Роман Тименчик - Что вдруг
Как переводы могут и должны быть переводами разных типов, разных предназначений, разных адресаций, так и этикетка «комментария» может быть приклеена к различным видам истолкования текста. Здесь мы говорим только об историко-литературном комментарии академического типа. Его цель – предоставить ключи для «правильного» понимания текста. Под последним мы подразумеваем прочтение текста как бы глазами его «идеального» исторического читателя (то есть, в конечном итоге, самого автора). Отсюда – первостепенная роль свидетельств исторической рецепции текста.
(Хотя находились авторы, озабоченные прочтением их сочинений «читателем будущего», само представление об этом читателе чаще всего оказывалось ложным; кроме того, читатель завтрашний не прочтет книгу, не нашедшую успеха у читателя сегодняшнего, ибо не узнает, что ее нужно читать, а то и о самом ее существовании, и поэтому любой – самый эзотерический, герметический и т. п. текст – обращен к читателю, современному этому тексту, с каковым читателем существует «понимание по умолчанию».)
Погружаясь в россыпь фактов, относящихся к области первоначального бытования текста в читательской среде, мы ищем в них не столько давних оценок по шкале приятия/ неприятия эстетических новаций – «сильных мест» (ибо оценки зависят от литературно-групповой ангажированности оценщика), сколько фиксации самих этих «сильных мест». Задача комментария еще до объяснения «непонятных мест» – восстановление исторической «темперированности» текста, ибо «темнота» отдельного места производна от сменяющихся с течением времени иерархий текстовых «раздражителей». Говоря предметно, не столь важно, как расценил то или другое место текста рецензент, а информативен сам отбор таких мест для упоминания. Здесь важны и индекс цитируемости фрагментов текста, и степень вольности в точности воспроизведения, и жанровая локализация цитирования – в эпиграфах, в заглавиях, в инскриптах, во введении этого фрагмента в свой текст как «чужого слова» (оговоренного или анонимного), в появлении этой цитаты при обсуждениях другого автора, в текстах, посвященных не литературе, в частном письме или дневнике. Здесь важны искажения при цитировании, часто обозначающие приведение «новационного» фрагмента к предшествующим литературным нормам или выдающие то «ожидание», которое этим фрагментом «обмануто». И очень существенны «народные» переатрибуции цитат (в духе базаровского представления о Пушкине: «Ну, не сказал, так мог и должен был сказать, в качестве поэта»). Здесь важны материальные реликвии читательской рецепции – подчеркивания, пометки на полях, след ногтя и выцветшие силуэты закладок (отсюда предельная желательность ознакомления со всеми доступными экземплярами всех публикаций данного текста). Здесь важны показания критики об этих фрагментах как источниках для подражания у последователей. И должны быть рассмотрены и учтены такие документы интепретирующей исторической рецепции, как опыты интермедиального транспонирования комментируемого словесного текста: в музыку, в инсценировку, в киносценарий, в книжную иллюстрацию. И, наконец, по возможности, все переводы этого текста на иностранные языки – готовая шпаргалка для отлова «темных» мест.
«Сильные места» – это точки текста, провоцирующие читателя на диалог, на задавание вопросов тексту. Ответ мог содержаться в самом тексте, но весьма часто и в неопределенной совокупности находившихся в культурном обороте данной эпохи текстов, «в воздухе». Как ответила мать Марины Цветаевой на ее единственную за все детство попытку вопроса: «Мама, что такое Наполеон?» – «Как? Ты не знаешь, что такое Наполеон?» – «Нет, мне никто не сказал». – «Да ведь это же – в воздухе носится!»
После восстановления (добытого перекрестным анализом примеров расчленения текста и амплификации отдельных фрагментов у исторических читателей) исторической сетки «сильных мест» (это, по слову Александра Блока, те острия, на которых растянуто покрывало текста), комментатор, преодолевший соблазн перенесения культурного опыта своего поколения в написанный не нами и не для нас текст (М.Гаспаров), и обозначивший коэффициент новизны и неожиданности каждого элемента текста, обретает возможность более «правильного» выделения «темных мест». Он, само собой, комментирует то, что должен был понимать в тексте исторический читатель (и что в ходе культурных эволюций исчезает для читателей последующих поколений), но также и то, что исторический читатель мог – а то и должен был – недопонимать в случае авторской установки на «красоту непонятности» (и понимание чего для читателей последующих поколений облегчено работой тех же эволюций). Здесь надо отдавать себе отчет в ответственности за власть сноски. Она, как выше было сказано, феномен временный, отсюда – характерные для всякого временщика черты ее поведения.
