Владимир Костицын - «Мое утраченное счастье…» Воспоминания, дневники
Очень неприятна была война, которую вело с нами правление университета. Ректором назначили маленького экономиста Боголепова (фамилия роковая для Московского университета) – человека неплохого, но взбалмошного, резкого и неумного. Его заместителем был некий Мейерзон – чрезвычайно резкий и глупый человек. Они вели буквально булавочную войну, придираясь без всякого основания к каждому постановлению факультета. Например, Мейерзон прислал бумагу с запрещением факультету – по некомпетентности! – обсуждать кандидатуры на всевозможные факультетские должности. Нам постоянно приходилось опротестовывать предписания правления, и Наркомпрос очень часто бывал принужден отменять их, настолько они были нелепы. Пришлось, наконец, прибегнуть и к серьезным мерам – отправиться в Центральную Контрольную Комиссию [РКП(б)] к Ярославскому с просьбой положить этому предел. Может показаться странным, но ходоков оказалось двое – Волгин и я. Всякие бывают положения в жизни!
В Наркомпросе в это время произошла существенная перемена: во главе профессионального образования (Главпрофобра) поставили Отто Юльевича Шмидта,[386] вскоре после того, как его изъяли из Наркомфина. Опять можно было видеть бороду Шмидта заполняющей маленький автомобиль, в котором он ездил. К сожалению, его пребывание там было кратковременным,[387] а введенные им меры оказались весьма спорными.[388]
Основная мысль Шмидта заключалась в том, что чисто общеобразовательная школа отжила свой век, на всех ступенях она должна быть профессиональной и преподавание общеобразовательных предметов должно подчиняться профессиональным требованиям. По отношению к университетам и, в частности, к физико-математическим и историко-филологическим факультетам Шмидт рассуждал так: программы этих факультетов были составлены вне связи с какими-либо практическими потребностями страны и, в общем, не вели ни к какой профессии. Если этого не замечали и бунта среди студентов не было, то только потому, что потребность в педагогах была так велика, что охотно брали всех, абсолютно неподготовленных к педагогической деятельности, людей.
После Октябрьской революции положение изменилось: открыты педагогические факультеты и институты, дающие своим студентам не только знания, но и умения. Что же будут делать в жизни оканчивающие университет? Очевидно, нужно выяснить, каких специалистов мог бы он выпускать, если в программу его наряду с теоретическими предметами ввести и практические дисциплины, подготовляющие к определенным профессиям. Прежде всего, человеческую продукцию университетов в течение ряда лет сможет поглощать обширная сеть новых научно-исследовательских институтов, фабрично-заводских лабораторий, сельскохозяйственных опытных станций. Новые высшие учебные заведения и техникумы нуждаются в квалифицированных преподавателях. Поэтому нужно по-новому определить категории специалистов: выпускать не математиков, а статистиков, специалистов по вычислительной технике, по технической математике; не механиков, а гидродинамиков для гидравлики, аэродинамиков для авиации, специалистов по баллистике; не астрономов, а геодезистов, специалистов по службе времени и т. д.
Все это звучало как будто убедительно, но Отто Юльевич совершенно забывал о реальном состоянии университета. Каким образом можно осуществить введение всех этих специализаций, когда даже самый крупный и устойчивый, самый богатый силами и средствами университет – Московский – совершенно лишен сколько-нибудь современного оборудования, не обновлялся с 1914 года, работает с совершенно сношенными инструментами, которые поддерживаются в работоспособном состоянии лишь благодаря исключительной преданности делу университетского персонала. Лаборатории переполнены, как и аудитории, так как еще не рассосался «покровский» прием 1918 года. Из-за отсутствия кредитов отсутствуют животные, растения, минералы, покровные стекла,[389] реактивы и т. д. Физика экспериментальная превратилась в физику «меловую». Можно ли серьезно говорить о введении практических дисциплин, требующих лабораторного оборудования и постоянного безотказного снабжения? Еще можно преподавать «меловую» механику, но аэродинамика уже требует оборудования, которого в университете нет, и неизвестно, когда оно появится.
Кроме того, изменение программ с резким ударением на практику рискует выбросить из университетского преподавания самое ценное, что в нем имеется: теоретическую мысль, дух обобщения, инициативу в исследовательской работе. Преподавание технических дисциплин сведется к готовым схемам, к умению пользоваться уже готовыми таблицами, к шаблону. При этом можно указать, что целый ряд практических важных исследований был выполнен именно питомцами университетов, как, например, организация опытных агрономических станций; агрономы из Петровско-Разумовского играли тут совершенно второстепенную подсобную роль.
