Роман Тименчик - Что вдруг
Зарождающиеся в парикмахерских зеркалах двойники втягивают в контрданс удвоений и работающего мастера бритья. Братство-двойничество мастера слова и хозяина бритвы развернуто в «Стихах о парикмахере» у бледного эпигона постсимволистов:
Отец твой – был моим отцом.
Мы – дети гибельного мира.
Мне нравится твое лицо,
Лицо индийского факира.
Моя душа – глубокий сад.
Твоя – чугунная решетка.
И оттого – тебя, мой брат,
Люблю доверчиво – и кротко.
Здесь, на земле, нам равных – нет.
Но мы – ничем не лучше многих:
Ты – парикмахер. Я – поэт,
У нас – веселые дороги.
Я – как ребенок – сердцем чист.
И для меня – стихи – молитва.
А ты владеешь, как артист —
Отточенною сталью бритвы.
И оттого – во мне тоска
Тяжелой птицей глухо бьется.
Я знаю, что твоя рука —
Меня когда-нибудь коснется.
В испуганных глазах – печаль
Блеснет загадочно – и четко.
И врежется тугая сталь
Чуть-чуть пониже подбородка…19
Бритва сопутствует теме смерти поэта в знаменитых стихах Тихона Чурилина 1914 года:
Побрили Кикапу – в последний раз.
Помыли Кикапу – в последний раз.
С кровавою водою таз
И волосы, его
Куда-с?
Уплотняющееся скрепление тем смерти и бритья идет в ногу с новинками разговорного языка. Присловье «Пожалуйте бриться!» в значении неприятной новости, которое в 1920-е записывал Евгений Замятин («Для комедии – московские идиомы»: «пики козыри – пожалте бриться!»20), начинает обозначать самую неприятную из новостей:
Опанас отставил ногу,
Стоит и гордится:
«Здравствуйте, товарищ Коган,
Пожалуйте бриться!»
(Э. Багрицкий. «Дума про Опанаса»)
Два поэта из «мандельштамовского круга» в 1919 году усадили в парикмахерское кресло своих лирических героев, которым пришли в голову ассоциации из старых и древних книг. Одному – медный бритвенный таз, он же шлем Мамбрина:
Сижу, окутан влажной простынею.
Лицо покрыто пеной снеговой.
И тоненьким стальным сверчком стрекочет
Вдоль щек моих источенная бритва.
<…>
Какая глушь! Какая старь! Который
Над нами век проносится? Ужели
В своем движении повторном время
Все теми же путями пробегает?
И вдруг цирульник подает мне тазик,
Свинцовый тазик с выемчатым краем,
Точь-в-точь такой, как Дон-Кихот когда-то
Взял вместо шлема в площадной цирульне.
О нет! Себя не повторяет время.
Пусть все, как встарь, но сердце внове немо:
Носильщиком влачит сухое бремя,
Не обретя мечтательного шлема21.
Другому (в стихотворении 1919 года) – образы обезглавленных Олоферна (который притянул к себе паронимически «олеографию» и «олеонафт», по рассеянности названный «олеофантом», кружась, таким образом, вокруг этимологического ядра «олигарха»), Пугачева и жертв гильотины:
За завтраком иль в именинной ванне, —
Я в зеркале: купаются ль в купэ?
Одеколонный ладан о Ливане
Напомнил, а тесемка на диване
Гвоздикой гвоздиков – и о клопе.
Лоснящееся логово, наверно,
Казнит бока спиралями пружин;
Уютно, заспанное, и примерно,
Как с обтекающею Олоферна
Главой Юдифь, судилище мужчин.
Олеография в мушином маке
Олеонафтом крыта, и комод —
Под лоск в гипюре вязанном, чтоб всякий,
Берег благополучье, и при драке
Ссылался на листы парижских мод.
Еще: два узеньких, гранений полных,
Бокалов с позолотой, и бокат
Гранатами лущащийся подсолнух
И радугой в стекле, в табачных волнах, —
Соленый день, селитрою богат!
Намыленный, как пудель, под железо
Откидываю шею и, сквозь век
Смеженье, моросится до пореза,
Все чаще, и в матросском марсельеза —
Синее сыворотки, из аптек.
Но музыка, не пойманная колбой, —
Позволили ей воздух замесить!
И с ядами флаконы я нашел бы,
К Марату незамаранные толпы
Привел бы, – перестаньте моросить!..
Приятной пуговицей спелый ящик
Комода оттопырился и – вдруг
Среди обоев в розочках лядащих,
Резнуло молнией и – настоящий
Ремень вываливается из рук.
Зарезан! Недомыленной горилле
– Как ниткою по шее, марш – кругом!..