«Возмущающая воду» сноска («The aesthetic evil of a footnote», обмолвился Дж. Сэллинджер) властно темперирует текст. Астериск или нумерок – насилие над текстом уже потому, что заставляет остановиться, отвести взгляд, выйти из текста, перечитать его. Порция текста заливается светом внесенного нами Nota bene. Есть сноски, в которых императив паузы важнее подвешенной для мотивировки подстрочной информации.
Внося нумерки или астериски в массив чужого сочинения, мы его подвергаем то расширению, то сужению, сообщая ли, что Париж – столица Франции, предваряя ли объяснение ограничительным «здесь:». При достройке этого нижнего этажа к тексту, а вернее, что и подполья, с присущими этой зоне инверсиями благочестия по отношению к тексту, вопрос заключается в пределах распространения и усекновения семантического запаса комментируемого текста. В каждой нашей глоссе присутствуют оба встречных процесса – расширения текста и сужения его. Комментаторские выноски – произвол, на осуществление которого подписывается каждый, принимающий присягу комментатора. «Несносный наблюдатель» оглашает «всеми буквами» намеки автора, разрушая порой тщательно создававшуюся семантическую атмосферу умолчания, либо несказуемости, либо взаимопонимания с полуслова.
Профессиональная проблема комментатора заключается в том, чтобы его агрессивные акции приближали читателя препарированного текста к исторической рецепции и, таким образом, к гипотетическому «авторскому замыслу».
Но к трюизму, гласящему, что комментатор обязуется сообщать все необходимое для понимания текста, я бы предложил два уточнения.
Первое: он обязуется сообщать необходимое и только необходимое. Например (опять-таки, говоря предметно), поясняя цитату из романса, важнее привести текст романса, чем имя автора текста и композитора – кто их помнил? (Или как указал В. Шкловский в письме к Ю. Тынянову на Г. Шпета, который в комментариях к Байрону «на слово “крокодил” дал примечание, назвавши этого крокодила по-латыни»).
Но… и тут второе уточнение:
Комментарии сочиняются не на облаке. Они тоже адресуются к своему уже историческому читателю. И я бы назначил – в дискуссионном порядке – дополнительной функцией академического комментария (рассчитанного на бытование в течение какого-то срока в качестве эталонного и экспертного при разрешении возникающих затруднений) блокирование читательского недопонимания (в манере древних комментаторов: «но не путать с тем-то»), которое в случае интерпретационного штурма обернется общественным бедствием, перерастя в «современную концепцию». То есть сноска не только должна распространять смысловой запас текста, но и превентивно усекать его ввиду ожидаемых фантомных смыслов, порожденных распадением общих для автора и его исторического читателя эрудиционного канона и языковых конвенций, изменением ходового репертуара топосов и т. п. Можно, конечно, не печься о читателе, изыскивающем, как сказал Б. Томашевский об А. Крученых, нельзя ли понять шедевры навыворот. Но, полагая, что комментарий должен строиться с опережением, учитывая потенциальные капризы читательского интереса, мы имеем в виду, что, возможно, позднейшие идиосинкразийные читательские фантазии обусловлены и спровоцированы самой структурой текста; возможно, в соотнесении с другими конкретными текстами, часто с позднейшими, но иногда и с современными и даже с предшествующими комментируемому. А общие сведения о структуре текста должны являться неотъемлемой частью комментария (обычно, увы, отъемлемой), и вытекающие из особенностей этой структуры нелепые интерпретации должны быть предугаданы и оговорены академическим комментарием. Дилемма власть имеющего коренится здесь в том, что отсутствие комментария в таких местах этически сомнительно, являясь попустительством, а то и подстрекательством читателя к насилию своего рода – к кривотолкованию.
Впервые: Текст и комментарий: Круглый стол к 75-летию Вяч. Вс. Иванова. М., 2006. С. 124–130.
