Николай Котыш - Люди трех океанов
Он хладнокровно выводил эсминец из-под ударов, добивался безропотного повиновения всех своей воле. Сделать это, когда люди корчатся в муках, умирают от ран, не так просто. Видимо, на всех — и на экипаж, и на пассажиров — неотразимо действовала сила его духа. В коридоре матросы переговаривались:
— Наш-то при всех регалиях. Как на параде.
— Силен мужик…
Многие — и военные, и штатские, — глядя на командира эсминца, впервые тогда осмыслили великую силу дисциплины. Именно она спасла корабль. Послушные воле одного человека, все безответно делали свое, точно определенное дело. Корабль искусно маневрировал, уклоняясь от ударов. Раненые и те молчаливо терпели боли, и это предупредило панику. Санитары поспешно уносили выбывавших из строя, а на боевые посты без промедления становились другие.
Артиллеристы подожгли один самолет. В наступившей темноте он горел так ярко, что, падая на взморье, высветил корабль. Но лишь на мгновение. «Юнкерс» поглотила вода, и густые сумерки скрыли эсминец. Самолеты отстали.
С рассветом показался Новороссийск. После стольких тревог и опасностей люди не верили в наступивший покой. Всем раненым оказали помощь, выдали чистое белье. По трансляции зазвучала знакомая мелодия:
Прощай, любимый город…
Транслировать песни приказал командир эсминца. В каюту к летчикам спустился госпитальный врач. Молча присел на койку и тоже затянул хрипотцой:
И ранней порой мелькнет за кормой…
Все думали об оставленном Севастополе. Песня разбередила душу.
Для Рудимова Севастополь был боевой молодостью. Впервые по его улицам он прошел девятнадцатилетним юношей, только что окончившим летное училище. Там, на Приморском бульваре, встретил Тамару. Она приезжала к тетке на каникулы из Ленинграда, где училась в балетной студии… Что-то долго нет от нее писем. А может, и приходят в полк, но его, Степана, не находят.
О чем-то своем думал «железный доктор». Наконец, оторвавшись от невеселых дум, он ударил ладонью по коленке:
— Да, а возвращаться в Севастополь будем. Поздно или рано… Будем надеяться…
В репродукторе звонко прозвучал голос вахтенного офицера:
— Подходим к Новороссийску!
Засуетились санитары, готовясь снести раненых на берет.
ЖУРАВЛИ ТРУБЯТ ДОРОГУ
— Хочешь домой?
— Хочу.
— Летим.
— А я сам летать буду?
Палата проснулась в полночь. Не от орудийной пальбы и воя бомб. С этим тут свыклись. Ночь выдалась необыкновенно тихой. И вдруг кто-то сказал:
— Журавли…
Все, кто могли передвигаться, потянулись к распахнутому окну. Птиц не было видно, но где-то в сумеречной выси слышался трубный клич. Рудимов удивился:
— Странно — ночь и… журавли.
Сосед по койке, контуженный танкист, знающе пояснил:
— Так ведь днем-то невозможно пробиться — огонь кромешный кругом. Вот и пользуется ночной передышкой птица.
Давно умолк протяжный птичий зов. Но раненые не отходили от окна. Из палисадника тянуло йодисто-терпкими запахами дубняка и палых листьев. На пожухлой траве голубела холодная роса.
В Новороссийск причалила осень. Ее печально-радостному приходу выздоравливающие радовались и одновременно грустили. С наступлением ненастных дней обострились чувства. Все говорили, как о самом большом счастье:
— Скорее бы к своим.
Это означало — в полк.
Думал об этом и Рудимов. Конечно, хотелось домой съездить, жену повидать. Но только повидаться. С момента ранения он послал домой десятки телеграмм с одним и тем же текстом: «Все хорошо». И вот теперь решил написать первое письмо. Но как сообщить о том, что десятками ран пригвожден к больничной койке, о том, что вернется домой на костылях или на протезе?
Вначале хотел рассказать обо всем откровенно, но потом решил не тревожить до времени. Написал уклончиво, а получилось путано, несвязно: сам того не замечая, все выдал.
И вот первое письмо из дому получено. Жадно, через строчку пробежал глазами мелко исписанный листок. Потом вновь и вновь перечитал. Дома все хорошо. Тамара укоряла:
«Не хитри. Чувствую, что с тобой неладное. Напиши откровенно. И помни, каким бы ты ни вернулся, для меня останешься самым дорогим на всем белом свете…»
Окрылило Степана письмо. Как бы торопясь домой, он стал передвигаться на костылях. По утрам занимался даже физзарядкой. Садился на коврик, отвешивал поклоны. Брал на бокс подушку. Массажировал ноги, руки.
