Эдик Штейнберг - Материалы биографии
Конечно, такой интимный показ работ, сопровождаемый комментариями автора и репликами зрителей, воспринимался гораздо глубже. Можно было проследить эволюцию творчества, понять мотивы и устремления художника… Завершая разговор о 70-х, хочу добавить, что, хотя в силу особенностей своего характера, своей демократичности и скромности Эдик никогда не был выраженным лидером неофициалов, в те годы он пользовался стойким и безоговорочным авторитетом практически у всех поколений художников.
Через пару лет я уехал из Москвы и вернулся обратно уже в 80-х. Когда мы вновь встретились с Эдиком в его новой мастерской на «Щелковской», я почувствовал, что он стал очень одинок. Одинок не только из-за отсутствия какого-то эпизодического общения с коллегами, сколько в духовном плане. Многие друзья эмигрировали, а другие отошли в сторону, перестали им интересоваться. Погиб его ученик и близкий друг Саша Данилов. И совершенно неслучайно у Эдика стали меняться стиль и цветовая гамма работ, от светлой – к темной (конечно, он объяснял это тем, что его стиль меняется каждые 12 лет, но я чувствовал, что причина лежала глубже); в его творчестве появились очевидные экзистенциальные мотивы.
Несмотря на его творческое одиночество, вплоть до приезда Клода Бернара и отъезда в Париж (а дальше началась совсем другая жизнь) он был счастлив работой и поддержкой Гали. Я не встречал (во всяком случае, в моем поколении) другого такого художника, который мог бы работать так упорно и много, невзирая на обстоятельства. Более того, именно в работе он и черпал силы для последующего творчества. Как мне рассказывала тогда Галя, он просто заболевал, если один-два дня ему не удавалось рисовать. И это, конечно, достойно восхищения. Забитая картинами до потолка комната-хранилище в мастерской не могла не поразить и Бернара, когда он появился в его мастерской. Естественно, он предложил Эдику контракт на постоянное сотрудничество с галереей. Так что последовавший за московским период благополучной работы в Париже стал достойной наградой художнику за долгие годы его упорного подвижничества на родине.
В последние годы мы всегда встречались, когда Эдик с Галей приезжали в Москву (точнее, в Россию). Чаще всего это происходило летом в Тарусе, служившей главной «малой родиной» для Эдика. В отличие от «новой» Москвы, которую он с трудом уже переносил, в этом маленьком городе на Оке он чувствовал себя в гармонии с окружающим миром. Несмотря на то отступающую, то усиливающуюся болезнь, Эдик живо интересовался всем происходившим в московском художественном мире, много расспрашивал о наших общих друзьях и знакомых, выставках, читал выходящие в Москве книги. Он по-прежнему был гостеприимен и хлебосолен, и по-прежнему в его тарусский дом активно стекались люди из самых разных кругов. Конечно, работать в мастерской ему там удавалось не всегда, с годами все реже и реже, но зато он старался чаще работать на воздухе в саду, ходить на речку, в лес по грибы, общаться с друзьями и приятелями. До конца жизни он исподволь учил своих друзей оптимизму, позитивному восприятию жизни, жизнелюбию. Такому мировосприятию, если учесть все жизненные обстоятельства Эдика, нельзя не позавидовать. И очень характерен тот факт, что его работы в последние годы вновь стали светлыми, умиротворенными, возвышенными.
Когда он уезжал в Париж, мы изредка созванивались, обсуждали какие-то новости. В эти последние годы, что уж скрывать, французская столица в лице ее медиков сыграла для него громадную, неописуемую роль. Конечно, болезни могут принимать разные формы, но, положа руку на сердце, мы понимаем, что в России с его недугом он не смог бы протянуть так долго. Это вновь была его большая удача, продлившая ему жизнь на несколько лет и давшая его друзьям возможность общаться с ним так долго.
Георгий Кизевальтер75МоскваМай 2013ВОСПОМИНАНИЯ КОРРЕСПОНДЕНТА ОБ ЭДУАРДЕ ШТЕЙНБЕРГЕ
Когда я познакомился с Эдуардом Штейнбергом, Леонид Брежнев еще помахивал слабой рукой парадам на Красной площади. В то время искусство так называемых «неофициальных», или «нонконформистов», как Штейнберг, жестко идеологически осуждалось. В Московском горкоме художников-графиков на Малой Грузинской оно все-таки могло выставляться. Под конец моих одиннадцати лет корреспондентской деятельности в Москве не было уже Восточного блока, да и Советского Союза тоже не было, а картины Штейнберга висели в Третьяковке, в Париже у него появился свой галерист, а вскоре и мастерская.
