Роберт Дарнтон - Поэзия и полиция. Сеть коммуникаций в Париже XVIII века
«L’Affaire du prince Edouard» («дело принца Эдуарда»), как его называли в Париже, доносило чувство униженности, вызванное итогами войны, до простого народа, неспособного уследить за хитросплетениями дипломатии. Принц Эдуард завоевал сердца парижан после провала его попытки организовать восстание в Шотландии и вернуть себе британский трон. Окруженный свитой изгнанников-якобитов, которые все, как и он сам, были католиками, говоривший по-французски и страстно ненавидящий ганноверских правителей Британии, он стал легендарной фигурой в Париже: король без короны, герой проигранной войны. Людовик XIV обращался со Стюартами как с законными правителями Британии, с тех пор как они были вынуждены бежать во Францию после Славной революции 1688 года. Вынужденные Утрехтским мирным договором признать законной протестантскую линию наследования в 1713 году, французы все же продолжали предоставлять принцу Эдуарду убежище и поддержали его претензии на британский престол во время Войны за австрийское наследство. Хотя «сорок пятый год» (якобитское восстание в 1745 году) стал годом крушения дела Стюартов, он в то же время стал годом удачной операции французских армий во время кампании в Нидерландах. Отказ признавать права принца и изгнание его из Франции, по условиям Второго Аахенского мира, было, в глазах парижан, окончательным провалом попыток Людовика защитить честь страны.
Подробности изгнания еще больше повредили популярности короля. Эдуард публично осудил мирный договор и, согласно народному мнению, ходил по Парижу с заряженными пистолетами, готовый сопротивляться любой попытке ареста или, при большом численном перевесе, совершить самоубийство. Полиция опасалась, что он может спровоцировать народные волнения. Внушительное досье из архивов Бастилии показывает, что они тщательно готовились нанести удар до того, как толпа поднимется на защиту принца. Отряд солдат со штыками наголо схватил Эдуарда, когда он входил в Оперу в пять часов 10 декабря 1748 года. Они связали ему руки, отобрали оружие, затолкали в экипаж и уволокли в подземелья Венсена по дороге, уставленной стражей. После непродолжительного тюремного заключения он покинул страну через восточную границу. Газетам запретили писать об этом деле, но Париж еще несколько месяцев обсуждал его во всех подробностях, упоминая людей, похожих на Эдуарда, которых видели то тут, то там, по всей Европе, и якобитский заговор, составленный ради мести. Это была величайшая новость эпохи: захват короля в центре Парижа со штыками и (по некоторым версиям) наручниками. Каждая деталь свидетельствовала о чудовищности этого события, и каждая версия истории была наполнена сочувствием к жертве, равно как и презрением к ее мучителю: Людовику XV, агенту вероломного Альбиона, стремящегося унизить Францию[55].
Навязав своим людям это унижение, Людовик заставил их еще и платить за него. Народ был обложен огромными налогами, но большая часть прямых доходов не подлежала налогообложению, по крайней мере теоретически. Во время национальных бедствий и особенно войн король вводил дополнительные поборы, называемые «affaires extraordinaires»; но в мирное время он должен был жить за счет своих собственных доходов, а также традиционных налогов вроде тальи и подушной подати, чрезвычайно запутанных за счет разных исключений, особенно для дворянства и духовенства. Людовик XV ввел «экстраординарный» «dixième» (налог на десятую часть дохода) для сбора средств для Войны за австрийское наследство и обещал отменить его через четыре месяца после заключения мира. Вместо этого он превратил его в «vingtième» (налог на недвижимость, составляющий двадцатую часть дохода), который должен был взиматься в течение двадцати лет и был куда строже всех предыдущих налогов, потому что высчитывался по новым оценкам всей земельной собственности, включавшей имущество дворянства и церкви[56].
Историки обычно хорошо отзываются о «vingtième» и его авторе – Машоле д’Арнувиле[57]. Он одним ударом ликвидировал основные льготы для привилегированных слоев общества и модернизировал финансовую обстановку в стране. Но современники видели этот налог в ином свете. Для них, по крайней мере для тех, кто записывал свои мысли в дневники, он открывал возможности для больших злоупотреблений со стороны короля. Особый налог в мирное время! Который будет взиматься постоянно, ведь нет институтов, уполномоченных его отменить! Единственная надежда оставалась на парламенты, которые могли отменить королевский указ, отказавшись подписать его и выразив протест. Даже если король принудил бы парламенты во время «lit de justice» принять налог, они все равно могли бы сопротивляться, взывать к справедливости и поднять страну против него, объявив, что новые поборы причиняют вред всем, а не только привилегированным группам, вроде них самих.
