Борис Касаев - Большая охота (сборник)
…Много всякого добра напихали жадные руки Маньшина в металлический ящик возле сиденья! Никто никогда не узнает, что в этом ящике случилось: то ли взрывчатка опрокинулась на кислоту, то ли кислота пролилась на взрывчатку, то ли граната-лимонка от тряски сработала… Никто из сидевших в «воронке» не почувствовал, что жить оставалось каждому ровно девятьсот метров – до городского фонтана. На улице Сталина, возле осеннего фонтана без воды, машину вдруг подняло над дорогой и разорвало в клочья. Сонную тишину центра потряс грохот такой силы, что проснулись все окраины. Старший группы Космаков (уже без рук и ног, один кровавый обрубок) был в сознании полсекунды, ощутил себя летящим, увидел звездное небо и умер.
Смерть остальных членов экипажа «воронка» была простой и мгновенной, как на гильотине, – без ощущений, боли и видений.
Разорванная машина ярко пылала, освещая небо и окрестности. Пылала брусчатка, залитая бензином. Жители ближайших домов смотрели на пожар сквозь оконные рамы с выбитыми стеклами и не торопились спасать и тушить.
Приехали пожарные.
Но раньше пожарных на место ЧП примчался Парамонов – без гимнастерки, в накинутой на голое тело шинели, в валенках, с наганом в руке. Он стоял столбом, взирая на беду, жевал папиросу, и лицо его морщилось как от зубной боли…
V
…Утром прибыли чекисты во главе с начальником областного управления Кулькисом. Это был толстый коротышка, обладавший большими кулаками, бритой головой, холодными глазами и звучным басом.
– Дорулились, бляхи! – закричал он на Парамонова.
На экстренном совещании в полутемном райкомовском кабинете Кулькис стоял у окошка, под развесистым фикусом, и матерился. Членам бюро и исполкома порой казалось, что матерится и брызжет слюной вовсе не Кулькис, а фикус.
– На зеркало неча пенять, коли рожа крива! – не выдержал оскорблений красный от гнева секретарь райкома Мамин. У Мамина была сильная лапа в обкоме – и он хорохорился.
– Я с себя вины не снимаю! – басил Кулькис. – Но вы! Прошляпили! Троцкистское подполье! Спите тут как сурки!
– Какой к черту теракт! – орал Мамин. – Какие троцкисты! У нас! Средь буряков и самогона! Троцкистов сюда никаким первачом не заманишь! Сопьются!
– Вы мне эти штучки бросьте! – гремел Кулькис и в запальчивости рвал фикус на части. – Вы ответите!
…Настроение у всех было паршивое. Понимали: за ЧП в канун юбилея Октября Москва спросит сурово. К вечеру следствие разобралось как было. Арестовали интендантов из соседней инженерной части, продавших Егорову взрывчатку. Взяли под стражу Егорова. Он рассказал о кабанах, карпах и карасях, спасшихся сегодня от злодейских умыслов Маньшина.
Поискали Дроздова – не нашли. Сгинул человек. Соседи ничего не видели и не слышали. Может, взорвался…
VI
…На другой день к Кулькису напролом прорвалась Страхманюк. Кричала, что она главный свидетель.
– Ну? – спросил Кулькис.
У него было никакое от бессонницы и тревоги лицо. И у Парамонова было никакое лицо.
– Я видела бомбистов, – сказала свидетельница.
– Что ты мелешь! – испугался Парамонов. – Она сумасшедшая, товарищ Кулькис!
– Ну? – спросил Кулькис.
– Это были двое мужчин. Клянусь! – сказала Страхманюк и отдала Кулькису пионерский салют.
– Вот бумага – пишите!
Через полчаса Кулькис читал показания свидетельницы: «Выполняя задание товарища Парамонова, в ночь с 3 на 4 ноября я следила за домом начальника райпотребсоюза Козлопенко, по нему давно тюрьма плачет. Ночью, часов в 12, во двор Козлопенки въехала полуторка с чем-то в кузове. Через забор ничего не было видно, я влезла на ящик из-под водки и все разглядела.
Козлопенко тщательно запер ворота, он не знал, что я за ним наблюдаю и вижу его воровство. Люди из полуторки открыли кузов и начали таскать в сарай мешки, всего восемь штук, видно, муку или сахар, гады, прятали. Потом занесли четыре бидона – наверное, с постным маслом. Закончив разгрузку, расхитители долго лялякали о чем-то с Козлопенкой, видимо, насчет дальнейшего разворовывания социалистической собственности, уж больно рожи у них были воровские. Потом машина уехала, Козлопенко запер ворота, справил возле забора, недалеко от места моей диспозиции, малую нужду и ушел в дом, спать и видеть воровские сны. Я слезла с ящика и хотела идти к себе, как вдруг снова донесся шум машины. Неужто, думаю, еще один грузовик с наворованным добром едет к Козлопенке? Села за ящик и стала ждать. Вижу, с другого конца улицы идут двое: один в пальто без воротника, другой в фуфайке, оба высокие, в сапогах, в руках оклунки. Тут навстречу им машина выехала, фарами осветила. А когда подъехала, они кинули оклунки под машину и побежали в парк. Машина взорвалась, а я от страха и ужаса потеряла сознание. Не знаю как выжила.
