Кристина Бельджойозо - Курдский князь
— Я здесь, мое дитя, — отвечал он: — скажи, лучше ли тебе? Успокой меня.
— Я была очень больна; но теперь я чувствую только усталость, и это скоро пройдет.
— Но скажи, что ты чувствовала эту ночь, — настаивал Мехмет. — Он как все несколько развитые люди на Востоке немного лечил и считал себя очень искусным медиком. — В этих горах, прибавил он, растет много целебных трав, и я сумею отыскать ту, которая тебе поможет.
Габиба уверяла, что чувствует себя хорошо. Она поняла, что Мехмет предлагает подвергнуть опасности свою жизнь для нее, и оценила всю глубину его самоотвержения. Она, которая до тех пор оставляла без всякого внимания все ласки Мехмета, вдруг увидела, что эти ласки были выражением сильной, истинной страсти. Она почувствовала, что сердце ее сильно забилось при мысли, что ее жизнь связана с жизнью этого странного героя… Пока эти чувства теснились в груди Габибы, бей смотрел на нее с нежной заботливостью.
— Не странно ли? — сказал он наконец тихим голосом: — После того, как ты мне так неожиданно доказала свою преданность, теперь, когда ты находишься в моей власти, и мы отделены от целого мира, я не смею выразить тебе моей любви. Откуда взялась во мне такая робость. Увы! В ней виновата ты. Как верить мне в твое равнодушие, когда ты подвергаешься таким опасностям, чтобы разделять мою несчастную участь? И как надеяться мне тронуть твое сердце, когда ты так сухо мне отвечаешь? Я знаю, ты не способна играть моей страстью, но как согласить твои слова с твоими поступками?
Он замолчал, не надеясь на ответ, потому что не раз уже Габиба отвечала на такие вопросы лишь угрюмым молчанием. Однако в этот раз Габиба сказала: «Ты в праве задавать мне этот вопрос, теперь нет мне причин не отвечать на него. Я до сих пор молчала, потому что нас окружали люди грубые и злые, которые могли бы воспользоваться моими словами, чтобы мне повредить. Но теперь ты один со мной, и никто тебе не помешает сочувствовать моим несчастьям. Так слушай же Мехмет, и ты поймешь, почему, несмотря на всю мою благодарность к тебе, я не могу отвечать на твою любовь».
Мехмет придвинулся к Габибе и хотел взять ее за руку, как бывало обыкновенно, когда он вел с ней задушевный разговор; но, увидев грустное и торжественное выражение ее лица, он тихо отнял свою руку и закрыв ею лицо, принялся ее слушать.
«Ты жил в Багдаде, — продолжала Габиба, — и знаешь, что европейские государства содержат там своих представителей, называемых консулами, которые имеют надзор над моими соотечественниками и смотрят за соблюдением их коммерческих прав. Консул датский и шведский уже несколько лет живет на Востоке. Его младшая дочь и его малютка сын родился в Азии от второй жены его, армянки. У консула есть загородный дом недалеко от Багдада, и там-то он проводил лето с семейством, хотя и бывал часто принужден по делам службы уезжать в город на целые дни и недели. Года два тому назад около нашего загородного дома поселился огромный цыганский табор. Тут были и кузнецы, и коновалы, и продавцы скота, словом, эти цыгане, казалось, занимались мирными ремеслами. Мы часто посещали их ставки вместе с отцом, который, впрочем, не слишком был доволен их поселением в нашем соседстве. Они всегда встречали нас очень ласково, потчевали нас молоком своих коз, лепешками своего печения и обходились с нами с совершенным подобострастием. Одна из старух, ужасно безобразная, особенно полюбила меня, и всегда смущала меня своей наглой лестью. „Сколько я знаю красавцев, которые отдали бы десять таких поместий, как ваше, чтобы быть на моем месте, — сказала она мне однажды, поднося мне крынку молока. — Какая жалость, что такая красавица заключена в доме своего отца, а не властвует над гаремом паши или еще более знатного вельможи!“ — „Что ты там говоришь, старая ведьма! — крикнул на нее мой отец, который расслышал ее слова, хоть она и говорила шепотом. — Моя дочь христианка, родилась от христианских родителей, и не для ваших гаремов и пашей: держи язык на привязи, а то я вас всех отсюда прогоню…“ И с того дня мы уже не посещали табора.
