Илья Габай - Письма из заключения (1970–1972)

…Уф!
Воины мы, если вы беззащитны, богини!

И весь восторг высоких слов и тем:
Весь ваш масонский код и чернокнижье
И все, что вы, – сейчас оно – зачем?
Что стало с вами? На каком пути
Вы подобрали свой испуг и барство?
Чем порожден он – праздностью? Опаской? –
Совет покуртуазничать – и баста,
Совет покрасоваться и уйти?
Стать статуей на площадях страстей?!
Быть каменной средь зла? – как ни судите,
Вы вечное безвременье сулите
Призывом пребывать при красоте».

– Как с книжек обгоревшие листы,
Стряхнув житейский пыл и нищий гонор,
Мне самый раз, решась на благосклонность,
Сподобиться житейской простоты.

Вы прямодушны. Очень. Может стать,
Что вам наскучит скоро этот лепет,
В моем письме и впрямь не счесть нелепиц.
Что вам трудиться? – Лучше не считать.

Представьте сами: трубный глас и дым,
И трупный запах вожделенной битвы…
Сударыня! Доколе ж в мире быть нам
Посланцами немира и беды?

Мне худо, что, далекий и в узде,
И ставший непонятным вам отныне,
Я не могу беречь вас от гордыни:
Высокомерья неотложных дел.

Но я хотел о солнце и сосне:
Хотел о сне. Хотел о сне – и сбился.
Мой сон исчез, сударыня: расплылся.
Бог с ним совсем – еще жалеть о сне!

Мне не сыскать неторопливых слов
Про все, что я так благодарно помню:
Про конуру, про поленни́цу дров,
Древесную прохладу сонных комнат:
Про все, что ваш странноприимный кров.
Про утро и про серый снежный сор,
Доверчиво прижавшийся к ограде,
Про все, что так сродни моей отраде
Сегодняшней (смотрите выше: сон!),
Про тихий отрешенный разговор,
Шуршанье книг и занавесных складок:
Про все, что ваша дача – ваша благость.

Подумать только! – дача! скатерть! бор!
И как я только мог, тупец и бездарь,
Лишь (так сказать!) почти у края бездны,
Почти у рубежей небытия,
Понять, что бор – не робость. И не бегство.
Но жизнь. Но жизнь: сакральный смысл ея…

Встают неправо и разбой.
Но иллюстрации к утратам
Не разглядеть – не разгадать нам:
Мы слишком заняты. Собой.

За безопасностью оград
Храним мы лучшие из качеств:
Мы – регистраторы палачеств,
Зоилы дачные неправд.

Нам надо многое сберечь:
Свою – особенную – муку,
Свою семью, свою науку,
Свою – особенную ж – речь.

Нам позволяет наша честь
Особо знать и значить дневи,
Раз слезы по распятом древле
Нам затмевают казни днесь.

Нет мира бедствий, чтоб пробить
Твердыню зрелища и дела!
Жить с нами – значит: жить несмело.
Быть с нами – нетчиком пребыть.

Пожалуй, что теперь за счет,
Когда кругом в одних уликах?
Звучит по-эллински: элита.
Ползет элита… Доползет?..

Откуда что берется в этот миг,
Когда приходит час надежд внушенных?
Сударыня! Какой нас ветер гонит
От благости: от музыки и книг,
От шорохов загадочных и сонных –
В базарный зной, сумятицу и крик?

И из какой пустыни наши души,
Уставшие, подать сумеют весть?
Сударыня, зачем нас ветер кружит
И гонит нас – и некогда присесть?

Чтоб радугой, расцвеченной без меры,
Пустившись в свой пленительный вояж,
Мы бросились в глаза, как эфемеры,
И возвратились на круги своя ж,

Где будет та же присказка и сказка
Скудельных душ и притомленных дружб,
И та же жизнь, – с азартом и с опаской –
С надрывом: та же вдавленность в картуш?

Но ты отмечен свыше: ты помечен
Обязанностью к действиям вотще…
Какой же ветер кружит нас и мечет
И гонит нас – и некогда душе?..

