Коллектив авторов Биографии и мемуары - Аракчеев: Свидетельства современников
Обзор книги Коллектив авторов Биографии и мемуары - Аракчеев: Свидетельства современников
Аракчеев: Свидетельства современников
Екатерина Лямина
Граф Аракчеев: Pro et Contra
Аракчеев — вероятно, один из наиболее негативно мифологизированных персонажей отечественной истории. Немногие имена русских государственных деятелей (за исключением, пожалуй, монархов) так безусловно красноречивы, мало за какими столь безотказно и мгновенно встает образ, — кроме Аракчеева это, может быть, Малюта Скуратов, Магницкий, Победоносцев, Распутин.
Человек-автомат — жестокий, бездушный, непреклонный в исполнении предначертанного, ревностно насаждавший палочную дисциплину. Идеальный бюрократ, регламентировавший всё без исключения, не знавший отдыха и развлечений и требовавший столь же нечеловеческой точности и порядка от всех подчиненных. Циник — злопамятный, мстительный, язвительный, грубый, не веривший ни людям, ни в людей, неспособный к искренности и бескорыстной симпатии. Свирепый бульдог, страшилище, которое кроткий Александр I по какой-то странной прихоти называл своим другом; коварный змей, рабски льстивший царю, обманывавший его и неусыпно охранявший от малейших посягательств свои исключительные права на его доверенность.
Все эти привычные для нас характеристики Аракчеева действительно зафиксированы в подавляющем большинстве свидетельств, оставленных о нем современниками. Однако стоит шагнуть от кратких выдержек из воспоминаний, писем и дневников к более пространным фрагментам из них же или выйти за пределы наиболее часто цитируемых источников, и картина немедленно и значительно усложнится.
Один мемуарист сообщает, что Аракчеев по ночам заходил в казармы «к солдатам смотреть, как они спят, все ли исправно у них, и тут его внимание обращалось на самые мелкие предметы», и добавляет: «солдаты любили его настолько, насколько не любили большинство им же поставленных над ними начальников»;
— другой передает, что граф «сам был в числе недовольных» устройством военных поселений;
— у третьего поразительная работоспособность Аракчеева, быстрота, глубина и четкость его мышления вызывали неподдельное восхищение, и он без обиняков пишет, что «Аракчеев был человек необыкновенных природных способностей и дарований»;
— четвертый в подробном психологическом портрете Аракчеева (которого он также называет «человеком необыкновенным») отмечает среди прочего, что тот стремился исполнять все, что обещал, а с подчиненными был «совершенно искрен»;
— пятый повествует о том, что Аракчеев желал ввести его «в свой тесный домашний круг», но, столкнувшись с явным нежеланием молодого офицера сидеть за одним столом с Настасьей Минкиной, любовницей и домоправительницей графа, оставил эту мысль и «никогда не выражал <…> своей досады» («и когда я даже один с ним обедал, то эта дама не появлялась к столу», — уточняет он);
— шестого в бытность его адъютантом Аракчеев каждый раз, когда тот «был у него поутру с рапортом, отпускал не иначе как благословляя крестом»;
— седьмой в детстве был обласкан графом, определен в кадетский корпус и во время учебы регулярно проводил выходные в его петербургском доме — не будучи ни родственником Аракчеева, ни даже сыном его знакомых;
— восьмой рассказывает историю о том, как Аракчеев, нахмурив брови, холодно выслушал маловразумительные мольбы матери одного из служивших под его началом офицеров о смягчении участи сына, допустившего серьезный служебный проступок, — а через несколько месяцев «приговор военного суда о разжаловании в солдаты без выслуги смягчен был графом в шестимесячное крепостное заключение, и он спешил известить о том мать, помня, как говорилось в бумаге, ее ходатайство, столь хорошо рекомендующее сына»;
— девятый живописует изысканную, на старинный манер, любезность Аракчеева, его занимательный разговор и живое гостеприимство.
Уже это эскизное сопоставление демонстрирует, что с течением времени, уносящим прочь детали, одни черты личности Аракчеева оказались канонизированы историческим сознанием в качестве основных, а другие, не менее выразительные, зато связанные с конкретными ситуациями и частной точкой зрения, перешли в разряд добавочных, второстепенных, необязательных и словно бы менее достоверных. В коллективной памяти поколений удержалось то, что прямо и без помех соотносилось с архетипическим образом временщика, «полудержавного властелина», со следующей колоритной картиной: «Недаром же в русском гербе двуглавый орел, и на каждой голове корона: ведь и у нас два царя: Александр I да Аракчеев I». По типологически близкой (только еще сильнее тяготеющей к обобщению) модели создавался образ Аракчеева в фольклоре. Народные песни о нем сочинялись в конце 1810-х — начале 1820-х гг. по образцу уже сложенных об астраханском воеводе князе Борисе Репнине, сибирском губернаторе М. П. Гагарине, князе Меншикове, т. е. о таких исторических деятелях, которые прославились в первую очередь казнокрадством. Получалось примерно следующее:
Как по речке, по речке,
По матушке, по Неве,
Лёхка лоточка плывет;
За собой лотка ведет
Тридцать восемь кораблев.
Во кажинном во корабле
По пяти сот молодцов,
Гребцов-песельничков.
Хорошо гребцы гребут,
Весёлы песни поют,
Разговоры говорят,
Все Рахчеева бранят.
«Ты, Рахчеев, осподин,
За столом сидишь един,
Перед ним водки графин,
Пропиваешь, проедаешь
Наше жалованьё,
Что другоё трудовоё,
Третьё денежноё.
Как на эти жо на деньги
Стал заводы заводить,
Стал палаты становить,
Белокаменны палаты,
Стены мнаморные,
Весь хрустальный потолок,
Что с подвырезом окошки,
Позолоченный конек,
Из Москвы первой домок,
И не хуже он, не лучче
Осударева дворца;
Только тем-то жо похуже,
Золотова орла нет.
«Тысяч сорок издержу,
Золотой орел солью,
Всю Расею удивлю,
Всю я чернедь разорю»»
Здесь граф, несомненно представлявший интерес для народного сознания, оказывается предельно отвлеченным олицетворением власти в ее национальном понимании, хотя ни в пьянстве, ни в присвоении казенных денег он повинен не был. Лишь в желании сравняться с царем великолепием палат можно усмотреть некую отсылку к реальному Аракчееву, который действительно не жалел личных средств на украшение своего имения Грузино, — однако и эта, единственная более или менее индивидуальная черта в контексте песни теряет определенность и понимается как примитивная кичливость остающегося безнаказанным вора.
