Феликс Кандель - Очерки времён и событий из истории российских евреев [том 4] (Уничтожение еврейского населения, 1941 – 1945)
Литовская земля пропитана еврейской кровью, пролитой литовцами, с которыми мы жили много сотен лет и которым помогали создавать независимое государство… С особым рвением, не нуждаясь в приказах, рыскали они по лесам, полям, пещерам и домам, чтобы разыскать последних прячущихся евреев и передать их властям. Дети мои, никогда не желайте им добра! Да будут они прокляты, они и их дети, в ваших глазах и в глазах будущих поколений!
Я пишу в то время, когда несчастные вдовы и сироты, обездоленные и голодные люди валяются у порога моего дома и умоляют о помощи. Но силы мои истощены, а душа опустошена. Дорогие мои, вы поймете, что я испытываю в эти минуты и что я хочу сказать вам. Обнимаю и целую вас и до последнего вздоха остаюсь любящим вас отцом. Эльханан".
Эльханан Элькес погиб в лагере Дахау в октябре 1944 года.
6
Лидия Гойхман, местечко Терновка Винницкой области (к началу войны ей исполнилось пять лет):
"Никакой еды не было вообще. Наступала зима. Мама попросилась к одной крестьянке на чердак. Брат жил отдельно в какой-то заброшенной конюшне. Вечерами он приходил, мама раздвигала снопы и сбрасывала меня с чердака прямо в снег. Снег ударял мне в глаза, начиналась резь, боль в глазах, дикая головная боль. Я падала на колени, а брат волоком тащил меня за руку и показывал, куда ползти; я подползала к двери, стучала и просила: "Дайте кусочек хлиба". Кто давал, кто собаку натравливал.
Мы погибали. И тут мама упросила одну женщину взять меня. Месяца три эта женщина прятала меня в чулане, на чердаке, иногда на холодной печи. Что ела, я не упомню. У ней самой нечего было есть, да еще двое своих детей. Эта женщина хотела меня завести в церковь и крестить. Но я отказалась. Откуда это было во мне? И сейчас я, женщина в возрасте, не пойму, откуда это у маленького измученного, несмышленого, полудикого ребенка? Как это объяснить?
И так мы мытарствовали, пока не пришли спасители. Первые наши солдаты, увидевшие меня, спросили у крестьянки: "Чем болеет эта девочка? Она скоро умрет".
Не умерла. Но в итоге – длительная тяжелая болезнь с двенадцати до двадцати лет, безрадостная тяжелая жизнь, исковерканная судьба…
Я иду с ярмарки, которая называется "жизнь". И вспоминая эту ярмарку, содрогаюсь от боли и обиды. Я спрашиваю у Бога, у людей: "За что?!" Можно ли назвать мое прозябание жизнью? Почему на ярмарочном маскараде мне отведена такая роль? Наверное, артисту, сыгравшему эту роль, положена оплата в многократном размере. А ведь со мной никто до сих пор не рассчитался, никто не возместил ущерб, нанесенный детскому сердечку. Кому мне предъявить иски? Фашистам, которые отняли у меня детство, отца, радость, здоровье?.. За всю жизнь я не могу вспомнить ни одного дня, чтобы могла сказать: "Этот день прожит нормально…"
В детстве я мечтала о куске хлеба, о свободе. Как бы мне хотелось подержать в руках настоящую куклу! Мечта не сбылась. Выросла без куклы, без всяких игрушек. Позже, будучи прикованной к постели, мечтала постоять на собственных ногах, подышать воздухом.
И так – всю жизнь, одни мечты, которые не сбывались. О чем теперь мечтать состарившейся несчастной женщине? О покое? Где же он… Как можно заполучить покой, сидя у разбитого корыта? Будущего уже нет, настоящее очень мрачно…"
7
Из книги Труди Биргер "Завтра не наступит никогда" ("марш смерти" из лагеря Штутгоф):
"Еле живых от слабости, нас погнали пешком к побережью моря. Наш поход продолжался шесть часов. Конвоиры непрерывно орали: "Schnell, Schnell!"… Раненая нога во время марша мучила меня ужасно… Я шла и кусала губы, чтобы терпеть эту боль, ведь избавление было совсем близко, и до него следовало дожить. Мы были почти раздеты, свежий ветер с моря пронизывал до костей, никакой пищи нам не давали и не позволяли останавливаться.
В конце концов нас пригнали к трем баржам… и они двинулись прочь от берега в открытое море… Мы собирали грязную жижу, смесь морской и дождевой воды на самом дне трюма, жевали солому, чтобы наполнить наши желудки. Немецкая команда глядела на нас сверху и весело кричала: "Животные! Грязные свиньи! Чтоб вы скорей подохли!.."
Четвертого мая, едва ли не в последний день войны, британские бомбардировщики атаковали нашу баржу и подбили ее. Баржа получила большую пробоину и, накренившись, стала тонуть, на борту возник пожар… Был пронзительный ясный день. Вокруг нас виднелись другие баржи, переполненные заключенными… Британские военные корабли маячили на горизонте. Они приближались. Немцы выбросили белые флаги. Это были флаги поражения. Я обняла маму. Война закончилась, а мы остались живы.
