Журнал Русская жизнь - Потребление (январь 2008)
Приближаясь к своему шестидесятилетию, Шульгин отошел от политической деятельности, но политика настигла его. В 1944 году он был арестован советскими следственными органами в Сремских Карловцах, в Югославии, где жил с 1930-х годов. По обвинению в контрреволюционной деятельности Шульгин был приговорен к 12 годам лишения свободы и отбыл, несмотря на преклонный возраст, весь срок во Владимирском централе. Северянин, скончавшийся в декабре 1941 года, не мог и предположить столь «фантастического» сюжета: находясь в тюрьме, Шульгин вспоминает о своих встречах и разговорах с «Северянами» (так по литературному псевдониму он называл Игоря Васильевича Лотарева и его жену Фелиссу).
Приводимые ниже записи извлечены из Тетради № 3 и относятся к январю 1951 года. На предыдущих страницах рассказано о встречах с Волошиным в Коктебеле, о концертах Шаляпина, о знакомстве с Алексеем Толстым. Общение с «Северянами» описано значительно подробнее и теплее. Круг людей искусства был довольно далек от Шульгина, но он бережно фиксирует то, что сохранилось в памяти, - а ему исполняется 73 года… К тому же Шульгин получал ограниченное количество бумаги, поэтому не мог редактировать или переписывать изложенное, и, видимо, его дневник просматривался тюремным начальством. Однако, несмотря на неподходящие для сочинительства условия, воспоминания Шульгина сохраняют непосредственность и достоверность живого рассказа, что, как мне кажется, не может не увлечь современного читателя.
Вера Терехина
7. 1. 1951
В гостиной вдруг появился Северянин с женой. Их пригласили погостить под вишнями и сливами. Так же как и меня. Они совершали турне по Югославии. Давали в разных городах и городках «концерты», то есть читали стихи. Она ведь тоже была певчая птичка, поэтесса. И вперемежку с мужем читала свои стихи. Русские стихи, хотя она была родом эстонка.
* * *
Пленительность эстонки;
Глубины, что без дна;
И чувства, что так тонки;
И долгая весна.
Блажен ваш друг, Фелисса!
У хладных финских скал
Он солнце отыскал.
Мечты, мечты… сбылися!
И эти неуклюжие стихи попали в «Дубровичке Дивертишки».
* * *
Но когда я духовным взором оглядывал супругов Северян, всегда где-то звучало:
До гроба твоя Перикола,
Но больше страдать не хочу!
Ее звали Фелисса, что значит «счастливая». Не знаю, можно ли было назвать их союз счастливым. Для него она, действительно, была солнцем. Но он казался ли звездой? Может быть когда-то раньше. Теперь миндальный цвет опадал и гаснул. «…»
* * *
По внешности они очень подходили друг к другу, так как являлись полнейшим контрастом. Она была льняная блондинка с гладко зачесанными волосами. Красивой ее нельзя было назвать, но она была изящна. И иностранный акцент, от которого она не могла освободиться, не делал ее смешной; он скорее придавал ей некоторую изысканность. Она была хорошего роста, стройная, в стиле Ибсена. Он? Северянин? В его внешности не было ни одной северной черты. Как есть южанин! Загадочные эти русские люди. Его настоящая фамилия, кажется, была Четвериков.
Он был высокий, худой, очень смуглый. На голове черная грива. Вот тебе и северянин! Голос у него был глуховатый, но достаточно сильный, звучавший и в большой зале. Он читал свои стихи хорошо, в своей собственной манере. И это было странно, потому что к его музе более подходили бы другой голос и другой выговор. Несомненно, что-то южное было в нем, но какой расы? Еврейская кровь? Нет, какая-то другая, а какая, не подберу. Четвериков? Ему больше подходила бы какая-нибудь экзотика. И некоторая «изящная» развязность была бы к лицу поэту, сказавшему о себе:
Я повсеместно обэкранен…
А он был совсем скромный! Да, в частной жизни он был скромный, тихий, молчаливый. Но не угрюмый. Он молчал, но слушал внимательно и охотно; и на губах его была добрая улыбка. В этой улыбке обозначались одновременно и что-то детское, и что-то умудренное!
«Аще не будете ако дети, не внидете в Царствие Божие»
Евангелие.
В эту свою пору он как бы стыдился того, что написал в молодости; всех этих «ананасов в шампанском», всего того талантливого и оригинального кривлянья, которое сделало ему славу. Славу заслуженную, потому что юное ломанье Игоря Северянина было свежо и ароматно. Но прошли годы: он постарел, по мнению некоторых, вырос - по мнению других. Ему захотелось стать «серьезным» поэтом; захотелось «Обронзить свой гранит» [выражение Вас.Шульгина - В. Т.].
