Юрий Селезнев - Фантастичeское в современной прозе
Обзор книги Юрий Селезнев - Фантастичeское в современной прозе
Селезнев Юрий
Фантастичeское в современной прозе
ЮРИЙ СЕЛЕЗНЕВ,
лауреат премии Ленинского комсомола
ГРАНИ БУДУЩЕГО
Фантастичeское в современной прозе
I
Эти писатели-реалисты, более того, "бытописатели", едва ли не "документалисты", словно сговорились: то ли молву опровергнуть решили, то ли что-то эдакое в воздухе почуяли, но факт остается фактом: у одного вдруг ни с того ни с сего настоящий, реальный медведь с мужиком о жизни беседует (спился потом, бедолага, медведь спился...), у другого и того хуже - лошади из колхозного табуна на разные философскоэтические темы задумываться стали. А третьи, как говорится, до чертиков дописались: самые что ни на есть современные черти творят у них что хотят. Фантастика, да и только.
Когда такой, например, вполне серьезный писатель, как Василий Белов, пишет "Современный вариант сказки про Ерша Ершовича, сына Щётинникова, услышанный недалеко от Вологды, на Кубенском озере во время бесклевья" (сборник "Целуются зори"), мы понимаем: не все же о серьезном да по-серьезному. Вот вздумалось писателю пошутить, к тому же он и не выдает свои байки за "правду жизни": рыбачья байка - известное дело, чего только эти рыбаки не нафантазируют! Так что вроде бы и тут писатель не отступился от реальности, выходит, опять-таки все "как в жизни". Почти документально.
Когда у того же Белова читаем, как медведь в лесу мужика помял ("Оборвал, охламон, все пуговицы"), думаем: бывает. Но когда мужик предлагает медведю мировую и подает ему чекушку - "он выпил прямо из горлышка. Лапой машет, от хлеба отказывается: мол, хорошо и так, без закуски..." - тут уже ясно: выдумывает, фантазирует. Но что поделаешь, любит народ байки рассказывать, Да еше выдавать лукаво выдумку за истину ("Вот ведь йе поверишь, а все равно расскажу..."). Да и сам писатель не скрывает лукавства, точно обозначая жанр своих "историй": "Бухтины вологодские завиральные..." Так что и здесь нет погрешности против истины.
Ну а если в народе жива эта страсть к фантазированию и если современный писатель строит свое произведение, сливая в органическое целое фантазию и реальность, - "значит, это кому-нибудь нужно?". Значит, в этом жанре есть нечто такое, что дорого писателю-реалисту, остро чувствующему насущные проблемы времени?
Ну хорошо, у Белова медведь хоть с мужиком реальным-то беседует, да и вся байка рассказывается все-таки человеком доподлинным. А вот, скажем, у Василия Шукшина "медведь достает пачку сигарет и закуривает...", "Раза два напивался уж..." да еще и в рассуждения кидается. И беседу ведет не с каким-нибудь вологодским ("тем самым") мужиком, а... с Иваном-дураком... И пить-то медведь начал из-за, стыдно сказать, чертей. Какой уж тут реализм, какая тут серьезность!.. Ведь и сам автор "Характеров", "Печек-лавочек", "Калины красной" ясно дает знать: перед нами просто "Сказка про Ивана-дурака, как он ходил за тридевять земель набираться ума-разума" ("До третьих петухов").
Но так ли это? Да и зачем все-таки автору далеко не шутейных повестей и киносценариев пришло вдруг на ум позабавить читателя сказкой? Припомним: и в "серьезных жанрах" у Шукшина что ни герой, то "чудик", фантазер, неприкаянный искатель правды. Приглядеться к ним - не в одном отыщется под современной оболочкой нечто от вечного Иванушки...
Там, в сугубо реальном что-то упрятано от сказочного.
Здесь, в сказочном, - от реального. А герой и здесь и там в сути своей единый - шукшинский.
Но откуда эта тяга к смешению (пожалуй, вернее, к слиянию) разных, таких несовместимых, казалось бы, внешне жанров, форм, методов? Какие веяния времени вызывают к жизни это тяготение реалистов к сказке, к фантастике?
И не придумываем ли мы проблемы? Может, проще объяснить наметившееся в нашей литературе явление, скажем, некоторой усталостью серьезных писателей от серьезных своих произведений, желанием немножко передохнуть? А там и снова за привычное - серьезное дело. Как ни крути, а "фантастических" произведений не так уж и много у наших сегодняшних писателей-нефантастов. И не они определяют "магистральную дорогу" их творчества. А потом что за невидаль! Пушкин тоже писал сказки, даже Лев Толстой, но разве эти "побочные" писания делают их Пушкиным и Толстым? Разве без них мир этих художников стал бы иным? Как, скажем, без "Евгения Онегина", "Медного всадника" или "Войны и мира"?!