Тем временем наша баржа, кренясь всё больше, начала погружаться в воду… По каким-то причинам главным на барже оказался немецкий кок… Он стоял на палубе, кутаясь в одеяло… у его ног быстро расплывалась темно-красная лужа. Я поняла, что кок серьезно ранен. Дико оглянувшись вокруг, он вдруг заорал: "Евреев в воду!.." Уголовники стали надвигаться на нас, собираясь привести приказ в исполнение. Мы отступали к борту. Невероятно! Баржу окружили английские корабли, немцы выбросили белые флаги, а эти "троглодиты" собираются сбросить нас в воду! Для того ли мы выжили в Штутгофе?..
Я оказалась ближе всех к краю… Я видела под собой чистую ледяную воду. Мне было понятно, что если я туда упаду, то сразу погибну. Ветер дул прямо в лицо. Британский корабль приближался, но делал это очень медленно. И тут ко мне пришло вдохновение. Я вспомнила рассказы моего отца о древних героях, умиравших со словами: "Шма, Исраэль!" ("Слушай, Израиль!") Я обратилась к Богу еще раз. Он позволил свершиться ужасным трагедиям. Похоже, что Он несколько лет не смотрел на землю, но, может быть, Он услышит меня сегодня? И воздев руки в драматическом жесте, я крикнула Ему так громко, как могла: "Услышь меня, Боже!.."
И тут немец-кок сказал уголовникам: "Отставить, – и спросил меня: – Что ты кричала?" – "Я молилась моему Богу", – ответила я. "Он тебе не поможет, – засмеялся кок. – Ты сейчас упадешь в воду, и тебя сожрут рыбы". – "Не сожрут, – дерзко ответила я. – Бог хранил меня до сих пор и сейчас не даст погибнуть. А вот вы, немцы, скоро пойдете кормить собою рыб… Когда англичане увидят, что вы с нами сделали, они выбросят вас за борт…"
Мои слова заставили его задуматься. Он скомандовал: "Евреи остаются", и уголовники перестали напирать. Таким образом, никто из тридцати женщин не был выброшен за борт. Мои молитвы и уверенность в себе поколебали кока. "Девочка, – сказал кок, – это было здорово. На, – он скинул с себя одеяло и протянул мне, – возьми. Согрейся…"
Мы с мамой завернулись в это заляпанное кровью одеяло и прижались друг к другу, а кок упал и потерял сознание…"
8
И далее, из книги Труди Биргер:
"Каждый день хоть чем-то напоминает мне о Катастрофе. Чувства плохо поддаются контролю. Картины прошлого преследуют. Мне часто мерещится военный госпиталь. Стоит зайти в общественный туалет, и я внезапно вижу, что стою на коленях и чищу загаженные унитазы. Или когда муж паркует машину у "Хилтона", возле концертного зала, и на глаза попадается дым из каминных труб отеля, мне вспоминается крематорий в Штутгофе. Тогда становится уже не до музыки, у меня в ушах звучат предсмертные стоны…
Иногда я даже сама не знаю, что именно нажимает на спусковой крючок памяти. Например, картина моста в гетто Каунаса часто является мне без всякого повода. Я вижу вереницу евреев, волокущих свои пожитки через мост, ведущий их к гибели, и мне хочется закричать: " Остановитесь, бросьте свои узлы и чемоданы – они вам не понадобятся! Не будьте покорными! Бегите отсюда прочь! Прячьтесь! Не давайте нацистам убивать себя!" Но я молчу – они не услышат меня. Даже если бы их остановили на том мосту и сказали, что они идут на верную смерть, они не стали бы слушать. Потому что летом 1941 года у евреев не было шансов спастись от смерти. И бежать им было некуда…
У меня нет сил посещать кладбища – я делаю исключение только для могилы моей мамы, которую навещаю каждую пятницу. На кладбище мне мерещатся горы трупов… И мне хорошо известны симптомы надвигающейся депрессии. Если я, будучи в здравом уме, вдруг начинаю покупать огромное количество хлеба и припрятывать его, это самый верный признак…
Многие из бывших узников заболели шизофренией, а я отделалась "всего лишь" хронической бессонницей… Днем я чувствую себя замечательно, но ночью, особенно в кризисных ситуациях – а надо сказать, жизнь в Израиле богата такими ситуациями, – мне очень плохо, и я говорю себе: "Всё, больше не могу". Во время войны Судного дня, когда мой муж и сыновья были мобилизованы, я… чувствовала себя на краю гибели. На грани безумия. Мой сын Одед служил в танковых войсках, участвовал в одном из самых кровавых сражений той войны; я знала о грозящей ему смертельной опасности, и это было для меня совершенно невыносимо. Когда я услышала, что он возвращается невредимым, я почувствовала такую радость… которую мы испытали в момент освобождения от ужаса концлагеря…
![Феликс Кандель - Очерки времён и событий из истории российских евреев [том 4] (1939 – 1945 гг.)](/uploads/posts/books/no-image.jpg)
