Валерий Михайлов - Хроника великого джута
Обзор книги Валерий Михайлов - Хроника великого джута
Валерий Федорович Михайлов
Хроника великого джута
Народное казахское поверье говорит, что внутри смерча летит дьявол.
И поэтому, завидев черный вихрь, люди прогоняют его заклинанием: «Прочь от нас к дому плешивого!»
Глава I
– Первое мое воспоминание – луна. Осень, холодно, мы куда-то кочуем. Меня, завернутого, покачивает в телеге. Резкая остановка – и я вижу в черном небе огромную луну. Она полная, круглая и ярко светит. Я лежу на спине и долго смотрю на нее не отрываясь. Поворачиваюсь и ясно вижу на земле какие-то коряги с вытянутыми, скрюченными ветками-руками, их много по обеим сторонам дороги: это люди. Они застыли и молча лежат на земле. Я догадался: ни о чем спрашивать не надо. Взрослые не ответят, им не до меня. И какая-то страшная тайна окружает этих застывших людей… Когда вырос, спросил, и тогда мне все рассказали. Это были трупы. Бабушка удивлялась: как ты мог запомнить, ведь было-то тебе всего два года. В самом деле, как? Но запомнил. Луна… кочуем… трупы… Было это в тридцать первом году, и перебирались мы тогда из опустевшего аула в Тургай…
Поэт Гафу Каирбеков рассказывает своим обычным глуховатым голосом, мягко, как бы удивленно:
– Второе мое воспоминание связано с Тургаем. Этот городок, районный центр, стоит на возвышенном месте. Под ним речка, все улицы круто спускаются к ней. Мы, ребятишки, бежим босиком к реке. А на улицах люди, много взрослых людей. Они идти не могут, ползут на четвереньках. Еле-еле, из последних сил. Отдохнут в изнеможении и снова царапают землю ногтями. А некоторые уже недвижны, лежат на дороге как бревна. Мы через них переступаем. Пока спустишься к реке, через несколько трупов надо перешагнуть. Там, у воды, забивают скот. К этой бойне и ползут голодные. Кто доберется – пьет кровь животных…
Во-о-ют. А теперь третье воспоминание. Жили мы во дворе райпотребсоюза, где работал нагаши – дядя, старший брат матери. Двор широкий, огороженный, с тяжелыми воротами, всегда запертыми. Тут и скот, совсем небольшое стадо, но его надо беречь. Иначе все пропадут, кто кормится в столовой. Там дают какую-то похлебку, из чего она, не разобрать. Мой братишка – он был старше меня на десять лет, потом погиб на войне – таскает варево большими ведрами. Поешь – в животе вроде не пусто… А со двора нас, малых, уже не выпускают. Строго-настрого запретили выходить. Глядим в щели ворот, что там на улице. Любопытно! Напротив старый глиняный дувал, у него люди. Кто прислонился спиной, кто вповалку лежит. Ждут… Скот во дворе истощенный, едва не падает с ног. У коров рождаются мертвые телята, у овец – мертвые ягнята. Их туши, как и павший скот, вытаскивают за ворота. И люди накидываются на это. Тут же поедают, разрывая руками…
Помню, выбежал я однажды погулять – не уследили… И тут же меня схватили чьи-то руки. Слабые, чую, но держат как-то цепко. Я – вырываться. А сколько мне было… ну, года четыре или чуть больше. Хорошо, бабушка на помощь подоспела, крик подняла. После несколько раз на день наказывала: не ходи за ворота – съедят…
Он сидит, слегка потупив голову, тянется за сигаретами. Молчит, глядит в окно.
– Вот такие самые первые воспоминания детства… Выжили только потому, что отец – он грамотный был – и дядя работали в потребсоюзе… А потом я немного подрос. Тридцать четвертый год помню довольно отчетливо. Мы по-прежнему жили в Тургае. Людям полегче стало; тем, кто уцелел, помогали продовольствием. Привозили откуда-то… Но вообще трудно еще жилось. Появились у нас в Тургае ссыльные (казахи выговаривали это слово – ссельные). Убийцы Кирова. Человек тридцать, разных национальностей. Голодные, страшные, работы им никакой, бродят кучей по улицам. Детишки, конечно, сбегались на них смотреть. Однажды и я пошел, забыл про наказ бабушки. Тут они за мной и погнались – двое или трое огромных мужиков. Напугали до смерти, не знаю, как и ноги унес. У самых ворот догнали, но дядя и бабушка отбили. Спасли…
Перед войной, когда мне было уже лет десять, как-то поехали мы на арбе за топливом. Кустарники, камыши, сухая трава – все в топку шло. Едва выехали за город, деревянные колеса стали скрипеть, переваливаться через что-то. Почва вроде ровная, песок-а тяжело едется. И этот скрип – странный, нехороший, слух режет. Я соскочил с телеги, а в песке кругом кости. Кто их тут разбросал? Рвем траву, собираем сухие ветки – и всюду кости, кости. Или на поверхности валяются, или чуть-чуть песком занесло. Потом черепа стали попадаться, человеческие. Да это же люди, думаю, сколько же их здесь полегло? Дома рассказал. Старшие пояснили: это голодные в город шли и умирали по дороге. Хоронить их было некому, так и лежали кругом мертвецы…
А мы все время за городом: то траву косишь, то дрова собираешь, то играешь где-нибудь на сопках – мальчишки ведь не успокоятся, пока все вокруг жилья не разведают. Так, веришь или нет, весь Тургай был в кольце человеческих костей. Должно быть, обессиленные люди сходились, оползались к районному центру, надеясь хоть там раздобыть съестное и уберечься от голодной смерти…
А мы так и не вернулись в свой аул. Некуда было возвращаться…
Мы курим. Лицо моего собеседника как и прежде бесстрастно, будто Говорил он мне обычные вещи. Лишь взгляд отрешен…
– …Бывает, задумаешься о том времени, и вспоминается Габит Мусрепов. Мы познакомились году в 58-м, когда нынешнего классика казахской литературы почти не печатали. Обвиняли его тогда в различных идеологических прегрешениях и даже из партии исключали на довольно долгое время. А я был в ту пору молодым редактором в издательстве. Однажды Габеке подзывает меня к себе. «Ты откуда, джигит?» – «Из Тургая». – «Тем лучше… Пойдем-ка со мной, узнаешь кое-что про свой Тургай».