А вскоре врач — старый севастопольский знакомый — прилаживал протез. Делал он это с такой торжественностью, словно возвращал живую ногу. Его ликование передалось и Рудимову. Он сделал первый самостоятельный шаг.
— Ну, а теперь за тренировки, капитан, — похлопал по плечу пациента врач и, забрав стоявшие у койки костыли, бросил на прощание привычное: — Будем надеяться.
— Теперь есть на что надеяться, товарищ доктор, — впервые поверил Степан в оптимистическую фразу «железного доктора».
Почти целыми днями Рудимов пропадал в госпитальном парке. Тренировался не просто в ходьбе, а в умении подчинить своей воле неживую материю. Надо было предугадать и высоту шага, и его размах, а главное — свободное, без напряжения чередование движений ног — чужой и своей, в которой только что срослись разорванные осколками сухожилия.
За этой тренировкой и застал его неожиданно появившийся Шеремет.
— Что это вы так задержались? — спросил Кузьма таким тоном, словно они расстались час назад.
Жадно, нетерпеливо расспрашивал Рудимов:
— Что нового? Как там Пал Палыч? Насчет моего назначения ничего не слышно?
Кузьма начал с последнего:
— Слышно. Дают самолет, чтобы я вас отправил домой.
— Как домой?
— Просто. Сядем и полетим в Чистополь. Командир дивизии распорядился.
«Коль провожают, значит, не нужен». Начал допытываться:
— Как насчет моего возвращения в полк?
Шеремет ответил неопределенно:
— Этого сказать не могу. Вряд ли что получится. Куда вам в воздух? По земле ходить не умеете.
— Я не умею?! — обида сдавила Степану горло. — Неужели и ты не веришь, что я смогу летать?
— Да я что, — пожал плечами Кузьма. — Врачи как…
— А что врачи? Это не их дело! Как командир скажет, так и будет. Он обещал.
— Может быть, — примирительно поддакнул Шеремет и тут же осведомился: — Так когда тронемся в путь?
— Хоть завтра. — Рудимов безнадежно махнул рукой и, поскрипывая еще не обхоженным протезом, направился в палату.
ДОМОЙ
— Ты, Степа?!
— А кто же еще…
— А я видела сон. Вроде ты идешь по пояс в снегу…
Короткокрылый УТ-2 бодро стрекочет над прихваченными утренним заморозком полями. Под плоскостью проплывают лоскутные одеяла озими, зяби, оголенные сады, словно циркулем опаханные стога соломы. За ними открываются новые дали. Зелено полыхают сосновые боры, ельники, голубеют воды помутневших рек. Лишь у берегов искрится первая наледь.
До Сталинграда шли ломаным маршрутом. Оттуда взяли курс вдоль Волги. До сих пор Рудимов терпеливо ждал, пока Кузьма предложит «за ручку подержаться». Но тот не догадывается или делает вид, что не замечает его желания. На вопросы-намеки, как «ведет себя машина», отвечает ничего не говорящим «так себе». Видно, ему строго наказано не доверять управления. Степан не выдерживает, отрывает из блокнота листик и пишет: «Будь добр, дай повести машину. Хоть немного. Руки чешутся». Шеремет минуту раздумывает и с видом проигрывающего соглашается:
— Берите.
И вот в Степановых еще слабых ладонях подрагивает ручка управления. Как он ждал этих дорогих мгновений! Вот она, его власть над машиной! Он подает ручку вперед, и самолет послушно опускает нос. Затем берет некрутую горку. Шеремет ежится:
— Осторожнее, не свалите машину в штопор.
Удивительно, как это он, летчик, не может понять летчика.
Пробует Степан управлять педалями. Левой ногой получается хорошо. Начал прилаживать холодный носок протеза. В коленке отдается колкий хруст. Сделал передышку. Боль, кажется, улеглась. Нажал на педаль. Рули перемещаются. Движение назад — и коленку вновь пронзают невидимые иглы. Едва не вскрикнул, но стерпел. Поставил рули в нейтральное положение, повел машину по прямой. Шеремет весело комментирует:
— У вас классически получается.
Рудимов благодарно кивает головой и ждет, пока угомонится боль. Передать управление не решается — отступать неудобно. Тем более что показался Сталинград.
На Волге еще хозяйничала осень, а Заволжье уже белело снегом.
