Алексей Писемский - Русские лгуны
– Какое, – говорит, – было в селенье происшествие?
– Никакого, – говорит, – ваше благородие!
– Как никакого? Ах ты, – говорит, – земская полиция! – Трах его по зубам.
К другому сотскому – тот этак из рыжих, плутоватый случился.
– Какое? – говорит.
– Было, ваше благородие, Иван Петров там у Николая Михайлова, что ли, петуха зарезал!
– Позвать, – говорит, – Николая Михайлова!
Приходит мужик.
– Здравствуйте, – говорит, – батюшка!
– Здравствуй, – говорит, – братец; все ли у тебя в доме благополучно?
– Все, батюшка, кажись, слава богу.
– Погляди-ка на образ!
Смотрит мужик.
– И не совестно тебе и не стыдно? Не отворачивай глаз-то, нечего!..
– Да что мне, сударь, отворачивать!
– Как что, а черный-то петух где?
Мужик, знаете, и рассмеялся.
– Подлец Ванька, – говорит, – надругатель, зарезал!
– А объявил ты о том земской полиции?
– Что, сударь-с, – говорит, – объявлять!..
– Как что?.. У тебя сына зарежут, ты скажешь: что объявлять!..
– Батюшка! – говорит мужик удивленный. – Разве сын и петух все одно и то же?
– Одно и то же! Прочтите, – говорит он это писарю уж своему, – статью, где сказано, что совершивший преступление и покрывший его подвергаются равному наказанию!
Прочитали мужику; стоит он разиня рот. Сотские между тем шепчут ему:
– Видишь, – говорят, – сердит приехал; поклонись ему червонцем!
Поклонился мужик – освободили.
– Ну, теперь, – говорят, – убийцу давайте.
Приводят мужика; бойкий такой был, и прямо к руке господина станового.
– Прочь! – крикнул тот на него. – От тебя, – говорит, – кровью пахнет!
Отошел мужик.
– Как, – говорит, – ты смеешь производить дневной грабеж с разбоем?
– Я, – говорит, – сударь, никого не грабил!
– Как никого? А петух Николая Михайлова где?
– Николая Михайлова петуху, – говорит мужик, – я завсегда голову сверну – он у меня все подсолнечники перепортил!
– Ну так, – говорит ему Карпенко, возвысив уже голос, – я тебе прежде голову сверну. Эй! Колодки!
Струсил и тот парень; сотские и ему шепчут:
– Видишь, – говорят, – сердит; поклонись красненькой!
Стал мужик кланяться, так еще не берет господин становой. Он в ноги ему повалился: «Возьми, батюшко, только!» Принял.
Я после услыхал это; приезжаю, спрашиваю мужиков:
– За что, – говорю, – дураки, вы деньги ему давали?
– Да что, батюшка, – говорят, – сами видим, что одно только его надругательство над нами было, только то, что горячиться он очень изволил, как бы и настоящее дело шло… Думаешь: прах его возьми, лучше отступиться!
Слушая Шамаева, я предавался довольно странным мыслям: мне казалось, что и он все это лжет и выдумывает для моей потехи. «Да, старичок, – думалось мне, – и ты сумеешь разыграть сцену, какую только захочешь…» Наконец, сам-то я… автор? Правду ли я все говорю, описывая даже этих самых лгунов?
VIII
Красавец
Народы дикие более всего ценят в человеке силу, ловкость и красоту физическую; народы образованные… нет, впрочем… и народы образованные очень ценят это: кто не помнит того времени у нас, когда высокий рост, тонкая талия и твердый носок делали человеку карьеру? Даже в высокопросвещенной Европе Леотар[23] любим и почитаем женщинами. Весьма многие дамы, старые и молодые, до сих пор твердо убеждены, что у красивого и статного мужчины непременно и душа прекрасная, нисколько не подозревая в своем детском простосердечии, что человек своим телом так же может лгать, как и словом, и что весьма часто под приятною наружностью скрываются самые грубые чувственные наклонности и самые низкие душевные свойства.
На эту тему нам придется рассказать очень печальный случай.
Наступали уже сумерки… В воздухе раздавался великопостный звон к вечерне; но была еще масленица, и вокруг спасовходского монастыря, в губернском городе П…, происходило катанье. В насмешке над уродливостью провинциальных экипажей столько моих собратьев притупило свои остроумные перья, что я считаю себя вправе пройти молчанием этот слишком уж опозоренный предмет и скажу только, что во всем катании самые лучшие лошади и сани были председателя казенной палаты (питейная часть, как известно, переносящая всегда на своих жрецов самые благодетельные дары, была тогда еще в прямом и непосредственном заведывании председателей казенных палат). В санях этих сидели две молодые дамы: одна в прекрасной шляпке и куньем салопе, с лицом, напоминающим мурильевских мадонн, в котором выражалось много ума и чувства; другая была гораздо хуже одета, с физиономией несколько загнанной, по которой сейчас можно было заключить, что она гораздо более привыкла слушать, чем сама говорить. Первая была молоденькая жена председателя, а вторая – ее компаньонка. Хорошенькие глаза хорошенькой председательши беспрестанно направлялись в одну из боковых улиц.