Спустя несколько дней, отец отправился в город, и однажды ночью, в его отсутствие, меня разбудило мучительное удушье. Было совершенно темно, и лишь через несколько минут я сообразила, что дышу не воздухом, а густым дымом. Пожар! — крикнула я, наскоро накинула на себя что-то и принялась стучаться в дверь к моей няне, потом сбежала вниз будить людей. Но тут произошла такая суматоха, что нечего было и думать о том, чтобы тушить огонь. Слуги разбежались на все четыре стороны, унося с собой все, что попадалось им под руку. Что касается до меня, я только думала о спасении всех моих родных. Мы скоро все собрались и хотели уйти через сени, но нашли их набитыми черной шумной ватагой, которая окружила нас с дикими криками, перемешанными уверениями в преданности. — Не бойтесь, кричали вокруг нас, мы пришли вас спасти. — Спасибо, спасибо, мои друзья, отвечала я, стараясь пробраться сквозь толпу; но это было невозможно. Сильные руки схватили меня и вытащили или, скорее, вынесли через другие двери на задний двор дома. Я хотела кричать, но мой голос был заглушен другими грубыми голосами. Я еще не знала хорошенько, что со мной делается, голова у меня закружилась, и я потеряла сознание; однако я смутно помню, как меня вынесли из дома: потом я очутилась в глубокой темноте и не могла понять, кто эти люди и куда они меня несут. Ты догадываешься, что это были цыгане, которых ты встретил на другой день. Ты услышал мои крики: ты вырвал меня из их рук, но не для свободы; нет, для другого, ужасного рабства»…
До тих пор Мехмет слушал не перебивая; от последних слов он вздрогнул и пристально посмотрел на Габибу.
— Мои слова удивляют тебя, — продолжала она, тихо качая головой: — но ведь я христианка, и воспитана, как все девушки моей веры и моего происхождения. Для христианки связь с мужчиной — проступок перед людьми и грех перед Богом, когда она заключена без согласия родительского. Ты скажешь, что на мне женился; но этот брак, заключенный с мусульманином, и неосвященный служителем нашей церкви, не существует в моих глазах и в глазах моего отца…
После этого признания Габиба поспешила окончить свой рассказ. Мехмет узнал все и в особенности был поражен тем, что открыла ему Габиба о кознях черкешенки Каджи, о своих стараниях им противодействовать, о своем разговоре с франкской дамой. «Ты видишь, — прибавила она, — что я здесь по собственной воле. Я могла бы, открыв имя и звание своего отца, стать под защиту солдат…»
Габиба не могла продолжать, рыдания прерывали ее голос. «Ничего еще не потеряно, — грустно сказал Мехмет. — Я не вполне понимаю всего, что ты мне сказала. Одно только ясно для меня: ты меня считаешь недостойным своей привязанности, и это мучит твою совесть. Если бы я мог тем заслужить твою любовь, я бы охотно пожертвовал своей жизнью. Но к чему это? Я не понимаю твоих упреков; не знаю, что делать, чтобы их более не заслуживать. Остается мне одно средство поправить сколько-нибудь дело — возвратить тебе свободу, о которой ты так вздыхаешь. Я проведу тебя в часть леса, близкую от той, где стоят солдаты; тебе легко будет дойти до них. Ты им откроешь свое имя и попросишь их отвезти тебя в Константинополь, где ты будешь под покровительством вашего посланника. Что ж, Габиба? Хоть теперь, когда желания твои исполняются, перестань печалиться и взгляни на меня весело. Это будет мне наградой и утешением».
— Как можно, Мехмет! — возразила она, почти испуганная успехом своей речи: — если я покажусь солдатам, они нападут на твой след, и ты погибнешь. Нет, нет, такова уж моя судьба. Я добровольно пристала к тебе, и с тобой не расстанусь.
— О, я это знал! — воскликнул Мехмет. — Ты моя милая, моя дорогая Габиба!
И Мехмет принялся утешать свою красавицу.
— Прости меня, — говорил он, — если я тебя оскорбляю: это от моей неосторожности. Оставайся со мной, пока сама хочешь, больше ничего не прошу. Улыбнись только вполовину, и я буду счастлив.
Нельзя было отказать ему в такой крайней просьбе. Габиба улыбнулась, и этот разговор оставил Габибу столько же тронутой нежностью бея, как бей был огорчен ее холодностью.
В долгие часы затворнической жизни между Мехметом и Габибой часто возобновлялись и эти доверчивые признания, и эта размолвка идей. Уединение возбуждало в них деятельность, мысли и желание высказаться друг другу. В душе Габибы, проникнутой религиозным чувством, внушенным с детства, час от часу более и более оживали воспоминания о первых летах ее юности. Она сознавала свое неограниченное влияние на бея. Мехмет невольно покорился силе речей прекрасной датчанки. Подобно многим из своих соплеменников, которые не в силах противиться возрастающему преобладанию христианства, курдский бей вынужден был признать могущество западной образованности в лице слабой женщины, сделавшейся волею судьбы его подругой; он не колебался признать и ее совершенство, которого никогда не надеялся достигнуть.