Почти всегда я встречал Штейнберга вместе с его женой, киноведом Галиной Маневич. Когда закончились военные действия на Балканах, куда меня перевели из Москвы, я встречался с обоими в ателье на Монпарнасе и на даче в Тарусе. За это время Штейнберг превратился из былого советского нонконформиста в одного из известных русских художников на международном рынке. Но уже начинала давать о себе знать и болезнь, от которой ему суждено было умереть в 2012 году.
В начале 80-х годов художник жил со своей женой в старом доме на Пушкинской, которого больше нет. Этот адрес дали мне студенты-слависты, с которыми я учился в Мюнхене. Меня принял небрежно одетый оживленный человек, который с интересом, открыто и естественно обращался с гостями. Небольшая татуировка, нанесенная на запястье, напоминала о московских годах молодости Штейнберга, о времени, до того как отец – вернувшись из лагерей – взял подростка к себе и в Тарусе сделал из него художника. Мы разговаривали на Пушкинской, 17, как это принято в Москве, на кухне. В углу висела икона. Собака по имени Фика наблюдала за нами. (Позже я узнал, что собаку из-за некоего сходства с женой Ленина звали также Крупской.)
Для западных корреспондентов тогда было непросто завести тесное знакомство с коренными жителями и быть принятыми в круг их общения с родными и близкими. Уже в этом отношении Эдик Штейнберг и его жена были для меня счастливой находкой.
С самого первого дня я прежде всего был очарован дружеской непринужденностью Штейнбергa. У многих сразу же складывалось впечатление, что с ним давно знакомы. Поразительно было так же, как легко люди с ним забывали даже об отсутствии общего языка. Свидетелем тому я был еще раз много лет спустя, когда он приехал посетить меня в Вене. Штейнберг, который не говорил по-немецки, без переводчика с легкостью завязал разговор с официантом, который не понимал по-русски. Уже того, что Штейнбергу пришла в голову чудная идея обратиться к венцу со словами «Kinder, Kinder!» («Дети, дети!»), дружелюбно подражая и выговаривая мягкое русское «нь», хватило, чтобы оба, испытывая симпатию, смогли понять друг друга при помощи обрывков слов то одного, то другого языка, как будто говорили оба на одном и том же.
За первым визитом на Пушкинскую последовали взаимные посещения в стоящий под охраной милиции жилищный комплекс для иностранцев на Кутузовском проспекте и приглашения по различным поводам на вечеринки дома у Штейнберга. Под водку шла селедка, черный хлеб, заливная рыба, кавказская зелень с рынка и соленья из деревни, в которой у Штейнберга была летняя изба.
Среди гостей были такие друзья-художники, как Илья Кабаков и Владимир Янкилевский, чьи имена я знал из сообщений о нонконформистах из Москвы, или скупой на слова, обладающий тонким чутьем критик-искусствовед Василий Ракитин.
О русской литературе и русской истории я был осведомлен лучше, чем о русском искусстве. В своем багаже для журналистской деятельности в Советском Союзе я все-таки имел замечательный альбом из Нью-Йорка, посвященный искусству прошлого русского авангарда, который собрал сотрудник канадского посольства в Москве, грек по происхождению Георгий Костаки. Статьи и фотографии московских художников у меня были из одного из выпусков швейцарского журнала «du» («ty»). Из того, что я тогда увидел на Малой Грузинской и в домах у нонконформистов, интересней всего мне поначалу показались иронические графические серии соц-арта Ильи Кабакова или такие картины, как «Улица Красикова» Эрика Булатова с плакатом Ленина на разделительной полосе между автомобилями и пешеходами.
Эстетическая привлекательность и метафизическое настроение картин Штейнберга с их светящимися красками, перекрещивающимися друг с другом геометрическими фигурами, числами и знаками открывалась мне постепенно, по мере того как я получал все лучшее представление о его личности и его философии. Он подарил мне коллаж: опрокинутый черный квадрат на белом фоне с изображением рыбы на нотной бумаге. Когда мне можно было отобрать картину в его мастерской на Щелковской, мой выбор пал на композицию из 1983 года. Причиной были личные ассоциации, детские воспоминания о пляже и море и запахе раздевалок из дерева. Картина, выполненная маслом, была, как и все его остальные, разделена прямой линией между небом и землей. Бледно-голубой цвет заполнял ее верхний край, беловатый фон – все остальное. На этом фоне были изображены символы луны и солнца, красный флажок и схема шалаша с римскими цифрами 5 и 7. И все это было пересечено плоскостями и линиями круга, треугольника и квадрата. К тому же картина имела обратную перспективу по направлению к смотрящему, как у икон. Для меня она до сих пор остается тайной радостного мироощущения.