– Александр Иваныч выехал не оттуда-с! – проговорила, наконец, ее компаньонка.
Председательша сейчас же перекинула взгляд на ее сторону. К ним подъезжал верхом на карабахском жеребце высокий, статный мужчина, и хоть был в шляпе и статской бекеше, но благородством своей фигуры, ей-богу, напоминал рыцаря. Конь не уступал седоку: около красивого рта его, как бы от злости, была целая масса белой пены; он беспрестанно вздрагивал своим нежным телом… Ему, казалось, хотелось бы и взвиться на дыбы и полететь, и только опытная, смелая рука, его сдерживавшая, заставляла его идти мелкой и игривой рысью.
Господин этот назывался Александр Иванович Имшин. Он подъехал к нашим дамам.
– Хорошо, хорошо – так поздно!.. – говорила председательша в одно и то же время ласковым и укоряющим голосом.
– Я объезжал в поле Абрека; он ужасно у меня сегодня шалил, – отвечал Имшин и ударил коня по шее; тот еще заметнее вздрогнул телом своим и еще ниже понурил голову. – Что ваш муж? – спросил Имшин.
– Спит! – отвечала председательша.
Она уже с красивого наездника не спускала глаз.
– Стало быть, покоен? – продолжал тот.
– Он еще ничего не знает. Я буду кататься до самых поздних сумерек и заеду к вам!
Имшин, в знак согласия, мотнул головой; затем, сделав лансаду, повернул лошадь так, что поехал не по направлению катанья, а навстречу ему, и через несколько минут очутился в самом заднем ряду. Там, между прочим, ехала отличнейшая пара лошадей в простых пошевнях, в которых сидела толстая женщина в ковровом платке с красно-багровым лицом и девочка лет тринадцати – четырнадцати, прехорошенькая собой.
– Выехали? – спросил их Имшин ласково.
– Да-с! – отвечала толстая женщина.
– А тебе, Маша, весело? – спросил он девочку.
– Весело-с! – отвечала та с вспыхнувшим лицом.
Имшин дал шпоры лошади и опять стал нагонять председательские сани.
– Уж темнеет! – сказал он.
– Да, теперь можно! – отвечала председательша и не совсем твердым голосом сказала кучеру: – Выезжай!
Кучер выехал и, зная, вероятно, куда ехать, не ожидал дальнейших приказаний и поехал в ту сторону, в которую при начале катанья госпожа его беспрестанно смотрела. Лошади побежали самой полной рысью; Имшин поскакал за ними. Молодой человек этот, будь он немножко не то, далеко бы ушел: еще в корпусе, при весьма ограниченных способностях, он единственно за свою красоту предназначен был к выпуску в гвардию; но в самом последнем классе, в самое последнее время, у него вышла, тоже по случаю его счастливой наружности, история с одним мужем, который хотел его вышвырнуть в окно, а Имшин его вышвырнул, и, как молодым юнкером ни дорожили на службе, однако послали на Кавказ; здесь он тоже, говорят, опять по решительному влиянию жены полкового командира на мужа, получил солдатского Георгия, офицерский чин, шпагу за храбрость и вышел в отставку. Как большая часть красивых людей, Имшин говорил мало, а больше своею наружностью и позами, к нему идущими, старался себя запечатлеть в душе каждого. Губернские дамы принялись в него влюбляться, как мухи мрут осенью, одна за другой, беспрерывно. Молоденькая жена председателя, Марья Николаевна Корбиева, прелестнейшее существо, в первое же отсутствие мужа в Петербург впала с ним в преступную связь. Искания со стороны Имшина в этом случае были довольно непродолжительны; он несколько балов потанцевал с этой милой женщиной исключительно, а потом, в один из безумно шумных вольных маскарадов, они как-то очутились вдвоем в довольно отдаленном углу. У Имшина случайно поднялся рукав фрака, и оказалось, что на руке у него был надет браслет.
– Это у вас браслет? – спросила председательша, сгораемая каким-то внутренним огнем.
– Браслет.
– Женщины?
– Да.
– И дорог вам по воспоминанию?
– Очень.
Председательша надулась.
– Хотите, я его сниму для вас?.. – несколько протянул Имшин.
– Для меня?
– Да! Если только вы полюбите меня за это.