Юдифь! Достаточно мы говорили
Об Олоферне, – помечтаем, или
Поговорим о чем-нибудь другом…22
Взаимные проекции будничной стрижки-бритья и вечных образов, столь ожидаемые в эпоху постсимволизма, находились на опасной грани каламбура или пародии. Владимир Набоков писал по поводу строк А. Браславского-Булкина:
Вокруг меня ютятся люди,
И каждый делает свое.
Раб голову мою на блюде
Блудливой деве подает.
Мне жизнь не посылает милой,
Такой, какую я просил:
Меня стрижет моя Далила,
Доводит до потери сил…
– «Образ бедного Самсона, выходящего из роковой парикмахерской, принадлежит к разряду тех, которые углублять не следует: голова, остриженная под нулевой номер, голая, круглая, синеватая, едва ли производит поэтическое впечатление»23.
В 1922 году два мандельштамовских поэтических сверстника запечатлели в стихах два семантических ореола бритья.
Процедура бритья как ритуала, несущего прикосновение к вечности и сулящее омоложение древней расы, попадая по бодрости в тон будущей мандельштамовской «пластинке тоненькой Жиллетта», изображена в московском стихотворении 1922 года мандельштамовского соседа по общежитию Дома Герцена и полупрототипа героя «Египетской марки»:
Насечку делая, в мыла врезаясь сочно,
Щетину пробуя, вниз от кости височной,
Вдоль скул поскребывая четко,
Скользя ползучей пеной, метко
Вдруг повернув у подбородка,
Проходит бережной дугою лезвие.
Пульверизатор бьет! Салфетка
Подхватывает, овевая
Лицо, как никогда, мое.
Бьет в нос лимонный дух, любовь живая,
Уничтожает забытье.
Свободны, наконец, бугры,
Мускулы, выступы, ухабы.
Вновь для труда и для игры
Юнеешь, как на взморье крабы.
О, это вечность каждый раз!
Изобретательно и четко
Сухое тело древних рас
Вдруг разряжается походкой!24
А у Георгия Шенгели «горло бредит бритвою» вослед его литературному антагонисту Маяковскому:
Бритвы нежная сталь по ремню прозвенела тугому;
Мыла миндальный кусок; синяя – в синем – вода;
Воздухом пенным и жарким облиты узкие скулы, —
Все как всегда. Но зачем медлит у горла клинок?25
В поэтическом интерьере Мандельштама несколько раз появляется парикмахерское кресло. Напомним хотя бы стихи 1931 года:
Как будто в корень голову шампунем
Мне вымыл парикмахер Франсуа
и абзац из «Египетской марки»26, где Мандельштам поместил своего двойника Парнока в место, где заводятся двойники от вынужденного долгого и отчужденного нарциссизма. Упоминание о крови обязано здесь двойной профессии цирюльника: брильщика и рудомета (как гоголевский Иван Яковлевич – «И кровь отворяют»):
А парикмахер, держа над головой Парнока пирамидальную фиоль с пиксафоном, лил ему прямо на макушку, облысевшую в концертах Скрябина, холодную коричневую жижу, ляпал прямо на темя ледяным миром, и, почуяв на своем темени ледяную нашлепку, Парнок оживлялся. Концертный морозец пробегал по его сухой коже и – матушка, пожалей своего сына – забирался под воротник.
– Не горячо? – спрашивал его парикмахер, опрокидывая ему вслед за тем на голову лейку с кипятком, но он только жмурился и глубже уходил в мраморную плаху умывальника.
И кроличья кровь под мохнатым полотенцем согревалась мгновенно.
Цитата из записок сумасшедшего, которому выбрили голову («несмотря на то, что я кричал изо всей силы о нежелании быть монархом»), напоминает, что сидящий в кресле становится королем-миропомазанником.
В связи с парнаховским живительным цирюльником заметим, что именно некая французская традиция демонизации27 и вообще «поэтизации» парикмахера, на говорящем имени-этнониме которого настаивал Мандельштам28 (а не просто низовая куаферская галломания29), возможно, сказалась в другом случае30, когда речь идет о власти и ее двусмысленной доброте, – в мае 1935 года в стихотворении о стрижке детей «машинкой номер первый»31:
Еще комета нас не очумила,
И пишут звездоносно и хвостато
Толковые лиловые чернила, —
где, видимо, содержится отсылка к «детской» рондели Тристана Корбьера «Petit mort pour rire» («Смерть на посмешище») с ее окольцовывающим стихом «Va vite, léger peigneur de comètes!» («Вперед, проворный расчесыватель комет!»), обыгрывающим этимологию слова «комета», связывающую его с греческим обозначением шевелюры.
Знаменитая ныне32 строка из мандельштамовского «Ариоста»:
Власть отвратительна, как руки брадобрея, —
числит среди своих литературных источников, наряду с прочими33, и французский: строчку перевода Бенедикта Лившица из «Oraison du soir» Артюра Рембо34 – «Je vis assis, tel qu’un ange aux mains d’un barbier» («прекрасный херувим с руками брадобрея»).
