Станислав Куняев - Мои печальные победы
Не бойтесь, с Лангустой я не виделась ни разу. А в последние 2 – 3 недели, скорее даже – 3, и не звонит.
Во вторник, как ни звал Юра Смирнов (передавая приглашение и Лангусты), я не пошла на Юрино обсуждение на Лангустиных курсах. Сказала: фирма «Заря» придет окна мыть, – не могу. Не могу с грязными окнами жить ни одного дня больше.
Но Лангустино пророчество: «Все приличные люди отвернутся от Вас!», – как видите, сбывается. Три недели уж «все приличные люди» ведут себя почти уголовно и не скрываются более, не маскируются…
(Видно, они надеются, что меня еще можно запугать?)
Я не могу описать границ моего одиночества.
Приезжайте.
У меня такая тошнотворная смесь омерзения и печали – ну, именно: тошнит, в горле ком.
Вот какое письмо неинтересное! А Ваше было – хорошее…
Я очень рада, что Вы там столько написали всего. И главное – Блока…
Ваша Т. Глушкова».
* * *
«19 августа 1978 г.
Стасик, я сегодня варю крыжовенное варенье (и доперевожу Нерис), п. ч. нет нервов, и вот я их закаляю.
Туфли я купила тоже поэтому, на самом деле: когда огорчаюсь, то надо или что-нибудь купить, или трудное варенье сварить.
А огорчил меня – больше, чем я тогда хотела говорить об этом, – Лавлинский: со своим гнусняком этим…
Баба он, а не донской казак, этот Лавлинский.
Статью свою я, в сущности, продумала – и придумала даже остроумие в ней разнообразное.
Однако не хочу я ее писать, когда уваженья к себе не вижу! Как воспитать Лавлинского?
Не могу я, чтоб меня редактировала эта гнусная «редакционная тайна», этот «доктор наук» плагиатских!
П. ч. я придумала такую теорию развития и остроумную диалектику, что мне жаль…
Теперь вот что:
поскольку все (мужчины) всегда Вам жалуются на меня и особенно – всякое приватное письмо норовят зачесть, то я думаю: вдруг и Лавлинский Вам нажалуется… Ну, так чтоб Вы знали, в чем дело.
А дело в том, что, не умея разговаривать по его домашнему телефону, в котором тараканы шуршат (как у Чехова), т. е. трещит он и грохочет, и не желая излавливать его в редакции снова (чтоб без этой гниды), – написала я ему, действительно, письмо. И вот Вам шлю копию – на случай гневного доноса. К-й очень может быть. Хотя письмо – примитивное и, по-моему, мягкое.
Вы эту копию не выбрасывайте, п. ч. не было у меня копирки более.
(Без копирки я пишу только Вам – в Москве, а все прочее я пишу с копиркой!)
А, между прочим, если Вам вдруг будет очень скучно и захочется кому-нибудь письмо написать, и поскольку я думаю уехать 22-го или 23-го аж до 4 сентября, то мой тамошний адрес:
143632, Московская обл., Волоколамский р-н, Ярополец, Турбаза МАИ, комната 30.
И вот – важно:
ни в коем разе не думайте, что Вы должны спешно читать мою рукопись[123]. Наоборот! Чем позже, тем лучше. У меня нет никакого спеху! (И Вам спешить ни к чему: тьма страниц и тоска!)
[…Насколько я думаю, в этой рукописи (лапописи) что-то, м. б., присутствует примерно во 2-й половине (или в двух третях – от конца). Но даже самые большие мои почитатели (они, конечно, очень большие, но их зато очень мало!) полагают примерно так: редкое, мол, у меня стихотворенье бывает, которое существует внятно само по себе, а вообще же что-то существует (якобы) только в потоке стишков, – тогда, мол, слышат они «ветер между ушами» (из ихних метафор!) и еще что-то там слышат…
Иными словами, это можно назвать также графоманией.
Вот почему никакого спеху нет!
Ей-богу! Правда.]
У Вашего Aп. Григорьева я уже нашла, и впрямь, одну нудность – для статьи (если она будет)…
Между прочим, ударив не в ту клавишу вместо двоеточия, предлагаю ввести знак препинанья: ,„ Три когтя. Это очень полезный знак! В письмах надо будет всегда им пользоваться!
Ваша Т. Глушкова.
Очень я жду, чтоб скорей к своим совам поехать. Как мне плохо в Москве, слов нет!
(Ал. Стройлиха, наконец, явилась тогда и очень меня распечаловала. Она, правда, смешно познакомила меня с истеричным критиком Гусевым: ну, «Харибда традиции». А он еще раз обиделся: говорит – мы, мол, знакомы. Оказалось, что нес в коктебельском поезде мой чемодан. Но я ж не знала, кто это несет, на лбу не написано! Он же думал, что бессмертный подвиг благородства (вепс есть вепс) совершал. Это было очень смешно.)»
* * *
«10 декабря 1978 г.
Дорогой Волк!
Пишу лапой. Выживу я, конечно, непременно – и жить буду долго. Так говорю я, вымирающий эвенк, и так думаю, п. ч. мало встречала я таких живучих вепсов.
Хочу домой.
(И даже – хочу работать.)