Какое столетье? Неужто н е н а ш е уже?
Две тыщи такой-то – а мы не приметили это…
Мне, правда, до тое, н е н а ш е г о, дела
ни малости нету,
Совсем не об том я – о том, что и ты постарел,
Беранже.
Хоть так же смешлив и умен и все так же сродни
Аруэту

Все т о ж е? Все т а к ж е? Но вправду ли
честь высока
Нимало не ста́реть?.. (И где наши мудрость да
посох –
Все ветхость да трудная светскость.) Минувшего
н а ш е г о послух.
Как мог я не знать, что не вечна ж тоска, ни строка
Ушедшего в нети! Все т о ж е? Все т а к ж е?
Все т а к.
Ну как бы не так! В непостижности новых,
ненашенских, буден
Заста́рело дело, и нас забрала немота,
И верить нелепо: что в не́мочи мы не оску́дим.
Оску́дим. Конечно ж: нас время словило на том
(А знали ведь, знали ж, что преданность наша
без прока!)
Что мы предавались г л а в о ю, стихом и
к р е с т о м
Не очень и н а ш е й, но про́житой нами эпохе.
И вся очевидность высоких печалей, и свар,
И гордых гражданств, и намерений, честных и
чистых
(Так нам объясняли: король – Валуа́, а Валуев –
министр),
Заста́рели нынче – и надобен песням словарь.
Словарь. Словосклеп. Но воздержимся как-то
от слез.
Загублены вирши, но мы-то – живые, не с ними.
Мой друг Беранже, мы не станем жалеть наших
славных пиэс:
Забудутся песни – останется доброе имя.
Все – утешение.

Сударыня! Я вспомнил в мелкий час
Себяжалений и привязок к быту,
Что мучили меня в те дни обиды
Да язвы обгорелого плеча –
И только-то.
Но ежели средь дел
Я вспомню вновь крикливый южный город,
Как сызмальства, мне горько сдавит горло
Недобрый смех не злых – отнюдь – людей –
И только.
Только давность детских дел
Так не по мне: в те годы, не по росту,
Куда больней привычного сиротства
Я ощутил немудрость и х сердец.
Смешной, как в сквере духовой оркестр,
Большой и старомодный, как мазурка,
Мой город был сердечен и в мазуте.
Я б счастлив был, когда б не первый крест.

Я не умею подобрать ключи,
Чтобы открыться п р о с т о, без судейства
Про город зноя, лоз и алычи
И очень копперфильдовского детства.

Как рассказать о родичах моих
За давностью без трепета и п р о с т о:
Что были не по детству, не по росту
Мне вздохи их и сокрушенность их;

Что горше и язвительнее жала
Был для меня их обреченный жест,
Парад их скорбных, слышных миру жалоб,
И непосильность их великих жертв.

Несносно и старательно, без празднеств,
Меня в Н и ч т о сводила воркотня.
О, как хвастливой был вконец задразнен
Я добротой, унизившей меня!

И если я в двусмысленный тот миг
Не закоснел в упрямстве и угрюмстве,
От ангельской угодливости грума
Я уберегся если, – горстка книг
Да дружества, которыми помечен,
Спасли меня от хмурой хитрецы.
А город был в мазуте и сердечен,
И обещали добрые концы
Зачитанные, ветхие романы,
Упрямо указующие цель.

И это было верным, необманным –
Напоминаньем: помни о конце
Хорошем. Об одном о нем. И слушай,
Как жизнь обетованна и п р о с т а.
И верь в невечность скучного перста!
И верь в покой и счастье добродушья!

И как я ни насмешничал, коря
Себя потом за сказку, – но нетленной
Она одна осталась, а изменой
Концам хорошим стала жизнь моя:

Мы полюбили варварство, мой друг.
Мы только тем и жили – упованьем
На проповедь сменившее камланье
И музы подменивший волапюк.

С ехидцей поддержавшие канон,
Нам полюбились шаткие подпорки:
Гражданственные рифмы-оговорки
И башней взгроможденный террикон.

(Тщедушный пастырь выморочных муз!
Когда твое непрочное строенье
Взметнет к чертогам свой надменный груз, –
Ты, сея лжу, воззиждешь оскуденье
Среди развала каменных пустынь!)

