Литературка Литературная Газета - Литературная Газета 6447 ( № 4 2014)
Квартир чужих, от Родины доныне
Я не прожил, а просуществовал.
Бескрылый дух, воспоминаний Ангел
С собакой на пластинке с чьим-то танго,
Упорствует: «Могла бы быть иной
жизнь в свете перемен с дней колыбели…»
Да волчья тяжесть призрачной купели
Провинции распорядилась мной.
Но есть ещё пример отваги веры
В пугающие стариной размеры:
По сорок дней мытарствовал в лесу.
Судьбе своей, в любви к славянской речи,
С небезразличной горечью отвечу:
Что есть ещё отвага дел и веры
В пугающие теснотой размеры –
Где сорок дней огонь тушил в лесу…
Пристрастью своему к славянской речи
С неудержимой честностью отвечу:
«Все тяготы твои перенесу!»
К возможностям печали
Душе приятен слог пустого заверения –
Признаний от друзей о вечности любви.
Когда приходит срок, как удержать стремления
К решению проблем от ложных встреч, увы?
Конечно, косяки взаимоотношений
Тревожат часто плоть, но берегут сердца
Ничтожностью тепла, раз на огне решений
Душа от поздних дружб сгорает до конца.
Достоинство и честь
с надеждой проникания,
Сменив размер шагов, под гомон голосов
Из тьмы прошедших дел и глубины искания
Найдут проход к судьбе мимо рычащих псов
Воображения.
Где ритм волнует рощи
В тумане лет, зато по случаю вполне,
Явления мечты скользят сквозь воздух…
Проще,
Отсчитывая дни, обещанные мне.
Александр ХАБАРОВ
Доля человечья
СМЫСЛ ЖИЗНИ
Легка моя жизнь, и не ноша она, не дорога,
Река безымянная: сохнет,
осталось немного…
Качаются в ней пароходы,
размокли бумаги,
То в греки течёт из варягов,
то снова в варяги…
А я загребаю то правой, то левой, однако…
То с берега машут платками,
то лает собака,
То женщина плачет,
что я не плыву – утопаю,
Спасателей кличет,
а я уж двумя загребаю…
Не нужен спасатель, родная;
глубок мой фарватер,
Но я же за круг не цепляюсь,
не лезу на катер.
Плыву себе тихо, без цели, хватаясь руками
За воды, за звёзды, за небо с его облаками…
БРОДЯГА
Шёл себе один бродяга,
Никакой он не святой,
На ремне пустая фляга,
В сумке пряник золотой.
Миновал мосты, могилы.
Где же небо, где звезда?
Иссякают волчьи силы,
Человечьи – никогда...
Хорошо босыми топать,
Тропки льдистые колоть...
Хорошо крылами хлопать,
Если выдал их Господь.
Вот и шёл он белым-белым
Полем, озером, леском,
Утомлялся бренным телом,
Затянулся пояском...
Много их, таких хороших,
Измеряло пядь земли.
Сколько их согнуло в ношах,
Даже тела не нашли...
Вот и этот стёр предплечья,
Всё своё с собой волок...
Ох ты, доля человечья,
Божьих промыслов залог...
Хорошо идти по свету,
Умирать в ночном пути,
Хорошо, что крыльев нету –
Можно по миру идти...
Николай БОЛДЫРЕВ
Переводы из Райнера Мария Рильке
* * *
Покажи мне время ускользанья,
что внутри всего неведомо живёт,
как собачьей морды обожанье,
но всегда таящей поворот,
когда думаешь, что суть собачья брезжит.
Ускользающее – подлинности взвесь.
Мы свободны. Нас никто не держит
даже там, где думали: нам рады здесь.
Робко просим мы об остановке.
Для минувшего мы юны и неловки,
но стары для тех, кто – семена.
Правы там мы лишь, где всё же славим,
ибо мы и ветвь, и меч, и сладость
зрелости – опасней, чем война.
* * *
О, снова и снова радость обольстившей нас глины!
И разве кто помогал им – самым ранним отважным?
И всё ж города в заливах росли, блаженствуя влажно,
и наполнялись водою и маслом медленные кувшины.
Боги. Мы чертим их абрис в юных дерзких набросках,
но рвёт их в клочья судьба и угрюмостью позднею дышит.
Но Боги – бессмертны; смотри же: жить можно совсем неброско
и слышать того, кто сам нас в финале нашем услышит.
О, кто мы в тысячелетьях? Потоки единого рода,
в нас зреет и зреет ребёнок, наша общая тайна,
чтоб в будущем нас потрясти, как новая наша природа.
Мы бесконечно отважны, но не уходит ли время?
