Эпсли Джордж Беннет Черри-Гаррард - Самое ужасное путешествие
Потревоженные пингвины подняли невероятный гвалт, трубя своими металлическими голосами. Яйца у них, несомненно, были: пингвины передвигались шаркающей походкой, стараясь не выпустить их из лап. Но в возникшей сутолоке многие из них выкатывались прямо на лёд, и не имеющие яиц пингвины, вероятно давно ожидавшие такой оказии, поспешно их подхватывали. У бедных птиц могучий инстинкт материнства, по-видимому, подавляет все остальные. Борьба за существование столь жестока, что только неукротимая страсть к материнству обеспечивает продолжение рода; интересно бы знать, приносит ли такая жизнь счастье или хотя бы удовлетворение?
Я уже рассказывал о том, как люди с «Дисковери» нашли гнездовье, где мы теперь стояли[155]. Как они предпринимали сюда в начале весны вылазки за яйцами, но всякий раз опаздывали и заставали только родителей и уже выведшихся птенцов. Они пришли к выводу, что императорские пингвины — странные птицы: по каким-то неведомым нам причинам они гнездятся в разгар антарктической зимы при 70° мороза и сильных пургах, которые непрестанно осыпают их снегом, пока они преданно насиживают яйца. Путешественники собственными глазами видели, как пингвин держит своего детёныша на огромных лапах, с материнской, а может быть отцовской (оба пола борются за эту привилегию) нежностью прижимая его к голому пятну на груди. Но когда любящий родитель, не в силах дольше терпеть голод, отправляется за кормом к ближайшей полынье и оставляет своего потомка просто на льду, штук двадцать бездетных собратьев бросаются опрометью, чтобы им завладеть. Возникает драка, каждый так тянет птенца к себе, что нередко его раздирают на части, если он не сумеет скрыться от подобного избытка нежности в какой-нибудь ледяной щели, где чаще всего замерзает. Тогда же было найдено множество разбитых и пустых яиц, одним словом, стало ясно, что смертность огромная. Но всё же кто-то выживает, а тут наступает лето. Чуя приближение сильной пурги (а они знают о погоде всё), родители отводят детей к кромке открытой воды, иногда за много миль от гнездовья. Там они дожидаются сильного ветра, поднимающего большую волну, которая дробит лёд на куски; на одном из них, как бы на своей личной яхте, пингвины безрассудно пускаются в плавание — к основному массиву пака.
Согласитесь, такая птица — существо весьма необычное.
Когда семь месяцев назад мы проплывали на лодке под этими гигантскими чёрными утёсами[156] и увидели несчастного пингвинёнка ещё в пуху, то сразу поняли, почему императорские пингвины вынуждены гнездиться в середине зимы: если птенец, вылупившийся в июне, в начале января ещё не оперился, то, появись он на свет летом, к грядущей зиме он не успеет одеться в перья. Из-за того что птенцы развиваются так медленно, императорские пингвины вынуждены переносить всяческие невзгоды — точно так же родственные узы связывают по рукам и ногам нас, людей. Весьма интересно, что у этой примитивной птицы такое продолжительное детство.
Но как ни замечательна история жизни императорских пингвинов, мы не для того шли сюда целых три недели, чтобы любоваться тем, как они сидят на яйцах. Нам нужны яйца с эмбрионами, желательно в начальных стадиях насиживания, свежие и не мороженые, чтобы специалисты дома могли разделить их на тончайшие срезы и исследовать историю эволюции птиц. Билли и Бёрди быстро схватили пять яиц, чтобы в меховых рукавицах донести до нашей иглу на горе Террор и там положить в припасённый для этой цели спирт.
Кроме того, ради жира для печи они убили и освежевали трёх птиц — императорский пингвин весит до 6,5 стоуна.
Море Росса замёрзло, и в поле зрения не было тюленей.
Пингвинов мы насчитали всего лишь сто экземпляров, а в 1902 и 1903 годах их было две тысячи. Билл определил, что яйцо есть только у одной птицы из четырёх или пяти, но это, конечно, очень приблизительные оценки — ведь мы не хотели без особой нужды беспокоить птиц. Было непонятно, почему их так мало: может, из-за того, что лёд, судя по виду, образовался совсем недавно? Или это только первая прибывшая партия? А может, напротив, предыдущее гнездовье ветром унесло в море и это — начало второго поселения? Или же бухточка на морском льду становится небезопасной?
Те, кому до нас удавалось встречать императорских пингвинов с птенцами, замечали, что пингвины пестуют мёртвых и замёрзших детёнышей, если не могут обзавестись живыми.