Со свойственным ему оптимизмом Шмидт утверждал, что нужные средства будут даны: они не могут быть не даны, стоит лишь дать заявки, а дать их надо сейчас же и сейчас же начать перестройку в указанном направлении. Ему удалось провести свои мероприятия через Совнарком, и это надолго ввело беспорядок и разруху в жизнь университета. Средства пришли, но… десять-пятнадцать лет спустя, а пока все стало «меловым». Очень скоро после этого Шмидт сломал себе шею на попытке сделать то же самое в средней школе. Жена Ленина, Надежда Константиновна Крупская, по ряду соображений идеологических и педагогических отстаивала общеобразовательный характер средней школы. Шмидт… был уволен по телефону, и мы опять увидели его шагающим по улицам. И все-таки, несмотря на сумбур, введенный им, мы жалели о нем, потому что он, как умный человек, нашел бы разумный способ проведения своей программы, чего нельзя было сказать о его преемниках.[390]
Изгнанный из Главпрофобра, Шмидт был вскоре назначен заведующим Госиздатом. Первым его актом стало учреждение комиссии по воссозданию сети научных журналов. В эту комиссию помимо представителей ведомств были введены представители профессуры, и в том числе А. Д. Архангельский, Николай Константинович Кольцов, Лев Александрович Тарасевич и я. Вопрос был очень сложный и допускал несколько решений. Можно поставить крест на всем, что существовало до революции, и организовывать сеть исходя из потребностей страны и наличности научных сил. Это крайнее решение очень нравилось Архангельскому, но Шмидт смотрел на дело иначе и правильнее. По каждой дисциплине нужно обязательно сохранить один (и больше, если нужно) руководящий старый журнал: «О нас слишком много кричат, что мы разрушаем старую культуру и не признаем никакой преемственности. Эта басня для нас и невыгодна и не соответствует нашим намерениям. Все, что только есть ценного, мы желаем взять, сохранить и улучшить». К этому мнению все присоединились, и проведение его на практике потребовало большой работы.
По математике в качестве руководящего органа был намечен «Математический сборник»,[391] выпускавшийся Московским математическим обществом, а для Украины – «Журнал Харьковского математического общества». Помимо этого, в изданиях Академии наук давалось большое место для математических работ. Вопрос, казалось бы, бесспорный, но встало препятствие: обложка. Московское математическое общество требовало, чтобы на обложке стояло: «Математический сборник, издающийся Московским математическим обществом». На это Госиздат и Главнаука, которые и отпускали средства, отвечали, что издатели – они и нужно ставить: «издающийся Главнаукой и Госиздатом». [На вопрос: ] «А где же мы?» – добавка: «При редакционном участии Московского математического общества». К этому решению пришли после очень долгих переговоров: сначала я убеждал Егорова; потом мы оба уговаривали Млодзеевского, что было не легко; потом трое вели переговоры со Шмидтом.
Появлялись неожиданные затруднения: будет ли стоять [лозунг] «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»? Наводили справки: оказывается, не будет. Самым крупным препятствием стало обязательное резюме статей на иностранных языках и на одном из иностранных языков для русских статей. «Как? – подскочил Болеслав Корнелиевич. – Вы хотите заставить нас печатать иностранные статьи? А у нас в уставе…» Мы отвечали: «Это – постановление, общее для всех журналов». Понадобилось этот вопрос поставить перед обществом, и я, к моему удивлению, одержал победу над Млодзеевским. Очень курьезно, что сейчас в СССР официально восторжествовала точка зрения, обратная тому, что мы проводили в 1921 году. Надеюсь, что ненадолго: ни одной стране не бывает полезно вариться в собственном соку.
Для астрономии было принято иное решение. Пулковская обсерватория и другие крупные астрономические учреждения сохраняли свои публикации, но был создан «Астрономический журнал»,[392] дабы печатать мемуары,[393] не связанные с наблюдательской работой. Для геофизики было принято аналогичное постановление, но Главная геофизическая обсерватория не пожелала придавать своему органу узковедомственный характер и назвала его «Геофизический журнал». Для тех дисциплин, где существовали учреждения или деятели особенно нахрапистые, приходилось принимать меры ограждения овец от волков. Так было в физике, где волком являлся Архангельский. Таким образом, чередуя уговоры, увещания, иногда нажим, удалось теоретически создать сеть. Я говорю теоретически, потому что должно было пройти еще значительное время, около года, прежде чем принятые решения начали осуществляться, и мы реально увидели первые книжки научных журналов.