Но я спешу куда-то все – а ране
Я жил, мой друг, в слезах и обещаньях,
Надежных, справедливых и – п р о с т ы х.
Какой волшбою было мне дано
С упорством непреложным очевидца
Уверовать, что Англии столица
И прадедов местечко – все одно:
Что, как ни различайте чад, – в чаду
Тщеславия, в торгашеском удушье
Нелепец – Нестяжатель – Добродушец
Зажег свечу в ночи́ надменных душ.

И потому грядущее растрат
Душевности сулило мне не просто
Никчемного утрату первородства –
Но Словаря. Но кровного родства.

И потому, когда добра и зла
Разграничений видеть перестала
Душа моя – не детство оставляло
Меня, – но человечность обошла.

Входите ж в адский карнавальный круг,
Где пляшет козлоного и немудро
Петрушечник в одеждах демиурга!
Мы полюбили варварство, мой друг!

Пляши и блей, божественный козел!
Здесь, в святотатстве лубочного глума,
Мы – пленники, и нет высокоумья,
Чтоб оживить озябнувший глагол.

Зачем – для старомодных утешений
Коснеющих упрямцев и тупцов? –
Оскомины кислицы праотцов:
Слова досужих жалоб и смятений.
Гляди ж, как вхруст, за годом Новый год,
Сминает жадно площадная челюсть!
Пляши и блей, божественная нелюдь!
Исхода нет. И к черту ли – исход?
В такие вот – присяжности – года
Один и спас: петрушечное зелье
И в исступленье бесноватых зрелищ
Низкопоклонство просто ль угадать?
………..

Но что потом мы скажем, обретя
Потемки первобытные и пустошь?
Что был обряд? И не было искусства?
Что мы молились идолам, дитя?

Начаток кривды и неправоты
В надменности душевной: в убежденье,
Что ты дошел до смысла и черты
Сокрытого, что ты проник до корня
Познания, до азбуки пыльцы.
Вот, за чертой заблудшие слепцы, –
И ты им – поводырь, креститель, кормщик.

Разбитости начаток и крушенья
В назойливом, непрошенном крещенье –
Начаток зла.
И я не поручусь,
Что я не знал заране: будет груз
Обрыдлостей, издерган и отринут,
Я брошусь к благодетельным отрывкам
Из писем к вам – и горько усмехнусь:
Такая – непригляднейшая – стать:
Искать всему конечные ответы,
Сполна от их никчемности отведать
И вновь кого-то в чем-то наставлять…
Мне плохо, что, далекий и в узде,
Я не сумею вам открыть воочью
В такой ночи́ – такое чувство но́чи
Кромешной: это чувство нелюдей.

И лучше безрассветность, чем предел
Грядущего, при свете дня, бездушья:
Чем грязный и бесстыдный, как частушка,
Бездарный, как блатная песня, день.

И все что я: надежды и слова, –
Своей нехитрой мерой замеряя,
День не уйдет, пока не замарает
Стихи и сны, и даже письма к вам.

Что делать мне? Ночами теребя
Плаксивый словник заунывных песен,
Придумать худосочное «Из бездны»,
Украдкою любуясь на себя?
Или свою придумать мерку: «Ад
Не по грехам», – без вкуса и без меры
Твердить: «Сие – стигмат исконной веры».
Подумайте! – парашка – и стигмат.
Что делать мне? Какая даль иль близь
В каком краю предстанут мне защитой?
Так нету сил! (И где мой утешитель?)
Так худо мне! (И чем же мне спастись?)
Так нету сил!
…И, стало быть, пора
Искать в ночи́ не но́чи злобы – лица
Родные, и бессловно приклониться
К товарищам по перьям и пирам.
Я б навсегда укрылся, если б смог
(Как в старину сказали бы: под сенью),
в такую малость, в сущности, – в письмо
От друга, – кроме – в чем мое спасенье?
Там, под пятой воинственных систем,
В проверке человечности и мужеств,
Вы – человеки, сколько вас ни мучай:
Вы дружества не предали. Ничем.

Я не судья вам – мне б один удел:
Строжайшей и пристрастнейшей охраной
Вас удержать от ссор и перебранок! –
Да вот беда: далек я и в узде…

Когда вы притомитесь от борьбы,
Какие ждут вас пропасти и сшибки?
Но дай мне бог – грехами и в ошибке,
И чем угодно – сходным с вами быть.

