Николай Полудень - Есть такой фронт
— Возможно, все было бы иначе, если б той темной ночью… — задумчиво роняет Антонина Ивановна. — Тяжелые бои на Висле принесли нам победу. И как только наши освободили польский город Радом, я получила новое задание — лететь в тыл врага…
— Тебя тогда фашисты поймали? — в тревоге перебивает девочка.
— Нет, нет… Они подожгли самолет, и мне пришлось выброситься с парашютом.
— Как ты не боялась прыгать, мамочка? — с острым беспокойством смотрят глаза девочки.
— Страшновато было, — признается мать. — А тут еще не повезло: парашют зацепился за дерево. Повисла я на ветке. Прислушиваюсь. Тишина. Достала нож, перерезала стропы. С треском ломаются ветки, и я — хлоп на землю!
— Ушиблась?
— Ногу ушибла. Только сразу боли не почувствовала, уже потом… Надо было как можно скорее уходить от этого места. Ведь парашют остался на дереве. Хромаю, но иду… Шла всю ночь, устала, изголодалась… Начало светать. Осмотрелась. Пора зарывать рацию и радиопитание. Зарыла. Уже совсем было светло, когда я остановилась возле домика на окраине села.
На пороге показалась хозяйка, худощавая женщина лет тридцати пяти. Она с острым беспокойством посмотрела на меня.
— День добрый, — внешне спокойно поздоровалась я с ней по-польски.
Она кивнула в ответ и тихо сказала:
— Зайдите быстро в дом.
Я вошла.
— Панна не из того самолета? — чуть слышно спросила хозяйка.
— Какого самолета? — пожимаю плечами. — Вот мой паспорт. Мне нужно в Заверцы.
Женщина ничего не ответила. Она с тревогой глянула во двор и насторожилась. Я тоже прислушалась, а сама думаю: «Неужели догадалась?»
Женщина повернула ко мне худое бледное лицо и прошептала:
— Месяц тому назад немцы расстреляли моего мужа… На глазах у меня и детей, — она утирает передником слезы. — Он не помогал партизанам, нет…
— Немцы в селе есть?
— Да.
— Мама, — захныкал за занавеской ребенок. — Хочу хлеба…
Женщина отодвинула занавеску, и я увидела на деревянной кровати пятерых детей.
Опасность и риск днем и ночью были моими неотступными спутниками. Но сейчас я уже думала не о себе.
«Надо уходить отсюда немедленно, — решила я. — Ведь они все могут из-за меня пострадать…»
Надсадно загорланил петух. Женщина вздрогнула и прислушалась.
— Пойду, — шагнула я к двери.
— Сейчас картошка сварится, позавтракаете, — остановила она меня.
Я была очень голодна, но отказалась. Ведь в маленьком казанке всего несколько картофелин…
— Снимите сапоги, прилягте на топчане, — как бы переборов что-то в себе, сказала хозяйка. — Вечером провожу вас…
Я доверилась этой чуткой польской женщине (хотя даже не спросила, как ее зовут).
На душе — тревога: «А что, если немцы уже идут за мной вслед?» И тут же успокаиваю себя: «Документы у меня железные, польский язык знаю прекрасно, никто меня не видел, когда я вошла в этот дом…» Почему-то пришли на память слова одного разведчика: «Разведчик — артист. Он играет в великой драме — войне. И от того, как он сыграет свою роль, зависит не только успех его дела, но и жизнь его товарищей…»
И все же сон властно сковал меня. Я — снова девочка-подросток — стою перед начальником почты паном Оляреком. Он сидит за письменным столом под портретом Пилсудского, держит в руке лист бумаги.
— Изучил ваше заявление, — обращается он ко мне. — Да, панна Огненко может стать телеграфисткой, — он любезно улыбается, а наглые глаза его остаются холодными. — Только телеграфисткой… в Березе Картузской[4]. Там, где сейчас ваш отец! Будете перестукиваться через стенку с нелегальными, пся крев! — и он швыряет мне в лицо заявление.
Погасла моя обманчивая надежда. Страх и отвращение ворвались в мою душу. А пан Олярек кричит на меня, точно на скотину:
— Вон отсюда, быдло!
В слезах прибегаю домой.
— Мама!..