Лишь смерть-молчальница знает, Кто же мы изначально
и что с нас имеет она, сдавая в кредит жизни семя.
Влад МАЛЕНКО
Влюблённый Кефир
Представляете! Весь дом ещё спал,
Когда Лера вдруг закричала:
«КЕФИР ПРОПАЛ!»
Мы вскочили,
Свет повсюду включили,
Устроили в кухне летучку,
Собравшись в кучку.
Я был за старшего,
А потому сказал: «Ничего нет страшного!
Нагуляется и вернётся!»
Лера на нервной почве вдруг как засмеётся:
«А может, он уже в другом городе,
сидит голодный и в холоде?!
Или вообще…» Но я Леру пресёк:
«Знаешь, – говорю, – он не щенок,
Чтобы вот так пропадать!
Надо ждать!»
Сосед, дядя Гарик,
Принёс военный фонарик,
И мы, используя свет фонаря,
Прошли весь парк 50-летия Октября.
Вернулись ни с чем. Сидим в коридоре.
Лера готовится выплакать море.
Дядя Гарик предлагает в газету дать объявление.
И тут происходит чудесное явление!
За дверью слышится шипенье двух носов.
Отодвигаем засов…
И видим: как ни в чём не бывало стоит наш герой,
А с ним рядом ещё и кто-то второй,
Вернее, вторая!
Лера всплеснула руками: «Помогите! Я умираю!»
А Кефир язык высунул
И говорит мысленно:
«ЛЕР, МЫ – С ДОРОГИ…
Неудобно гостью держать на пороге…»
И пропускает вперёд слегка виноватую
Подружку лохматую,
Сам в зубы берёт её поводок,
И такой, скажу вам, у нашего пса видок,
Будто он съел килограмм мухоморов-грибов…
Сразу понятно, что ЭТО – ЛЮБОВЬ!
Теги: Премия имени Антона Дельвига
Злой, поджарый, с автоматом
Эдуард Лимонов. Апология чукчей: мои книги, мои войны, мои женщины. - М.: АСТ, 2013. – 538 с. – 3000 экз.
Когда-то давно, лет 20 назад, мне стало вдруг интересно: как это люди читают стихи? Берут, открывают книжку, садятся[?] Я решил попробовать. Молодой был, любопытства много, ума нет. Взял книжку (помню точно, это был Пастернак), уселся, начал читать.
И сделал неожиданное открытие. Оказывается, даже на таких поэтов, как пастернаки, распространяется закон Старджона: "90 процентов чего угодно – ерунда". Просто удивительно, сколько в той книжке оказалось плохих стихов. Процентов 90. Ну и 10 – хороших.
Хорошо бы читать (а тем более писать, а тем более жить) так, чтобы попадать всё время в 10 процентов...
Я понимаю, это, конечно, позор, что мне понравились не все стихотворения Пастернака. Но всё же подозреваю, что нечто подобное происходит с каждым читателем, просто об этом не принято говорить.
Приличия – штука сложная. Помните сказку «Новое платье короля»? Кто там в ней нарушил приличия? Только мальчик, крикнувший «а король-то голый», больше никто. Без него всё было бы прилично. Оригинально, свежо – да. Но конвенционально. Я думаю, того мальчика потом в тюрьму посадили.
* * *
Речь у нас пойдёт об Эдуарде Лимонове. Его книгу «Апология чукчей» (понравилось название) я открыл с тайной надеждой решить для себя один давний вопрос. Только должен сразу предупредить: я очень хорошо отношусь к Лимонову. На первой странице книги «Это я, Эдичка!» он сидит на балконе и ест из кастрюли щи, а я очень люблю щи!
И всё же меня мучит один вопрос. Почему его считают большим писателем? Нет, я вовсе не хочу, чтобы он был непременно маленьким. Я просто пытаюсь понять, чего такого не понимаю, что понимают все?
Я спрашивал, и мне даже отвечали, но опять как-то непонятно. В том смысле, что, мол, считаем большим, потому что большой. Зверея в одиночестве над неразрешённой проблемой, я придумал объяснительную гипотезу, дескать, Лимонов – это Солженицын сегодня. История, мол, начинается как Солженицын, а повторяется как Лимонов.
На самом деле между ними немало сходств. Солженицын за свою жизнь написал приблизительно три литературных произведения («Один день Ивана Денисовича», «Матрёнин двор» и третье место про запас для вдруг я чего забыл), всё прочее у него проходит либо по разряду «интересной, но спорной публицистики», либо – «художественно слабых, идейно перегруженных произведений», по-простому – нудятины. И у Лимонова приблизительно три произведения («Эдичка», «Подросток Савенко», другой вариант ответа).