Путешественники находили испорченные яйца — родители, наверное, насиживали их после того, как те замёрзли. Мы же подметили, что, стремясь во что бы то ни стало что-нибудь насиживать, некоторые птицы, не имеющие яиц, сидят на ледышках. Несколько раз Билл и Бёрди поднимали яйца и убеждались, что это твёрдые грязные куски льда, формой и размером напоминающие яйца. Одна самка выронила насиживаемую ледышку, тут же вернулась и подсунула под себя другую такую же, но без малейших колебаний отказалась от неё, когда ей предложили настоящее яйцо.
Тем временем к утёсу, на котором я стоял, подошла целая процессия пингвинов. Скудный дневной свет уже почти погас, слава Богу, что мои товарищи поторопились вернуться.
Спешка началась отчаянная. Прежде всего я поднял наверх рукавицы с положенными в них яйцами (мы их потом повесили на фитильном ремне на шеи), затем шкурки пингвинов, но Билла мне никак не удавалось втащить. «Тяните!» — кричал он снизу. «Тяну», — отвечал я. «Но верёвка внизу даже не натянута!» Билл встал Боуэрсу на плечи и так с грехом пополам взобрался наверх. Мы оба схватились за верёвку, но конец в руках Бёрди по-прежнему имел слабину. В месте наибольшего напряжения верёвка защемилась в щели — очень частое явление при работе на льду с маленькими трещинами. Мы попытались пропустить её поверх ледоруба, но это не помогло. Положение становилось серьёзным. Но тут Бёрди, который, разведывая местность в поисках выхода, успел провалиться на морском льду одной ногой в воду, нашёл место, где злополучный карниз прерывался. Он вырубил для себя ступени, мы его подтянули — и вот наконец мы снова все вместе стоим на вершине, правда, нога Бёрди теперь в толстом ледяном сапоге.
Обратно мы мчались, что было мочи, в рукавицах лежали пять яиц, две шкурки Бёрди подвязал к поясу, одну — я.
Мы связались, и это сильно мешало взбираться на ледяные валы и пролезать в пещеры. При подъёме на крутую осыпь, присыпанную снегом, я на полдороге выронил ледоруб; в другом месте, не различая в темноте вырубленные на пути туда ступени, шагнул на авось. «Черри, — произнёс Билл с бесконечным терпением в голосе, — вам просто необходимо научиться владеть ледорубом». К концу этой вылазки моя ветрозащитная одежда превратилась в клочья.
Мы нашли сани, и в самую пору. У нас оставалось три более или менее целых яйца: мои оба разбились в рукавицах.
Одно я вылил, второе хотел донести до дому и бросить в котёл; ему так и не суждено было туда попасть, но зато на обратном пути к мысу Эванс мои рукавицы оттаивали быстрее, чем у Бёрди (у Билла рукавиц не было), — наверное, им пошёл на пользу жир яичного желтка. Через ложбины у подножия ледяного вала мы пробирались ощупью — такая вокруг стояла тьма. Таким же способом пересекали многочисленные трещины, нашли наш вал и начали подъём. Чем выше, тем лучше становилась видимость, но вскоре мы всё же перестали различать свои следы, пошли наугад и, на счастье, вышли к тому самому склону, по которому спускались. Весь день дул отвратительный холодный ветер при температуре от -20° [-29 °C] до -30° [-34-°С], очень ощутимой. Теперь погода улучшалась. Ложился туман, найти палатку было чрезвычайно трудно. Ветер усилился до 4 баллов, и мы окончательно сбились с пути. Но вот под нами группа скал, около которых мы поставили иглу; помучившись ещё немного, мы отыскали и её.
Мне рассказывали об одном английском офицере, участнике сражения при Дарданеллах, который в бою ослеп и попал на ничейную территорию между английскими и турецкими окопами. Он передвигался только ночью, но, потеряв ориентировку, не знал, в какой стороне англичане, полз то туда, то обратно, и отовсюду его обстреливали. Так проходили дни и ночи, но однажды он почти дополз до английских позиций и по нему, как обычно, открыли огонь. «О Боже! Что мне делать!» — этот возглас отчаяния был услышан, и офицера вынесли свои.
Когда на долю человека выпадают ни с чем не сравнимые страдания, безумие или смерть могут казаться избавлением от них. Одно знаю твёрдо: в нашем походе смерть порой представлялась нам другом. В ту ночь, когда мы брели неведомыми путями, продираясь сквозь мрак, ветер и снег, лишённые сна, промёрзшие и уставшие как собаки, гибель в трещине виделась нам чуть ли не дружеским подарком.
«Всё пойдёт на лад, — сказал Билл назавтра. — Я полагаю, что хуже, чем вчера, уже не будет». Увы, было, и значительно хуже.
