Лариса Миронова - Детский дом и его обитатели
Так, – не человек, клубок гневных эмоций, – ворвалась я опять в домик Татьяны Степановны.
– А что вы хотите? – сказала Татьяна Степановна, всё ещё дуясь на меня. – Я вам уже не раз советовала – никогда не лезьте не в свои дела. Хотя давать советы – не в моих правилах. Ведь дать совет, это значит – взять на себя ответственность за чужие поступки. И это напрягает. Так что пусть каждый живёт, как хочет или как может. И пусть каждый думает своей собственной головой. Нравится вам это или нет, но вы нарушили золотое правило. И это, конечно, имеет последствия. Так что последний вам мой совет – не суйте свой нос, куда не следует.
– Понятно…
– А если поняли, то успокойтесь, всё нормально. Пока, во всяком случае… Главное, помалкивайте. Не рассказывать же всей общественности про то, как вы детей напоили? Вот в них и проснулось худшее.
– Потрясающе. Я не могу…
– Ну, раз не можете, так может, сразу и заявленьице напишете?
– Постойте, я ничего не понимаю. Кто… кого напоил? Кто… должен уйти? Я?
– Да, давно пора уже. Вы напоили детей. И, замечу, не первый раз.
Я отчаянно трясу головой.
– Ничего не понимаю. Я напоила детей вином?
Она на меня смотрит так, как смотрят на глупого, однако весьма наглого ребёнка. Или на городского сумасшедшего.
– Ну не касторкой же.
– Как это?
– Не прикидывайтесь. Вы живёте в Голубятне?
– Я. Ну ич-что?
И тут только до меня дошёл смысл этого бреда в полном объеме.
Несусь на спасательную станцию. Ну, Валера, погоди!
Пинками надо бы запинать! Чтобы ноги переломал и дорогу напрочь забыл в нашу Голубятню… А я с ним канителюсь!
– Ольга Николаевна! – кричит Кира. – Трофа вас зовёт! Чтоб в момент!!
Трофа – это Хозяйка. У Тамары Трофимовны – через минуту.
– Немедленно собирайте собрание, – требует она. – Срочно!
– Господи, что ещё? – в ужасе спрашиваю я, уже и не надеясь в этой ситуации на спасение.
– Да они же в разнос пошли! Ещё чего доброго поджигать начнут!
– Что вы такое говорите?
Она явно не склонна вступать со мной в пространное обсуждение кризиса. Сухо отвечает:
– Есть информация.
– Они тут безобразничали, говорите? – всё же переспрашиваю я, смутно надеясь, что у меня глюки.
– Бедлам! Настоящий бедлам! Мы даже хотели милицию вызвать. Шофёр, спасибо ему, помог разогнать эту шайку. – Как… разогнать??! – Дедовским способом.
Такой сердитой Хозяйку я ещё не видела. Даже толстый слой её любимой жидкой пудры не мог скрыть бледности трясущихся от гнева щёк.
– Простите нас ради бога…
– Шофёру спасибо скажите. Он – добрейший человек, но и его допекли!
Значит, действительно светопреставление было… Шофёр, пожилой, приятного вида татарин, всегда был спокоен, сдержан и со всеми исключительно вежлив.
.. Уже когда я подписывала акт о расторжении договора, шофёр, войдя в кабинет по какому-то делу, заметив меня, сказал:
– Эх, ты, бедолага! Сердце у тебя неправильное. Не тех любишь.
Я почему-то заплакала. Наверное, от жалости к себе, но только не от обиды.
Он вышел вслед за мной, догнал, взял за локоть, снова на меня посмотрел пристально, с большой жалостью и сказал на смешанном – своём и русском – языке:
– Я – игелекле кеше… Я добрый. Не обижайся, слишком близко всё к сердцу принимаешь.
– Спасибо вам, но… – Он прижал свободную руку к сердцу с сказал искренне и с горячностью: Я желаю тебе добра… Понимаешь? Сезгэ изге телектэ калам! Никогда плохого слова… сугену сузе такому человеку, как ты, не скажу! Только твои дети… извини… урлау… они аш кашыгы украли, ложки из столовой, комеш кашык… серебро… понимаешь? Урлашу! Ты ещё малодая… яшь хатын… Сердце мягкое у тебя, йомшак йерэк… понимаешь? Вот что, а оно должно быть, как… это… мэрмэр.
– Мрамор?
– Да, мрамор, мэрмэр…
Нет, это уж точно слишком. Моих детей урлой, урками называть?! И сердце у меня серебряное… На золото не тянет. Нет, хватит! На этом дружбе народов конец.
– Я не обижаюсь, – сказала я честно и – вполне уже придя в себя. – Просто неприятно, когда тебе в нос твоими недостатками тычут.
Сама ведь все свои слабости знаю. Неужели всё от моего мягкосердечия? Но золото ведь тоже мягкий металл?! Значит, гордый сын степей считает, что сердце должно быть не золотым и не серебряным, а твердокаменным и холодным – как мрамор?!
Да толку что?
