Илья Альтман - Неизвестная «Черная книга»
Наиболее усовершенствованным орудием истребления явились пресловутые душегубки, которые вскоре стали применяться в широком масштабе.
После каждого «погрома» (так жители гетто называли очередное истребление) площадь гетто уменьшалась, новые и новые улицы освобождались от евреев и заселялись местным нееврейским населением, колючая проволока передвигалась, охватывая все меньшее и меньшее пространство. Самое истребление осуществлялось в основном по улицам: такого-то числа истреблялись жители таких-то улиц гетто, после чего граница гетто переносилась, а освобожденные от евреев улицы отходили от гетто, и через некоторое время подвергались истреблению жители других улиц и т. д.
Истребление значительного количества евреев было приурочено к 7 ноября 1942 года. За несколько дней до этого Шапиро бежала из Минска с подложным паспортом. Значительно раньше удалось, благодаря помощи русских подруг, вывести из гетто пятилетнего сына и поместить его под русской фамилией в детский дом, организованный местным населением с разрешения немцев. Матери рассказчицы Израелит Анне Максимовне местный полицейский проломил череп, но она осталась жива. Через некоторое время она была умерщвлена в душегубке. До помещения мальчика в детский дом он был при очередном налете полиции на гетто выброшен полицейским в канализационную трубу, но остался жив.
В Минское гетто, помимо местных евреев, были привезены евреи из разных стран – Франции[196], Германии и других. Евреев каждой страны селили внутри гетто отдельно. Эти своеобразные «землячества» были отделены друг от друга внутри гетто проволокой. Общение евреев различных стран между собой и с местными евреями было запрещено. Все они разделили судьбу минских евреев, то есть подверглись постепенно поголовному истреблению.
В случае побега из гетто пойманного подвергали на центральной площади публичному «препарированию», то есть их резали по кусочкам, пока не настигала смерть. Начиналась препарация с того, что ножом вырезали из орбит глазные яблоки.
При истреблении в душегубках молодых женщин привязывали за косы к осям машин и в таком виде волокли живыми по городу, пока не наступала смерть. Внутри же душегубок производилось в то время умерщвление газом тех, кто там находился. Полицеймейстер Готтенбах, проходя по гетто, неоднократно лично по разным поводам убивал встречавшихся ему евреев, в том числе детей, из своего револьвера.
Помимо случаев частичных истреблений рассказчице известно четыре крупных «погрома». Первый был 7/XI-1941, второй (очень крупный) – 2/III-1942, третий – в апреле 1942 года, четвертый – 7/XI-1942[197]. Рассказчица полагает, что четвертым «погромом» закончилось истребление всех евреев в Минске, но в этом не уверена, так как в первых числах ноября 1942 года, за несколько дней до этого четвертого погрома, ей удалось бежать из Минска. По другим сведениям, истребление всех евреев в Минске было закончено в апреле 1944 года[198]. Еще ранее, ища спасения, Шапиро обратилась к профессору Онищенко, которого знала ранее по медицинской работе, прося его помочь ей устроиться на врачебную работу в одной из окрестных деревень, где не знали, что она еврейка. Онищенко, бывший при советской власти членом ВКП(б) и занимавший крупный административный пост в органах здравоохранения, работал при немцах заместителем заведующего Минского горздрава. На ее просьбу он ответил: «Жидов на работу мы не направляем, а истребляем, если они сами не понимают, что должны околевать с голода». Вскоре Онищенко уехал из Минска в «научную командировку» в Париж, в то время тоже оккупированный немцами. О дальнейшей его судьбе ей ничего не известно.
Из других частных случаев истребления рассказчица вспоминает, что однажды были созваны, якобы на собрание, на центральной площади гетто вывезенные в Минск евреи из Германии. Никакого собрания не состоялось, а все явившиеся были усажены в душегубки и увезены на смерть.
В промежутках между массовыми истреблениями был ряд случаев, где немецкий комендант требовал от населения гетто взноса очередной контрибуции: деньгами, кусками материи, обувью, прочими вещами. За неисполнение угрожал расстрелом заложников. Контрибуции обычно вносились в указанном объеме в назначенные сроки.
