Ирина Врубель-Голубкина - Разговоры в зеркале
М.Г.: «Знак времени» никогда не был местом для утверждения своих эгодостижений. Это была рабочая атмосфера, работа над каждым текстом, беспощадная критика друг друга. Это был рабочий коллектив, и каждый новый автор не попадал в место осуществления своих эготрипов, а должен был присоединиться к совместной работе.
Я.Ш.: Мы в этот момент столько открывали нового, это не была устремленность только на себя, был пафос создания чего-то абсолютно нового, ощущение начала, коллективное ощущение нового, сбрасывание старых шкур, мы, по определению, были устремлены вовне.
А.Г.: Это было счастье «философии общего дела», что для меня является самым важным, а именно: групповая работа, ощущение того, что, сколь бы ничтожен и мал ты ни был, ты включен в череду творческих коллективов, которые всегда делали необходимое дело, начиная с классиков и романтиков. Собирается небольшая группа людей, твоих единомышленников, сидящих в одной комнате, и ты делаешь нечто новое – совершенно непередаваемое для меня по счастью самочувствие. Наше положение нынче гораздо более трудное, чем то было восемь лет назад. Мы действительно проговорили массу вещей, многое сегодня превратилось в «ширпотреб», и для того, чтобы сейчас сказать не обязательно даже что-то новое (я уже скептически отношусь к созданию новых ценностей), но хотя бы для того, чтобы найти какую-либо нетривиальную интонацию, мы должны действительно прыгнуть выше себя. Не говоря уже о том, что возродить атмосферу групповой работы сейчас чрезвычайно трудно, для этого нужна новая идеология.
М.Г.: Я хочу процитировать Ле-Корбюзье: «Индивидуальная свобода и коллективная деятельность – это два полюса, между которыми развертывается жизненная игра, каждое предприятие, целью которого является улучшение судьбы человека, должно считаться с этими двумя факторами».
Я.Ш.: Ощущение общего дела и сплоченности было невероятной компенсацией в довольно жалкий момент первичной абсорбции в Израиле. Мы избежали ужаса одиночества, неоднократно описанного в русской литературе, например у Лимонова, молодого Набокова (Сирина), Поплавского. И то, что мы обрели здесь, – это сионизм. Я вспоминаю наши разговоры и споры того времени. Мы с Сашей Гольдштейном осознавали эту новую принадлежность, Бренер – нет, и это причина, по которой мы оказались в разных географиях.
М.Г.: Если мы серьезно рассмотрим то, что мы написали, в каком направлении мы все двигались, чего требовали от других, и то, что делали сами, при полной свободе каждой личности, была ангажированность по отношению к этому месту, к идее сионизма, ангажированность к свободе высказывания, которая проходит какие-то определенные этапы, но имеет отношение к жизни общества, к жизни нашего коллектива. Если мы посмотрим на все, что было нами опубликовано – от «Знака времени» до «Зеркала», – все это для будущих поколений, даже если это уже будет для них неактуально и неинтересно с точки зрения литературной. Но это всегда будет интересно как подлинный документ эпохи. И вот эта приверженность наша к документальности – это тоже очень важная вещь. Благодаря немцам и русским, ангажированность превратилась в какой-то страшный боа-констриктор, который душит все живое. Но все это не так. На протяжении тысячелетий искусство было ангажированным, индивидуалистическое искусство появилось совсем недавно, и оно далеко не всегда умирало живым и здоровым в бою: чаще всего оно деградировало и превращалось в слякоть разложения. Мы все вместе, работая коллективно, создали термин «понятного искусства» – выражение, в котором есть смысл. Не игра в бисер, важная и интересная для маленького кружка людей, которым все равно, доходят до кого-нибудь их слова и идеи или нет, а говорение в тотальных пространствах. Понятное искусство является гораздо более сложным явлением, нежели любое индивидуалистическое заявление, текст, поток сознания. Из понятного искусства возникает термин «объективный стиль», определяющей первичные смыслы, дающий панацею от тактических бед, происходящих сейчас в литературе. Эти два термина – понятного и ангажированного искусства – возникли у нас, в нашей группе. Мы коснулись некоторых болевых точек не только русской культуры, но и израильской, и вообще европейской.
Я.Ш.: Наша понятность была связана с наличием реального смысла, в какой сложной форме он ни передавался бы, а остальные были готовы понимать только то, что давно уже понято, где не требуется встречной работы мысли. У нас была простота как ересь.
М.Г.: Есть всегда два понятия простоты. Одна эйнштейновская, который просто сказал очень важные вещи, а вторая – простота хуже воровства.