Я давно с горестью заметила, что отупение успешно началось и готово уже перейти в пиковую фазу. Если бы мне год назад сказали, что я могу так очерстветь, отупеть даже (однажды не смогла вспомнить, как зовут Баха – дети кроссворд разгадывали. А на каверзный вопрос по проверке IQ: «Назовите быстро поэта, фрукт и время года», бодро выдала: «Пушкин, яблоко и лето», попав тютелька в тютельку в 99,99 % – ную массу «серого вещества»), я бы никогда в это не поверила.
Я никогда не была злопамятной, во всяком случае, в былые времена за мной такого греха не водилось. А тут вдруг стала ловить себя на мысли, что: перебираю в памяти всякие дурацкие глупости – кто что сказал обо мне плохого, кто как посмотрел и прочее; и делаю это с упоением! Я становилась мнительной и подозрительной, и это – в дополнение к моей природной глупости.
Каков букет! Ужасное состояние, ужасное…
Мне уже не казалось, что я что-то сильно преувеличиваю: год назад это был совсем другой человек – и рядом, как говорится, не стояло… Возможно, виной всему усталость. Ужасная усталость, от которой просто не было спасения. Усталость заполняла меня всю, целиком. Без остатка… Мне не хотелось двигаться, не хотелось думать… Но ещё больше не хотелось, чтобы меня жалели. Это было бы очень противно. Я вообще не люблю, когда жалеют.
… Когда кто-то из местных жителей, сочувствуя мне, смотрел сострадательно, говорил что-то вроде «всякое бывает», я тут же впадала в уныние, такое угнетающее, что хоть плачь. Супершей тоже ведь не желала выгдлядеть, хотя иные меня в этом грехе, возможно, и подозревали. И это было не смешно.
Просто я хорошо уже понимала, печёнкой, наверное, чувствовала – делая важное дело, нельзя ни при каких обстоятельствах выглядеть жалко. Потому что сам факт жаления наносит урон идее не меньший, чем её попрание. Я твёрдо знала уже – надо учиться вязать себя морским узлом, если дело того требует. Хорошо бы ещё при этом окружающих поменьше мучить…
Глава 30. Эй, мужик, закурить не найдётся?
Собрание подходило к завершению, когда внезапно нависла реальная угроза рукопашной схватки. Утверждали список двадцатки «лучших». Сначала все орали:
– Меня! – Меня!!
– А я что, лысый? – А ты вааще молчи! – А девки в пролёте!
Гвалт стоял жуткий.
Драли глотки все – и мои воспитанники, и сотрудники базы. – Мы к вам со всей душой, а вы!? – А что вы тут все на нас тянете?! – Мы сироты, между прочим! – На полном государственном! Не обязаны батрачить!
Но база не сдаётся:
– Да хоть бы посуду за собой убирали, работнички! Натащите в комнату еды, а сожрать не можете! И тухнет под кроватями…
Зря старалась Тамара Трофимовна перекрыть общий ор. Все на взводе. Всем надо сказать своё слово. И никто не хочет слушать других. Очередь, конечно, никто не соблюдал. Тут к президиуму с большим трудом пробралась Татьяна Степановна – до сих пор она помалкивала, сидя в самой гуще ребятни. Кое-как утихомирились.
– У меня конкретное предложение. Применим тайное голосование.
– Лучше применить сторожевую собаку! – выкрикнул Огурец.
– Точно, кавказца, – вставил слово Бельчиков. – Кого не пожрёт, тот и останется.
Татьяна Степановна сделала вид, что не заметила этой выходки. Она продолжила:
– У меня вот тут списочки… Она пустила листочки по рядам.
– А что с ними делать? – выкрикнули из тусовки.
– Пусть каждый вычеркнет худших. Оставит надо только двадцать человек. А потом подведём итоги.
– А подписывать надо?
– Нет, не надо, это тайное голосование – списком.
.. Когда собрали вдвое сложенные листки, обнаружилось, что: каждый вычеркнул одну-единственную фамилию. Ни в одном списке вычеркнутые фамилии не повторялись, отличаясь ровно на одну фамилию. Это означало, что: каждый вычеркнул сам себя.
– Бунт на корабле, – сказала, подняв крутую бровь, Хозяйка.
– Так что же будем делать? – задала вопрос залу Татьяна Степановна?
– А нам по фигу! – дружно закричали наши воспитанники и толпой повалили из столовой, где и проходило собрание.
Остался, однако, президиум. И вот его постановлением из лагеря на грубое нарушение дисциплины исключали Кузю, Лису и Надюху – закопёрщиц дебоша. Поздно ночью дверь моей Голубятни резко распахнулась – от удара ногой отскочила хлипкая задвижка, жалобно звякнул об пол вырванный «с мясом» шпингалет. Я лежала на постели, вся полумёртвая от усталости, и едва уже не дремала. Вваливаются эти трое – исключённые сегодня из лагеря. Мои мальчишки спят крепко, хоть пляши – вряд ли проснутся.
![Лев Константинов - Схватка [Журнальный вариант]](/uploads/posts/books/270148/270148.jpg)
![Лев Константинов - Схватка [Журнальный вариант]](/uploads/posts/books/270165/270165.jpg)