После побега из Минска с чужим паспортом на имя русской женщины Шапиро добралась до Гомеля. Здесь при оформлении прописки начальник полиции Кардаков – бывший полковник РККА, бывший член ВКП(б), изменник – направил ее, ввиду возникших сомнений, к немецкому профессору Веберу для определения расовой принадлежности. Профессор, произведя обследование черепной коробки, носа, рта и прочего, впал в ошибку, признав ее «безусловно арийского происхождения», что и спасло ей жизнь.
Сын Шапиро, мальчик Эдуард, 1936 г. р., которого удалось, благодаря помощи русских подруг Шапиро, вывести из гетто и поместить в детский дом, рассказывал, что в Минске работала комиссия по проверке расовой принадлежности детей, находившихся в минских детских домах. Целью комиссии было выявление, кто из детей, находящихся в детских домах, – евреи. Помимо опроса детей, проводился осмотр, нет ли признаков обрезания, обследование черепных коробок, носов, ртов, челюстей. Обнаруженных еврейских детей, по рассказам мальчика, умерщвляли: расстреливали, сажали в душегубки. По рассказам мальчика, сам он видел случаи расстрела детей. Лично он избег смерти, выдав себя за русского, при отсутствии признаков обрезания. Детские дома содержались на доброхотные даяния местного населения. Кормили впроголодь. Детей, в отношении которых были сомнения, что они крещены, крестили в церкви. Мальчик был крещен и наречен Колей. Посещение церкви, участие в молитвах и церковном пении было обязательным.
Москва, ул. Мархлевского, 11, кв. 101.
20 сентября 1944 г. Записал А. В. Вейсброд[199]Встречи в Минске
Рассказы Тамары Гершакович, капитана Лифшица, Софьи Диснер
То, что я хочу рассказать, произошло в Минске во время кровавой оккупации.
Надо помнить, что белорусам и русским грозила смертная казнь за вход в гетто и даже за обмен словом с евреем через ограду.
Евреям грозила смерть за выход из гетто без желтой латы. И вообще, вход и выход из гетто можно было совершать только в колонне, которая направлялась рано утром на работу и возвращалась вечером с работы в гетто. Если поймали еврея вне гетто, разговаривающего с русским, расстреливали их обоих на месте.
Недаром евреи Минска, как только их заключали в гетто, объясняли слово гетто следующим образом: «Развод с местным населением».
И, кроме того, немало евреев находилось в постоянном контакте с русскими и белорусами. И если в гетто до последнего дня его существования (пока немцы окончательно не ликвидировали гетто) не все умирали с голоду – то это только благодаря тому, что евреи поддерживали отношения с местным населением.
И, несмотря на все угрозы немцев, многие русские и белорусы, рискуя не только своей жизнью, но и жизнью своих семей, прятали у себя еврейских детей.
Моя племянница – Тамара Гершакович – после страшного погрома летом, который продолжался четыре дня, боялась оставить дома своего шестилетнего ребенка.
И немцы прежде всего убивали детей, стариков, женщин, а потом мужчин, которые по любой причине не являлись на работу. Поэтому Тамара, уходя утром на работу, носила в мешке ее девочку к русской подруге, а вечером, возвращаясь с работы, брала ребенка обратно к себе в гетто.
Многие дети, которые остались без родителей, сами уходили в русские кварталы. Добрые люди принимали их у себя в квартирах и не отпускали.
Таким образом остались в живых дети врача Левина, артиста Сладека, врача Липец, сын военнослужащего Альтера и десятки других детей.
Многие еврейские дети ушли в русские детские дома. Учителя знали, что это еврейские дети и то, что давая им приют в детских домах, они рискуют жизнью.
Несмотря на это, учителя брали к себе еврейских детей, давали им русские или белорусские имена и сберегли их до дня освобождения.
В Минске я встречал некоторых счастливых родителей, которые нашли своих детей в самом лучшем состоянии. Капитан Лифшиц нашел своих детей – тринадцатилетнего мальчика и шестилетнюю девочку в одном из детских домов Минска. Мальчик рассказал, как он спасался.
После того как немцы убили мою маму, я уже не хотел оставаться в гетто. Я и моя сестра ушли в ближнюю деревню. Там мы жили короткое время, но меня тянуло в город. Потом мы выдумали себе русские имена и фамилии и ушли снова в город. Там приняли нас в русский детский дом. Учителя поняли, что мы евреи, но не подавали виду.