Его лира устала от побрякушек, хотя бы и тонко-ювелирных; ему захотелось заниматься бронзово-гранитным творчеством; оставить память по себе. И струны его лиры стали звенеть на такие сны о родине и на гражданские мотивы. Эти новые для него мелодии звучали с тем выражением доброты, примирительности, которое вообще блуждало на его «смущенных» губах, в особенности это бывало, такое выражение, когда перед ним ломались некоторые копья некоторых спорщиков по некоторым вопросам.
«Виновных нет, все правы!»
Он декламировал это с большим чувством в «концертах». И глухой голос его звучал искренно; и черные вихры вихрями падали на смуглый южный лоб.
* * *
8. 1. 1951
Но на этих улыбающихся с добротой, на этих смущающих губах был еще и оттенок некой печали. Печаль его мало сама себя сознавала; потому и была трогательна. Она, печаль, я думаю, была «вообще» и «в частности». «Вообще» объяснять не приходится. Достаточно сказать: он был эмигрантом. Можно еще добавить, что он, став эмигрантом, остался поэтом. Никакого другого занятия у него не было. Птичка Божия! «Воззрите на птиц небесных: не сеют, не жнут, не собирают в житницы; но Отец ваш небесный питает их». Те, кто так живет, как птицы, если они святые апостолы, несомненно, блаженны. Если же они обыкновенные люди, они только нищие бродяги и оченно злы. Но если они поэты, они бывают чуточку печальны иногда. Это «вообще». А «в частности»? Да, была и какая-то печаль в частности.
* * *
Не знаю, Фелисса, его жена, была ли она когда-то в его мыслях принцессой Ингфрид [кажется, так ее зовут]. Была ли она вдохновительницей некой его скандинавской поэмы. Несомненно только было то, что и сейчас он смотрел на нее с любовью. И при том с любовью, отвечавшей его общему облику; с любовью и детской, и умудренной.
Умудренной - это естественно: он был значительно старше ее. Но - детской? В этом была разгадка одной тайны. Она была младше его и вместе с тем - очень старшей. Она относилась к нему так, как относится мать к ребенку; ребенку хорошему, но испорченному. Она, как мне кажется, не смогла его разлюбить, но научилась его не уважать. И это потому, что ему не удалось ее «испортить». Ингрид не стала Периколой.
* * *
Да, она была поэтесса; изысканна в чувствах и совершенно не «мещанка». Но все же у нее был какой-то маленький домик, где-то там, на Балтийском море; и была она, хоть и писала русские стихи, телом и душой эстонка. Это значит, что в ней были какие-то твердые основы, какой-то компас, какая-то северная звезда указывала ей некий путь. А Игорь Васильевич? Он был совершенно непутевый; 100% -ная богема, и на чисто русском рассоле. Она была от балтической воды; он - от российской водки. Он, по-видимому, пил запоем, когда она стала его женой. Но у нее был характер, у этой принцессы с эстонской мызы. Она не отступила перед задачей более трудной, чем выучиться писать русские стихи, а именно: она решилась вырвать русскую душу у Петра Смирнова. Ей это удалось, в общем. Когда я с ним познакомился, он не пил ничего: ни рюмки! И в нем не было никаких внешних признаков алкоголика; кроме разве вот этой полупечали. Эта, как мне показалось, не была печаль простая, низменная, по сладостям «казенного вина».
Тут было другое. В борьбе, которую повела эстонка за русский талант, он, талант, много раз больно огорчал Ингфрид. Сколько раз ей казалось, что одержана окончательная победа; и вдруг он запивал так, как будто хотел проглотить всю «балтийскую лужу». Сколько «честных» слов оказались бесчестными? Она его все же не бросила; она не могла бросить дело своей жизни; она была и тверда, и упряма; но она была бессильна удержать в своем собственном сердце уважение к своему собственному мужу; к мужчине, бесконечно спасаемому и вечно падающему. Ее чувство существенно переродилось; из первоначального восхищения, вызванного талантом, оно перешло в нечто педагогическое. Из принцессы ей пришлось стать гувернанткой. А потребность восхищения все же с ней осталась; ведь она была поэтесса! И он это понял, он это чувствовал. Он не мог наполнить поэтических зал в ее душевных апартаментах. Но ведь он был поэт! Поэзия, можно сказать, была его специальность, - это было то, зачем он пришел в мир.