Был он в хорошем настроении, шутил, несмотря на все передряги. Сейчас думаю: потому и смеялся, что силен был духом, не хотел поддаваться своим критиканам. И, наверное, под настроение рассказал он мне тогда смешной случай.
«Летом 34-го было дело… – В глазах веселые искры, улыбается, и вдруг помрачнел, сделался угрюмым. – Голодно кругом, народ истощен, продпомощи не хватает, хозяйство в упадке. Крайком направил меня в Актюбинск. Приезжаю, а в обкоме все страшно перепуганы. В чем дело? Оказывается, Киров к ним едет.
– Ну, и чего боитесь?
– А что мы ему покажем?! – вытаращили они глаза. – Увидит, что здесь творится, задаст нам!
– Помощи просите, люди же бедствуют…
– Э, какая там помощь! В глаза ему взглянуть боязно…
И уговорили они меня, – усмехнулся Габен, – пойти и встретить Кирова. А сами попрятались кто куда…
Ну, встретил я гостя, познакомились, и вскоре поехали мы, по его настоянию, в твой Тургай. По дороге я рассказывал ему о казахской истории, обычаях. Подъезжаем к самой границе твоего Тургая… – тут Мусрепов принялся весело хохотать, – …подъезжаем, а там, впереди, виднеется какое-то черное пятно. Что такое? Жара, миражи дрожат над землей… не разобрать. Вроде бы четырехугольный камень и крупная птица на нем сидит. Странная, знаешь ли, птица! Побольше орла и дрофы! То исчезнет куда-то, то вновь на черный камень усядется. Подъехали поближе, а птица и вовсе куда-то пропала. Как испарилась в горячем воздухе.
Подкатили мы еще ближе и наконец разглядели, в чем дело. Да это же машина в степи стоит! Земляки твои нас встречают, тургайское районное начальство. Спешили, спешили навстречу, да не доехали: вода у них в радиаторе выкипела. Джигиты в нашей машине догадались, смеются: «Изобретательный народ эти тургайцы! Чуть что, на капот по очереди забираются. А мы-то думали – птица!»
Киров поначалу ничего не понимал.
– Эй, братцы, – спрашивает, – зачем же вы на машину все время взбирались?
Тургайские руководители покраснели, опустили глаза. Он в недоумении замолчал… и вдруг как примется хохотать. За живот схватился, чуть по земле не катается…
– Вот они, твои тургайцы!.. – закончил Мусрепов почему-то печальным тихим голосом. И надолго замолчал. Потом пристально посмотрел на меня, с угрюмой горечью в глазах, и говорит: – Как-нибудь тебе еще одну историю расскажу. Тоже про твой Тургай…»
С той поры началось наше близкое знакомство, и продолжалось оно почти три десятилетия. Не помню в точности когда, но позже Габеке исполнил обещанное. Сколько лет прошло, а, кажется, слово в слово помню его рассказ…
Голос Гафу Каирбекова стал еще тише и задумчивей.
– …В 32-м Казахстан был охвачен ужасным голодом. Мусрепов с четырьмя товарищами написал письмо в крайком. О перегибах в коллективизации. Ну, и обвинили их всех в национализме. «Мы думали, – сказал Габеке, – конец нам пришел. Что для него наши жизни, для этого палача с окровавленным мечом в руке…»
Зима в том году была ранняя, Алма-Ату еще в октябре занесло снегом. И вот вызывают Мусрепова в крайком.
«Что ж, поезжай в Тургай, если ты так переживаешь за свой народ, – с усмешкой обращается к нему Голощекин. – Своими глазами убедишься, что никакого голода там нет».