Да минет вас замшелый бережок
Приюта плоти сытой и несытой!
Пускай звучит по-эллински: элита!
Пускай элита круг свой сбережет!

Когда-нибудь при яркой вспышке дня
Грядущее мое осветит кредо:
Я в человеках тож: я вас не предал.
Ничем.
Друзья, молитесь за меня!

Давным-давно, послушник честный книг,
Я книжное ж слепил стихотворенье
Про пышное узорное цветенье
Цветов морозных – про уход их в Nichts
Без увяданья.

Не мне судить вас (что уж мы цветы
Морозные взлюбили?) – за способность
Не замечать лукаво низкопробность
Под машкерадной маской красоты:
Чем жить, когда бы не притворство книг
В столпов сверженье и столпотворенье –
Когда бы не узорное цветенье
Цветов морозных, не уход их в Nichts
Без увяданья…

Поэты слепы и в потерях
Не ведают скорби потерь.
Я думаю так: не Гомера ль
Пленительность в сей слепоте.
Так надобен низким и горьким
Эпохам, живущим на слом,
Лишь росчерк огня, а не зоркость
Для трех валтасаровых слов.

От древле вселенских потемков,
От бранной и льстивой тщеты
Один и пребудет – и только –
Взыскующий иск слепоты.
Как совести – ночь одиночеств,
Как памяти честной – засов, –
Томленье без рифм и вне строчек
Любому из огненных слов.

Одни и пребывшие в мире
Останки пиров и побед –
Слова те незрячи, как лира,
Слепы, как причастность судьбе.

И знаете, друг мой, – обидишь
Неважно кого-то иль нет, –
Но коль ты ревниво всевидящ:
Всесведущ, – то ты – не поэт.

Ты вдруг ощутишь, что утерян
Бесславно язык праотцов:
Притупленных перьев затеи,
Попытки натруженных слов
Легки и пусты – безъязыцы,
Тревожно и зыбко кружа,
Споткнутся о скучные лица:
Бесстрастные лица чужан.

И что им в слезах, горевые
Уроки исчезнувших дней
Соседки моей, Ниневии?!
(«И кто зарыдает по ней?»)

Наверно, надежно порочат
Любую из трепетных тем
Представшие в немоте
Смешные потуги пророчеств!

………

Тогда-то и будет разгадан,
До срока припрятанный в стих,
От детства, от первого шага,
Мой страх оказаться в смешных…

Т о г д а казалось: долгие года
Не выветрить из памяти тоскливой
Урочный час в Совете Нечестивых:
Шаманский срам Шемякина суда.
Тогда казалось: должно уберечь,
Как юношам из очерков – мозоли,
Победный знак еврея и масона:
Последнюю, возвышенную речь.

Сударыня! – суда!.. в суде!.. судом!.. –
Мы все о нем – но пред лицом Содома,
В который каждый втянут, – пред судом мы
Куда тяжеле.
Я стою на том,
Что испытанье пагубой и порчей,
Проверка униженьем и стыдом
Не для моей отнюдь тщедушной почвы.
Вот почему кружением не впрок
Отмечен каждый божий миг кануна;
Вот почему все оказалось втуне:
Любой – былой и небылой – порок
Обозначал разрыв с собой и слома
Конечность, и сегодня этот слом
Подвиг меня на истинное слово,
Последнее – и пусть оно не ново! –
Виновен в чем-то – виноват во всем.

Уловленный недоброй хмурой тьмой,
Я и впотьмах сыскал, как видно, тропку,
И все, что ныне, оказалось робкой
И малой (не в грехи) епитимьей.

Сударыня! – такой веселый сон!
Приснится же такое человеку!
Но сон – лишь сон: в мечтах святой, как Мекка,
Ты созидаешь в яви Вавилон.

Какие лес и дача? – Не взыщите:
Какая благость? – Скверна и Содом!
И нету сил! (И где мой утешитель?)
И худо мне! (И чем утешит он?)

Утешусь ль тем, что с л о ж е н человек?
Что много в нем намешано от века?
Что мы, – когда Аврелий! и Сенека!
Когда поэт! Философ! Имярек! –
Вчитайтесь! Нуте-с: это ли не Мекка.

А если это вчуже и не впрок –
Пример велик, но явственно обличье, –
Утешит, может, тоже столь привычный,
Священника спасительный урок?