К сему – Страхманюк Д.П.»
Кулькис прочитал показания, спросил сердито:
– Чего сразу не явилась?
– В беспамятстве была…
Страхманюк заплакала.
– Ну-ну, – молвил Кулькис. – Иди пока. Гаврилов! Напои даму чаем. С бубликами…
…Они долго молчали, но думали об одном. Парамонов машинально дырявил пачку «Казбека» остро заточенным карандашом, сверля папиросы. Кулькис медленно прохаживался по ковровой дорожке, пыхтел и крутил лысой башкой. Наконец сказал:
– Понял? Нет выбора. Будем так…
– Ага, – откликнулся Парамонов.
VII
…Через месяц областная газета напечатала статью под заголовком: «Осиное гнездо троцкистов в Ныдинске». В ней рассказывалось о блистательной победе чекистов, раскрывших накануне Октября заговор врагов народа. Банда убийц (Дроздов – главарь, Егоров – заместитель, Маньшин – подельщик и другие) пыталась взорвать Ныдинский райком партии, убить руководителей района, но была вовремя схвачена и обезврежена. Дроздов и Маньшин в момент задержания были убиты. Остальные, числом более десяти человек, вину свою признали полностью. Егорова, Шилова и Кузьмина (интендантов) трибунал приговорил к смертной казни. Остальным дали по двадцать лет концлагерей. Кулькиса и Парамонова наградили орденами, Страхманюк – медалью…
…В марте 1939 года сменилось руководство в комиссариате внутренних дел, по недрам системы прокатилась волна кровавых чисток. Областная газета сообщила, что осуждена группа врагов народа, внедрившаяся в чекистские ряды, творившая произвол и беззаконие. В списке казненных значились Кулькис и Парамонов… Трагична судьба и Даздрапермы Петровны: она угодила в психушку, где и скончалась в сороковом году…»
…Рассказ меня увлек. Я поздравил Михалыча. Мы сели завтракать и обсуждать произведение. Разговор за столом продолжался до ужина, пока водка не кончилась.
Летали утки, грыз объедки песец.
– Ты – гений! – кричал я Михалычу.
Мы устали и завалились спать. Проснулся я от дурмана жарившихся шашлыков. Михалыч привел в действие портативный мангал. Шашлыки он поливал коньяком. Настроение было отличное, готовность к подвигу – невероятная. Я бросился в сугроб, и рыдая, искупался в снегу. Потом мы ели шашлык, запивая коньяком из фляжки.
– Ну, поохотились, отдохнули – пора! – сказал Михалыч. – Отгулы кончились, завтра в смену.
Нагруженные скарбом, не торопясь, двинулись к дороге, где нас должен был ждать «УАЗ».
– И все же, Михалыч, в рассказе много неясностей, надо доработать, – сказал я.
– Например?
Я начал загибать пальцы:
– Куда делся Дроздов? Кто были мужики с оклунками? Участвовал Дроздов в теракте или нет?
Михалыч остановился.
– Про мужиков ничего не могу сказать – не знаю. Полагаю, Даздраперма бредила. Маловероятно, чтоб в атмосфере 30-х годов кто-то мог даже помыслить о нападении на энкавэдэшников. Я вот что думаю: если бы возможны были такие диверсии! Да по всей стране! Глядишь, не возникало бы желания устраивать массовые репрессии людей. Страшно ведь…
– Ладно, уговорил. Но Дроздов, согласись, не дописан. Мне как читателю не ясно. Странная личность.
– Ежели по жизни, то он спасся, – ответил Михалыч. – Переменил фамилию, пробрался в Сибирь, затерялся в тайге. Точно знаю, что чекистов он не взрывал. Воевал, дважды был ранен в Отечественную…
– Откуда такая точность?
– Оттуда! – хитро засмеялся Михалыч. – Это ж мой дед! Умер в восьмидесятом, царствие ему небесное…
– Ну вы даете, микромаршал! – восхитился я.
Мы медленно двигались по тундре, по болотам, перескакивая с кочки на кочку, обходя озерца, перешагивая через ручьи. Пригревало солнце, пробуждалась земля, пели птички, летали утки. Охотничий сезон в разгаре! Подошли к болотцу с хорошей водой и увидели человека с ружьем.
– Привет, Володька! – махнул рукой Михалыч.
– Здорово! – озабоченно отозвался охотник.
Глаза у него были полоумные. Он стоял возле кучи уток, с сотню, не меньше.
– Зачем тебе столько? – помрачнел Михалыч.
– Зачем-зачем… Не знаю. Солить буду!
– Некоторые, чую, вонять начинают. С неделю, небось, тут торчишь? – сказал Михалыч, присаживаясь возле кучи и перебирая мертвых птиц.