Я.Ш.: Ситуация с 1996 года должна была измениться к лучшему, когда к власти пришла русская партия, появилось множество русских чиновников, и казалось, что начнется сплошная поддержка русско-израильской культуры. Но в результате все жалобы к старому израильскому истеблишменту по игнорированию культуры русской общины Израиля можно отнести и к новому истеблишменту. То есть поддержка была и осталась на социальном уровне: голодного спаси, но жить не дай. Появилось громадное количество якобы культурных изданий, но они не смогли составить культурной структуры, которая поддерживает культуру на всех уровнях, не только утилитарную, но и элитарную тоже.
И.В. – Г.: В мае 1993 года Алекс Клевицкий предложил мне редактировать журнал «Зеркало», бывшего до того времени более-менее удачным дайджестом. Мы решили превратить его в литературно-художественный журнал. Ко времени выхода нашего «Зеркала» обстановка в международной русской культурной жизни совершенно изменилась. Во-первых, в Израиле собралась русскоязычная община в миллион человек, которая стала основным нашим читательским адресатом. К нам присоединились многочисленные авторы из русскоязычной диаспоры и самой России. В 1996 году «Зеркало» из ежемесячного иллюстрированного журнала стало толстым литературным журналом. В отличие от «Знака времени», который был более местным явлением, «Зеркало» заняло свое место в современном русском литературном мире. «Зеркало» – это место, где создается литература. И при помощи «Зеркала» литература входит в круг, где она должна существовать. О «Зеркале» пишут, на «Зеркало» ссылаются; мы получаем много очень серьезных текстов для публикации. И получение Сашей Гольдштейном Букеровской премии и премии «Антибукер» за 1997 год мы тоже отнесли к своим победам.
А.Г.: Конечно, судьба русских журналов, выходящих в России, легче нашей. Они являются летописями того, что происходит в русской литературе. Взять любой толстый журнал, который выражает идеологию мейнстрима, – он может следить за генерациями авторов. Мы же свой наличный состав перебираем в течение двух – трех номеров. Далее мы возвращаемся на круги своя. И тут возрастает значимость концепции номера как некоего целого. Мы даем не изолированные тексты – то, что делают толстые русские журналы, где концепция номера значит меньше, чем помещенные в нем тексты. Для нас же каждый номер – это несомненное событие, и потому любая книжка журнала является законченным художественным организмом. Мы действительно создаем выверенные конструкции, и это наше отличие от толстых русских журналов. Там сидит летописец, фиксирующий на бумаге то, что происходит, в то время как мы не следим за естественным течением фактов. Мы все время их либо конструируем, либо отбираем, либо создаем, либо провоцируем. Более того – мы не стремимся просто напечатать лучшие вещи, написанные по-русски. У нас установка на то, чтобы создать органичный израильский продукт, который нес бы все родимые пятна нашего существования, где был бы запечатлен необычный опыт нашей жизни. Ведь кто мы такие? Мы не израильские писатели, мы не собственно русские, мы не известно кто. Мы воплощаем какую-то инаковую сферу русской культуры, мы ориентируемся на местных авторов или на авторов, живущих в русской эмиграции, на своеобразных окраинных людей, далеких от истеблишментарных позиций, на интересно говорящих отщепенцев. И они живо откликаются на наши запросы: помяну, например, факт присылки нам рукописи Юрьенена, одного из ярких современных писателей, который находит своих духовных родственников в журнале «Зеркало», или философа Секацкого. Мы печатаем не столько социальных отщепенцев, сколько иного, нового рода аутсайдеров, имеющих реальный культурный смысл, но не вписанных ни в один из русских культурных истеблишментов. Мы играем общественную роль, и поэтому странно, что институции не реагируют на нас. Дело даже не в том, что мы говорим на каком-то непонятном языке: мы знаем, что в бюджетах высокоразвитых обществ выделен расход на непонятное – немецкая авангардная проза абсолютно не понятна широким читающим массам, хотя написана на языке тамошнего потребителя. Не понятна она и государственным чиновникам, но они знают, что в развитом обществе нужно поддерживать в том числе изысканный и замысловатый способ выражения. Карл Поппер некогда говорил о так называемом «третьем мире», своеобразном платоновском царстве идей, где существуют все мыслимые, сбывшиеся и покамест не обнаружившиеся формы интеллектуального и художественного проявления. Так вот, поддержание этого мира чрезвычайно важно, и европейская цивилизация давно с этим миром смирилась, вне зависимости оттого, насколько она понимает смысл содержащихся в нем способов речи. И должны существовать институциональные поддержки непривычных философских и эстетических идеологий. Но наше общество социальной помощи готово поддержать трудную молодежь или – в редчайших случаях – голодного писателя, но не умирающую культуру.
