Валерий Михайлов - Хроника великого джута
Понятное желание. Только вот памятника там не поставишь – не отыщется теперь то место в ауле Чимдавлет.
И разве можно сравнить этого бедолагу, умершего от истощения по дороге с весеннего поля, с Неизвестным солдатом? Солдат, он сражался за Родину, защищая ее от врагов, он был с оружием в руках. А у этого бедняка ничего, кроме кетменя, в руках не было. Да и не знал он, что за напасть обрушилась на его землю и почему вдруг все вокруг мрут от голода. Он не знал слова геноцид, которое в буквальном переводе обозначает – уничтожение рода, племени, а шире – уничтожение народа. И не предполагал, что гражданская война имеет разные обличья, в том числе и те, когда пушки не палят и никаких выстрелов вроде бы не слыхать, а народу больше косит смерть, чем на полях сражений. Он был – мирная жертва…
* * *А что ж поэты-профессионалы?..
Певцов колхозного строя нашлось предостаточно.
А. Безыменский – на VI съезде Советов выступил, «против Руси – за СССР, создающий мощную социалистическую индустрию и совхозными и колхозными потоками (?) величайшую поэму переоборудования лица земли и сердец крестьянства».
– Товарищи, – провозгласил А. Безыменский, – кулацкая Расеюшка-Русь не скоро сдастся, ибо успехи наши, успехи Союза ССР будут измеряться степенью ликвидации образа того врага, которого заключает в себе «Расеюшка-Русь».
Ну и, конечно, собственные стихи прочел:
Расеюшка-Русь, повторяю я снова,
Чтоб слова такого не вымолвить ввек.
Расеюшка-Русь, распроклятое слово
Трехполья, болот и мертвеющих рек…
М. Светлов:
Пение птиц и солнечный звон,
И шелест мокрых акаций.
Солнце вовсю освещает район
Сплошной коллективизации.
Пшеница бушует На тысячи га
От Днепропетровска До Кременчуга…
Э. Багрицкий:
Оглянешься – а кругом враги,
Руки протянешь – нет друзей;
Но если он (век) скажет: «Солги!» – солги.
Но если он скажет: «Убей!» – убей.
Он же:
По оврагам и по скатам
Коган волком рыщет,
Залезает носом в хаты,
Которые чище.
Глянет влево, глянет вправо,
Засопит сердито:
«Выгребай-ка из канавы
Спрятанное жито!»
Ну а кто поднимет бучу –
Не шуми, братишка:
Усом в мусорную кучу,
Расстрелять, и крышка.
Чернозем потек болотом
От крови и пота.
И еще он же – о классовых врагах:
Их нежные кости сосала грязь,
Над ними захлопывались рвы.
И Подпись под приговором вилась
Струей из простреленной головы.
Странно, что Э. Багрицкий, певец уничтожения классовых врагов, не воспел и последствия этого уничтожения.
Не только «бушующую пшеницу» освещало солнце в районах сплошной коллективизации…
Вот свидетельства того, что происходило…
…на Украине:
«Я зашел в одну из хат и окаменел. У самой стены на деревянной лавке лежал почти высохший ребенок лет пяти-шести, над ним склонилась мать, держа в руке нож, и с трудом старалась отрезать ему голову. Нож и руки были в крови, ребенок конвульсивно дергал ногами. На миг я уловил ее взгляд, она смотрела на меня, но вряд ли видела, ее глаза были сухие, лишены всякого блеска и напоминали глаза мертвеца, которому еще не закрыли веки… Через час мы вошли в эту хату, чтобы зафиксировать и этот случай людоедства, но увидели упомянутую мной женщину лежавшей на земляном полу вверх лицом с открытыми мертвыми глазами… К груди она прижимала отрезанную головку ребенка».
…на Кубани:
«…Там престрашный голод, люди людей едят, много и много мрут, а остальные идут, отрезают от них мясо и едят… А мрут так, что где идет, там упал и умер; ховать некому, и валяется до тех пор, пока там же сгниет, и только кости валяются, как было с лошадьми, а теперь с народом».[320]
…в Приазовье:
«…в течение многих часов ехал на автомобиле, направляясь к северу. Машина шла по дороге, заросшей высокой травой, потому что давно уже никто тут не ездил. Улицы сел и деревень заросли бурьяном в рост человека. Проезжие не обнаружили в селах ни одного живого существа: в хатах лежали скелеты и черепа, нигде ни людей, ни животных, ни птиц, ни кошки, ни собаки. Все погибло от интегрального голода».[321]
Но вернемся к стихотворцам.
В. Луговской:
За сорванную посевную
и сломанные его труды
Совсем небольшая плата –
затылок Иган-Берды.