(Роскошество ревнителей убожеств?
Мздоимство, раболепие святош?
Все правильно, – однако вспомним, кто ж
Низкопоклонник, но хулитель торжищ?)

Откуда что берется в этот час:
Как мы мудры, как мы в сужденьях тонки!
Как тешат притчи нас и побасенки!
Как стыд житейский умиляет нас!

Коль истины удобны и просты!
Подумайте! Так просто до сужденья,
Что вы как раз достойны осужденья,
Коль скоро вы достигли чистоты…

…Я в сомкнутом, я в сдавленном кольце.
Мне остается пробавляться ныне
Запавшей по случайности латынью:
Memento mori. Помни о конце.

Какие сны и травы? – Не взыщите:
Какая благость: лживый, малый сон.
И нету сил! (И где мой утешитель?)
И худо мне! (И чем утешит он?)

Такая непрощенность – эта грязь
И поздний стыд – любая казнь в угоду, –
Предвестница последнего ухода,
Объявшая меня грехобоязнь.

Невыносимо в сдавленном кольце
Остаться до конца и сокрушенно
Сомнительной гремушкой прокаженных –
Напоминаньем: помни о конце.

Кому напоминаньем и зачем?..
Непрошенно, взахлеб и неспасенно
О замыслах рассыпанных поэм,

О горькой невозможности забыться
В каком краю, среди каких языцех,
Какому собутыльнику повем?..

– Отыщется ль странноприимный кров?
– Отыщется, я думаю, чего там!

…Вообразим же, коль пришла охота
До слезных и самовлюбленных снов,
Молитвенное шествие коров,
Отверженность и жабью рябь болота:
Сочувственный и призрачный приют.

Дорожный посох и мешок ковровый
В товарищах немилых по оковам,
Как и во мне, застенчиво живут.

Я думаю, насильственно, темно,
Протянутыми, скучными годами
Они об этом ревностно гадают
По стершимся костяшкам домино.

…Вот так и я, ребячливо, навзрыд
В кругу своих товарищей постылых
Со стеллажами книжек и пластинок
Придумал свой пустынножитный скит.

Так милосердно пожалеть о том –
О сем: себя взжалеть без меры,
И причитать, в исконность слов не веря:

– Отыщется ль странноприимный дом?
– Отыщется…
…И нет конца, ни крова…
…И посох сбит… И пуст мешок ковровый…
…И долог путь… И беспредельна ночь…
…И безысходна память этой ночи:
Униженность блужданья без помо́чи,
Паденье ниц и стыд отмерзших ног…

Так выдумка о ските и стезях,
Так участь наподобие и вроде
Вели меня к исчезновенью в роли
Опасной: в жизнь со снами и в слезах.

Так пишется едва ли не шутя
В докуке своевольного хотенья
Образчик благолепного хожденья,
Апокриф пресвятого жития.

А между тем среди таких забот
(Турпесенных!) есть чистой зов природы,
Предвестницы последнего ухода:
Пребыть иным и стать самим собой.

И перед этим счастьем обрести
Особый знак лица, отечеств, отчеств –
Что вся тщета воителей и зодчих,
Которая мелькнула б на пути?

…Но вечер – и сцепленье тех же слов:
– Отыщется ль странноприимный кров?
– Отыщется, я думаю, чего там!
…И снова путь отринутостей, скит
В конце пути, загробный вопль болота
И голос мрака:
– Путник! Кто ты? Что ты?
– Я бедный нетчик в час вселенских битв…

Нетчик? Да-с! Бедный? Думаю, вряд ли.
Я давно уже шел к этой теме,
Но сказать не умел – и помог мне
Рассудительный друг Боэси.

Долго, значит, я все-таки ждал,
Если трепетно так и готовно
К каждой строчке, изящной и едкой,
Прилепился душой в эти дни…

…Задохнулись в кромешном угаре
Дети Сарры и дети Агари…

…Значит, должен я выискать место
В этом крошеве местей и свар? –
По какому наитью? Родства?
Но, сударыня, что за родство
С задохнувшейся речью пророка
У ублюдка, не пасшего стад?

Значит, должен я выискать место?
По какому наитию? Чести?
Но откуда мне ведома честь
Государственных тяжб и воительств?