализма, демократии. Роднит их также согласие с тем, что каждый человек должен иметь право отстаивать свое мнение, даже если оно не совпадает с позицией большинства, неготовность делегировать правительству право влиять на правосудие и ограничивать свободу прессы. Любопытно, что, как и в предыдущем кластере, в вопросе о том, как должны происходить перемены — «сверху» или «снизу» — при переходе к ядру происходит качественный скачок, и большинство начинает отводить приоритетную роль активности «снизу». Так же, как и среди «российских постмодернистов», здесь при переходе к ядру падает толерантность к «немы», что приводит в ядрах обоих этих кластеров даже к доминированию негативного отношения к Западу. И хотя для кластера «российских модернистов» в целом такое отношение не характерно, хотя именно в их сознании в наибольшей степени распространены взгляды, соответствующие западной модели развития, это не позволяет однозначно характеризовать «российских модернистов» как сторонников данной модели.
В том, что и в данном случае речь идет об особой, «незападной» разновидности сознания модерна, убеждает и еще одно обстоятельство. С одной стороны, это единственный кластер, где доминирует представление (70 % в кластере и 84 % в ядре), что природные богатства могут принадлежать кому-то, кроме народа или государства (в остальных кластерах доля сторонников этой точки зрения колебалась в диапазоне 2–18 % по ядрам кластеров и 3–14 % по кластерам в целом). С другой стороны, только 18 % в данном кластере считают, что природные богатства должны принадлежать тем, кто стал их официальным собственником в последние годы. Основная же масса «российских модернистов» убеждена в том, что речь должна идти в данном случае о территориальных сообществах или производственных коллективах. Из других особенностей кластера стоит упомянуть о том, что для него гораздо больше, чем для «российских постмодернистов», характерна ориентация на материальное благополучие. Притом, что его материальное положение объективно лучше, а уверенность в возможности прожить без помощи государства распространена больше, чем в любом другом кластере: только 33 % «модернистов» (при 58 % среди «постмодернистов») считают, что без такой помощи им не обойтись.
Таким образом, и в плане формирования характерных для сознания модерна на микроуровне норм, ценностей и установок (нонконформизм, индивидуализм, внутренний локус-контроль, ориентация на конкурентную рыночную экономику и т. д.), и, особенно, в плане разложения норм, характерных для позднеэтакратических обществ, этот кластер продвинулся дальше других. Однако это не привело ни к признанию в нем западной модели развития как эталонной, ни к однозначному принятию ряда конкретных особенностей западных обществ. Показательно опять-таки, что и здесь большинство (60 %) разделяет убеждение в том, что роль оппозиции заключается в помощи правительству.
Если говорить о распространенности представителей различных кластеров в российском обществе, то она будет выглядеть следующим образом (рис. 10).
Как видим, сегодня в России нет четкого доминирования каких-либо взглядов. Скорее российское общество представляет собой в данном отношении пеструю мозаику. Однако главный вывод из проведенного анализа заключается все же не в этом. Главный вывод заключается в том, что при фактическом наличии сегодня в нашем обществе по крайней мере двух разновидностей сознания модерна, обе они не ориентированы на то, что Россия должна идти западным путем. Многие ключевые и характерные для них нормы, ценности и установки принципиально отличаются от ассоциируемых обычно с западной культурой. И в этом плане можно говорить о формировании в России «альтернативного модерна», причем существующего в различных формах.
Рисунок 10. Доли сторонников различных типов нормативно-ценностных систем в российском обществе (%)
Конечно, это не значит, что в России вообще нет сторонников «западных ценностей» в их классической комбинации. Но их так мало, что в стандартных общероссийских социологических исследованиях они составляют статистически незначимую величину и не могут стать объектом дальнейшего анализа. Видимо, поэтому наша «правая оппозиция» никак не может найти свой электорат, оставаясь на уровне, не превышающем 3 % поддержки. Она видит его совсем не таким, каков он на самом деле, и апеллирует не к тем ценностям, о которых он хочет услышать.
Однако насколько можно доверять этим выводам с учетом их новизны? Чтобы проверить это, я рассмотрела особенности ценностей выделенных кластеров с помощью такого проверенного инструмента, как методика Г. Хофстеда. При всем том, что последняя рассчитана на анализ ценностей, определяющих поведение в системах производственных отношений, существующих в разных типах обществ, а не нормативно-ценностных систем, определяющих взаимоотношения в системе «личность — общество — государство», такое сравнение дает возможность дополнительной проверки полученных выводов. Кроме того, оно позволяет получить новую информацию о векторе культурной динамики россиян (рис. 11).