П. ч. очень ненавижу больницы.
У меня кружится голова и подкашиваются лапы, но тут все равно хуже, чем дома.
[…] Нет, сбегу я отсюда, Волк, – ничего тут нет хорошего!
Есть тут цыганка, однако, Маша, 52 лет отроду; проводником на ж/д служит. Всякие рассказы о соплеменниках начинает словами: «Ну, мы – дикие…». Говорит, что курит с 3 лет – и что, мол, ничего, и не в этом суть.
Я тоже не собираюсь бросать курить.
Вы тоже постарайтесь прожить очень долго. Чтобы мне было с кем посмеяться над теми, кто там здоровье свое берег, и чтоб было кому прилично похоронить остальных…
Если поначалу (когда-то летом) предполагалось, что я выступлю в №12 – т. е. в том же году, то теперь, поскольку речь не ранее, чем о № 3, после моей той публикации минует БОЛЬШЕ ГОДА, и что страшного – дать мне 20 страниц?!
Волк-Волчище, пожалуйста, постарайтесь!!![124]
[А со всякими мелкими вопросами, «замечаниями» может ко мне в б-цу приехать их новый мелкий сотрудник – Новиков некто…]
Тут мне снесли разные книжки Самойлова (и даже вырезки из эстонских газет, п. ч. он теперь также и эстонец!) – незадолго до б-цы – и даже упаковали мне все это сюда… (Минутами мне кажется, что скоро я буду что-нибудь работать. И я даже прошу на всякий случай ключ от к.-н. кабинета – на вечера; мне пока не дают, а гл. врач кричит, что мою машинку вышвырнет с 6-го этажа, – но если не заставить себя что-нибудь делать, то ведь я помру от скуки и грусти.)
Меня перевели в лучшую палату – на двоих которая.
Читаю наконец Вампилова: первые 2 пьесы очень плохи, а дальше – не знаю, как будет.
С переводами, к сожаленью, мне отсрочки не дали – и большинство их пришлось вернуть.
Вот какая убогая жизнь!
Не пишу Вам своих точных координат, п. ч. не знаю, умеете ли Вы навещать таких дохлых эвенков и Мусорных, как я.
Но когда задние лапы мои окрепнут, я позвоню Вам, дорогой Волк,
а пока кланяюсь: Младшему и Гале».
* * *
«12 декабря 1978 г.
Первый, кто посетил меня (помимо Медведя), был, представьте, Лангуста. Вчера. Он узнал про меня каким-то чудом и нюхом, через М. Синельникова (?), и сам тут отыскал. Принес мне показать ваш (с ним) взаимный фотопортрет, снятый на телевидении, на вечере Ир. Абашидзе. Фотография какая-то кошмарная – объяснить не могу, чем! Это он нарочно принес, п. ч. как бы борется (воюет) с Вами, Волк, – в моих больных глазах…
Мне ж он сказал, что я чудесно выгляжу и что у меня не болезнь, а чепуха, видимо.
– То-то Вы прибежали! – сказала я.
Мне было как раз очень больно, но я терпела. Сказал, что придет послезавтра, – и я попросила еды: пусть принесет пользу!
Вот, кстати, что надо еще сказать Донскому Казаку Лавлинскому, когда он развякается насчет объема статьи: помимо всего (невозможности и бессмысленности больших сокращений), слишком изменились обстоятельства вообще.
Ваша Т. Глушкова».
* * *
«19 января 1979 г.
Здравствуйте, Волк-Волчище, Серый Хвостище, Лапа Когтистая, Пасть Зубастая, Глаза Узкие, Вой – Громкий, Шерсть – Зимняя и пр.!
Пишет Вам подданный лесной муравей (труженик).
Который поздравляет Вас с Крещеньем (см. праздничный календарь) и пребывает в верности и печали.
Хочет сказать:
1) что Вы очень ценный в лесу Волк. Например: если б не Вы, то не только М-дь – веселая сладкоежка, но даже и лучший лесной, подданный муравей куда меньше понимали бы все, даже то, что и не прямо касается известных Вам и совершенно лишних (в лесу) зверей;
2) что ждет пряника. П. ч. кнут при нем всегда;
3) что – заслужил. П. ч. лишний зверь Струфиан[125] уже совсем разлагается в гробу (дай ему бог здоровья) и скоро пора будет выметать сор из избы в чужие люди…
4) Однако публиковать подданный муравей не будет, п. ч. не так труслив, как болен, и желает еще до смерти растащить по шерстинке еще кого из совершенно лишних…
Еще он говорит:
1) что автор «Сказки Гофмана»[126], Лангуста (которая скрылась), не идет у него из головы. Что этот автор мог скрыться не только потому, что хлопочет насчет енотского лавра для всей Бочкотары и обучает Плисецкую на Сент-Бевы, но – может думать, что Мусорный[127] проболтался, и, значит, ему, Лангусте, надо не только сказать, что Мусорный – истеричка и гаденыш, но явиться с новым сюжетом про Волчьи зверства, а свежая «Сказка Гофмана» у Лангусты еще не готова… Муравей ждет и на всякий случай не распечатывает французские духи, хотя ему бывает любопытно понюхать;