Но не скуки же ради, не от нечего делать писались их "Сказки"! Значит, виделся в этом толк и смысл. Но не будем о Пушкине и Толстом, спустимся на землю. Какой толк, к примеру, в шукшинском дураке? Каков его современный смысл?
Что открывает он нам в понимании, скажем, народного характера сегодня?
Это смотря как смотреть и смотря что видеть. Можно, конечно, и так, как видел, например, современник и сотоварищ по журналу ("Русское слово") Писарева Варфоломей Зайцев, который всерьез утверждал: в русских сказках "из трех братьев два старшие обыкновенно неглупы, а третий глуп, и этот-то знаменитый Иванушка-дурачок и есть любимый герой народных сказок! Таким образом, в них отражается симпатия народа к глупости и твердая вера в то, что дураку на свете жить лучше, чем умному".
А вот мудрец Пришвин признается: "Начинаю еще яснее видеть себя, как русского Ивана-дурака, и удивляться своему счастью, и понимать - почему я не на руку настоящим счастливцам и хитрецам.
У меня такого ума-расчета, чтобы себе самому было всегда хорошо и выгодно, вовсе нет. Но, если я все-таки существую, и не совсем плохо, это значит, что в народе есть место и таким дуракам".
Уже и эти два примера не наталкивают ли на мысль, что в "наивном образе", созданном народной фантазией, не так уж и мало реальности.
Если люди разных эпох, задумываясь над проблемами жизни, времени, над судьбами народными, не просто упоминают образ, но, постигая его, пытаются осмыслить и разрешить мучащие их вопросы, то так ли наивен, только ли забавен сам образ? Так ли уж нереально он фантастичен? И не заключена ли в нем глубокая бытийная философия, мудрость, современная, может быть, и нашей с вами эпохе?
Едва ли не в каждом народном образе, в его порою скрытом для нас, реалистов, подспуде, таится удивительная созидательная сила, которую Пришвин называет легендой или сказкой. "Легенда как связь распадающихся времен - вот единственно реальная в свете сила (курсив мой. - Ю. С.). Сказка - это связь приходящих с уходящими".
И не случайно писатели начинают обращаться к фольклорным образам, открывая в них не только философскую глубину, но и широту, связующую времена.
Ну а что же беснующиеся в сказке Шукшина "До третьих петухов" черти? "И они не произвольная придумка автора, но тоже одно из древнейших порождений народной фантазии, емкое бытийное обобщение, прочно вошедшее в наш обиход. Привычный образ русской сказки - темная, враждебная человеку и миру, разрушительная (но умная) стихия ("нечистая сила") вошла в сознание нашего народа и уже в древний период стала традиционным литературным персонажем. Вспомним этот образ в "Повести о путешествии Иоанна Новгородского на бесе в Иерусалим", в "Повести о Савве Грудцыне", в пушкинской "Сказке о попе..." и его же философски трагическое истолкование в стихотворении "Бесы"... Происходит как бы постепенное накопление возможностей и проявлений внутри единого по сути образа. Каждое последующее конкретное его воплощение как бы потенцирует в себе и все известные предшествующие.
(Естественно, это относится не только к образу черта.) Кстати, суть такого явления как бы наглядно подчеркнута, например, и эпиграфом из Пушкина в романе Достоевского "Бесы", и всем идейно-образным строением произведения. Черт прошел и через роман "Братья Карамазовы", всплыл в символике "Мелкого беса" Федора Сологуба, определил атмосферу бесовщины в "Мастере и Маргарите" Михаила Булгакова.
Черти Шукшина явно из этого ряда.
В отмеченном характере подобной традиционности образов уже заключена способность "соединять времена".
Я вовсе не хочу сказать, что в конкретном воплощении сказки "До третьих петухов" ее автор сумел создать образ, включающий в. себя и то, что было достигнуто в этом плане Пушкиным, Гоголем, Достоевским и т. д. Нет, конечно же, здесь нужно говорить скорее о весьма ощутимых утратах. Но традиционный образ живет еще и как бы своей особой жизнью - в опыте читателя, невольно подключающего данный конкретный образ к тем его воплощениям, которые уже отложились в его сознании. Конечно, для этого нужна определенная подготовленность читателя к сотворчеству с писателем. Но без этой внутренней традиции сознания нет и истинного читателя. Ибо чтениеэто не столько получение информации, сколько - и прежде всего, и главное внутренняя созидательная работа сознания.
Но все-таки каков внутренний смысл традиционного образа, в чем его созвучие нашему времени?
Говоря о традиционном- образе, и обратимся к традиции.
II
Русская классическая литература - явление особое, всемирно-историческое. ЕГО можно и нужно осмысливать не только в -ряду литератур других стран, нр и вместе с тем в цепи вершинных явлений истории развития человеческого духа. XIX век в нашей литературе - это русская эпоха мировой истории культуры. Россия заставила мир прислушаться к своему новому слову в общемировом диалоге культур, поставила мир перед необходимостью взглянуть на себя, на свои проблемы русскими глазами.