Б. Корнилов:
Как молния, грянула высшая мера,
клюют по пистонам литые курки,
и шлет председатель из револьвера
за каплею каплю с левой руки…
И это не красное слово, не поза –
и дремлют до времени капли свинца,
идет до конца председатель колхоза,
по нашей планете идет до конца.
Д. Кедрин:
Потерт сыромятный его тулуп,
Ушастая шапка его, как склеп;
Он вытер слюну с шепелявых губ
И шепотом попросил на хлеб.
…Тогда я почуял, что это – враг,
Навел на него в упор очки,
Поймал его взгляд и увидел,
как Хитро шевельнулись его зрачки.
…И если, по грошику наскоблив,
Он выживет, этот рыжий лис, –
Рокочущий поезд моей земли
Придет с опозданием в социализм.
Я холодно опустил в карман
Зажатую горсточку серебра
И в льющийся меж фонарей туман
Направился, не сотворив добра.
Кедрину вполне мог встретиться на московской улице не рыжий «кулачина», а, скажем, черноволосый «бай».
Председатель постпредства Казахстана Токтабаев сообщал 2 февраля 1933 года:
«Севлес» в ряде районов Казахстана завербовал колхозников и батраков… Прибывшие на место работ казахи-рабочие оказались в исключительно трудных условиях, им не было предоставлено жилья, они не получали продовольствия наравне с другими рабочими…
Ввиду этого в Москву ежедневно стекаются десятки казахов-рабочих, батраков и колхозников… Не имея средств, они голодают, валяются на вокзалах, не могут добраться до своего места жительства».
Наверное, эти бедолаги тоже были вынуждены просить на хлеб. Кто наводил на них в упор очки, не подавая милостыни, кто подозревал в нехорошем желании – выжить?..
А что сочиняли в народе?
В России, среди множества антиколхозных частушек, была и такая:
Мы в колхозе работали,
Да и доколхозились:
Было двадцать пять лошадок,
Двадцать – уелозились.
На Украине:
В тридцать третьем году.
Люди падали на ходу.
Ни коровы, ни свиньи –
Только Сталин на стини (на стене).
Спецпереселенцы в Караганде пели сочиненную ими песню:
Мы жили крестьянским хозяйством,
Трудясь от зари до зари,
Умели мы многое делать –
Орловцы, мордва, волгари.
Но год наступил тридцать первый –
Нас стали по тюрьмам сажать,
А жен и детей-малолеток
Семьей кулака обзывать.
Лишили нас прав и свободы,
Родных нас лишили полей,
Повыгнали нас всех из дома –
И жен, стариков, и детей.
Мы смрадом параши дышали,
Нас мучила жажда в пути,
И дети от жажды страдали:
«Водички!.. Водички!.. Воды!..»
Но доля иная в ту пору
Нас изо дня в день стерегла:
Кровавым поносом детишек
Почти всех в могилу свела.
Потом и цингой истязала,
И голодом страшным морила,
И тифом наотмашь косила…
Ах, доля ты наша, – могила…
Мы честно в крестьянстве трудились,
Ценили в труде каждый час…
За что же, родная сторонка,
Так зло покарала ты нас?
Вины за собой мы не знаем,
Нам каяться было бы грех…
Но кто-то ж беду нашу злую
Когда-то расскажет для всех…
Казахстанские историки Б. Тулепбаев и В. Осипов пишут о той поре:
«Особенно тяжелым было положение детей. Сироты умирали от голода десятками тысяч…
Голодали не только в аулах, но и в деревнях, кишлаках, поселках и городах Казахстана. В Актюбинске, к примеру, от истощения и дизентерии весной и летом 1932 г. погибли: в мае-175 человек, в июне – 208, июле – 320, августе – 450. И это в городе, который едва ли насчитывал в ту пору 15-20 тыс. жителей.
Страдали от голода и рабочие казахстанских новостроек, что выражалось в чрезвычайной «текучести» кадров. Например, на шахтах Караганды из 37 772 работавших в 1932 г. «сменилось» 33 865 человек. Особенно туго приходилось «спецпереселенцам». В 1933 г. их насчитывалось здесь 7 545».[322]
По данным Ж. Абылхожина и М. Татимова, в Казахстан к 1931 году было выслано около 45 тысяч семей. Но, возможно, и это неполные цифры: «спецпоселков» насчитывалось десятки, если не сотни.
В Приишимье только за три месяца 1931 года в таких поселках – пристанционных лагерях погибло около трех тысяч человек. К концу года «естественная убыль» перевалила за тридцать тысяч…
Карагандинские шахтеры-ветераны, бывшие спецпереселенцы, десятки лет проработавшие под землей, заслужившие и почет и ордена, но не заслужившие, чтобы с них официально сняли ярлык «кулака», вспоминают…