Парламенты часто упоминали в связи с еще одним широко обсуждаемым делом, то набирающим силу, то затихающим с конца XVII века, – янсенизмом. Изначально будучи спором о природе благодати, он превратился в аскетическую жизненную модель, принятую юристами, врачами, учителями и дворянством мантии («la noblesse de robe», представителями дворянства, получившими титулы от занимаемых в правительстве должностей), из которых набирались члены парламентов. Людовик XIV убедил Папу осудить янсенизм как ересь в булле «Unigenitus», и сопротивление парламентов булле стало основной причиной распрей с короной в 1730-х и 1740-х годах. В 1749 году парижский архиепископ Кристоф де Бомон велел отказывать в причастии любому, кто не сможет показать свидетельство об исповеди, подтверждающее, что он поверял душу священнику, признающему «Unigenitus». Противостояние претерпело множество поворотов и изменений за несколько последующих лет, но к концу 1749 года оно уже имело своих мучеников – истовых янсенистов, умерших не получив отпущения. Наиболее известным из них является Шарль Коффин, бывший ректор Парижского университета, умерший в июле. Толпа из почти 10 тысяч сочувствующих шла за его гробом по улицам Левого Берега. Это была политическая и религиозная демонстрация, потому что король поддерживал притеснения янсенистов. И это, вполне возможно, отразилось на простых людях, которые выработали свою версию янсенизма – смесь исступленной религиозности и веры в чудесные исцеления. Отказать в отпущении грехов умирающему христианину значило, в глазах многих, обречь его на пребывание в Чистилище, что было непростительным злоупотреблением королевским и церковным авторитетом[58].
Неизвестно, мог ли Людовик отправлять своих подданных в ад, но он точно отправлял их в Бастилию в огромных количествах – тех, кто поддерживал принца Эдуарда, протестующих против «vingtième», просвещенных мыслителей, янсенистов и просто людей, дурно отзывающихся о власти. Во время «дела Четырнадцати» было так много арестованных, что все камеры оказались заполнены, а новых заключенных перенаправляли в подземелья Венсена. Парижане мрачно обсуждали признания, вырванные за этими каменными стенами государственным палачом. В глазах многих из них монархия выродилась в деспотизм и учредила новую Инквизицию, чтобы душить любые протесты: «В Париже усиливается недовольство из-за непрекращающихся ночных арестов острословов и образованных аббатов, подозреваемых в сочинении песен и книг, распространении плохих новостей в кафе и местах для прогулок. Все называют это Французской Инквизицией»[59].
Невозможно сказать, насколько был распространен такой взгляд на вещи, но архивы Бастилии действительно свидетельствуют о волне арестов в 1749 году. Наряду с янсенистами арестовывали множество людей, не связанных с Четырнадцатью, но также злословящих о власти. Вот несколько примеров, взятых из журнала записей, куда в Бастилии записывали краткое описание каждого дела[60]:
Белерив, Ж. – А. – Б: за рассуждения о короле, мадам де Помпадур и министрах.
Леклерк, Ж. – Л.: за неуважительные слова о правительстве и министрах.
Ле Бре, А.: за злословие о правительстве и министрах.
Меллин де Сан-Хилер, Ф.П.: за злословие о правительстве и министрах.
Ле Буле де Шассан: за злословие о правительстве.
Дюпре де Ришемон: составлял оскорбительные (словесные) портреты министров и других высокопоставленных особ.
Пиданса де Меробер, М. – Ф.: читал в кафе оскорбительные стихи о короле и маркизе де Помпадур.
В некоторых случаях досье содержат сообщения от полицейских осведомителей о том, что арестованный человек якобы говорил[61]:
Леклерк: «Говорил в кафе “Прокоп” следующее: что никогда не было короля хуже; что двор, министры и маркиза де Помпадур заставляют короля совершать недостойные поступки, которые совершенно возмущают народ».
Ле Бре: «Дурно отзывался о мадам де Помпадур в разных местах; говорил, что она вскружила королю голову и внушает ему множество вещей; какой сучкой нужно быть, говорил он, чтобы такое устроить из-за обращенных против нее стихов. Неужели она хочет, чтобы ее почитали, когда она погрязла в преступлениях?»