— Не надо, доню, — утешает мать, а сама роняет слезы. — Твой отец говорил людям, что так всегда не будет…
Отец! Он тоже привиделся во сне… Нет, не укорял меня за то, что покинула родной дом и пошла воевать. Лукаво щурясь, он держал в руке широкополый соломенный бриль и наставлял меня, как обводить вокруг пальца ненавистных фашистов. А все кругом уже было охвачено первым дыханием осени, и гнулась к земле отягощенная плодами яблонька. Это дерево я еще маленькой девочкой посадила возле нашей хатенки…
— Панночка, проснитесь, — осторожно касается моего плеча хозяйка. — Вам уже пора идти…
…Женщина оставила детей со своей старшей дочкой Зосей, девочкой лет тринадцати, и повела меня через поле, избегая дороги. Пришли мы в соседнее село к ее родственнице, где меня надежно спрятали. Потом я выкопала рацию и из этой хаты передала в разведуправление фронта первую радиограмму.
Антонина Ивановна умолкла. Задумалась. Казалось, вся ушла в воспоминания полной тревог и опасностей своей юности.
К ним подошел Никанор Павлович.
— Тоня, утром тебе надо рано отправляться в дорогу, — напомнил жене. — Ляг пораньше.
Нет, Антонина Ивановна не забыла, что Львовская телестудия пригласила ее выступить по телевидению в «Эстафете новостей». Ее увидят на своих голубых экранах и будут слушать телезрители всего Советского Союза.
Дочь уже спит. Антонина Ивановна сидит за столом и перечитывает странички своей записи. Многие радиограммы разведчица помнит, будто передавала их только вчера. Может быть, рассказать людям об этой:
«Центр. В Вустрау, юго-восточнее Нейруппина, находится главная квартира Гитлера. Вокруг сильная охрана. Все дороги в этом районе контролируются СС. По словам местных жителей, несколько дней назад сюда прибыл Гитлер. Сейчас он якобы в лесном замке.
«Венера».В ту же ночь советские бомбардировщики совершили массированный налет на указанный район.
«Я должна рассказать о смелых девушках-армянках Шушаник Степанян и Зарвардт Долуханян», — решает Антонина Ивановна.
И она пишет новую страничку:
«Тогда, в ночь с 18 на 19 марта 1945 года, наш небольшой транспортный самолет взлетел с аэродрома неподалеку от польского городка Ченстохова. В самолете нас было двое: Вагаршак Михайлович Аракелян и я. Курс на Берлин. Отныне для тех, кто будет держать с нами радиосвязь, мы — «Аракс» и «Венера».
Первой самолет покинула я. Приземлилась. Ветер оказался сильнее, чем определил штурман, и меня отнесло километра на два от условленного места встречи с «Араксом»,
Еще до рассвета замаскировала рацию и радиопитание под обнаженными корнями вербы, а сама притаилась за вербами над ручейком. Жду, когда посветлеет, чтобы запомнить тайник.
Утро настигло меня уже возле того самого озера, куда с парашютом угодил «Аракс», едва не утонув. Но об этом узнала потом. А сейчас, побродив вблизи озера больше часа, решила сама добираться до конспиративной квартиры в Нейруппине…»
И припомнилось Антонине Ивановне, как на станции Френсдорф, когда она садилась в поезд, на мгновение у нее замерло сердце: жандарм потребовал предъявить документы. Опять выручил безукоризненный берлинский выговор. Антонина владела немецким языком так же прекрасно, как и польским.
— Гут, фрейлейн, — вернул он обратно аусвайс на имя немки Гертруды Нейман.
Антонина Ивановна продолжает писать:
«Через полчаса я уже беседовала с миловидной немкой средних лет. Фрау Эрика ехала с ребенком к себе домой в Нейруппин. И когда через полтора часа я сошла с поезда (а было уже позднее время), фрау Эрика, узнав, что мне нужно идти в городскую больницу, ахнула:
— Так больница в другом конце города!
И она сама предложила мне переночевать у нее.
Лишь на другой день утром я пошла в больницу, где должны были находиться Шушаник и Зарвардт, знакомые «Аракса» еще по плену. Здесь и была назначена моя встреча с «Араксом».
В коридоре я встретила смуглую сероглазую девушку в белом халате и белой косынке.
— Фрейлейн, — обратилась к ней на немецком языке. — Не скажете, где я могу увидеть санитарок фрейлейн Шушаник или фрейлейн Зарвардт?
— Пойдемте, — улыбнулась девушка.
Впустив меня в небольшую комнату, она сказала:
— Я Шушаник.
— У меня пакет от вашего друга… — едва успела проговорить, как в глубине комнаты увидела «Аракса».
Не трудно представить мою радость.
Когда мы подготавливались к отлету сюда, я уже знала, что в Германии действует большая подпольная организация советских военнопленных. И меня с «Араксом» посылали на связь к ним, в Берлин».
Антонина Ивановна с волнением думает:
«Ну что можно рассказать за несколько минут телезрителям, если о каждом живом или мертвом, кого я знала по общей борьбе с фашистами, кто так самоотверженно помогал мне и «Араксу», нужно писать целую книгу…»
