Карл Деметр - Германский офицерский корпус в обществе и государстве. 1650–1945
Тем не менее для того, чтобы завоевать и удержать такое доверие даже в мирное время, не говоря уже о военных условиях, нужен был пример того, что Клаузевиц называл «моральными качествами». Примечательно, что усилия Верховного командования опирались на поддержку «Патриотической партии», вдохновленной Тирпицем. Однако ландвер в основном состоял из людей определенного возраста, вероятно имеющими собственные семейные проблемы, с которыми им приходилось справляться. Было совершенно неуместно приниматься за «патриотическое образование» таких людей, оно просто не работало. В то же время сами «обучающие офицеры» 1917 года не обучились толком своей работе, и, помимо этого, против них стояла многовековая традиция имперской армии. Но офицеры с передовой, которых цитировал Гронер, были в основе своей правы: в существе проблемы лежал жизненно важный психологический вопрос – вопрос доверия офицера к своим солдатам и доверия солдат к нему.
Глава 22
Руководство, дисциплина и гуманитарный дух
Здесь мы подходим к вопросу военного руководства как таковому. Место, которое он занимает во всем этом исследовании, настолько важно, что он вполне заслуживал бы отдельной главы, однако лучше разобраться с этим вопросом сейчас, ибо он исторически и социологически неотделим от положения офицерского корпуса по отношению к государству и народу. Именно под этим углом зрения здесь будет рассмотрен этот вопрос. Перед Первой мировой войной и после нее были проведены разные исследования его, некоторые из них весьма полезные. Еще со времен Шарнхорста, Клаузевица и Мармонта (которым весьма восхищался принц Фридрих-Карл Прусский), все трактаты по военной психологии, написанные в XIX и в XX веках, соглашаются с тем, что первейшее психологическое требование – это взаимное доверие между офицером и солдатами. Офицер должен понимать психологию своих воинов и завоевывать их симпатию; он должен следить за их физическим и моральным здоровьем, а они отвечать ему добровольной дисциплиной.
Тем не менее за несколько лет до начала Первой мировой войны было справедливо замечено, что концепция дисциплины изменялась при переходе от мира к ведению военных действий. Как писал ван ден Берг в 1906 году: «В наши дни солдаты это не заводные часовые из Потсдама. Человеческий материал, который призовут на какую-нибудь будущую войну, не тот, каким он был раньше. Нам больше нет пользы от солдат, которые слепо и автоматически подчиняются своим офицерам; то, что нам нужно, – это зоркие, осмотрительные солдаты, люди, которые вложат весь свой ум и личное отношение в общее дело, каждый настолько, насколько сможет». Но разумеется, перемены в связи с ведением военных действий были не главным фактором, который начал изменять представление о дисциплине. Методы оплачиваемой военной службы подчиняются воле тех, кто зарабатывает на этом, короче говоря – государства. Дальнейшие перемены в концепции дисциплины включали аналогичные изменения методов и форм поддержания ее как в период войны, так и подготовки к ней. Другими словами, отношение офицера к его солдатам само по себе подвергалось изменению, как по форме, так и по содержанию, и, по всей видимости, это определилось отношением офицера к государству или отношениями между теми, кто управлял и представлял государство, и теми, кем они управляли.
Это уводит нас назад к серии этапов в эволюции государства и конституций, которые были очерчены в начале этой части. Во времена ландскнехтов, которые являлись частью феодальной эпохи, войска, которые собирал и коими командовал капитан, представляли собой некое военное братство, род гильдии. Отношение капитана к его войскам представляло собой тип отношения мастера к подмастерьям, основанного на ограниченном контракте службы – обычно на три месяца. Дисциплина, как справедливость, поддерживалась отчасти на почве гильдии-товарищества, а отчасти на патриархальной почве, происходившей из древнего германского народного закона. Со временем солдатское ремесло по-прежнему оставалось обыденным родом занятий, ибо войска и полки всегда распускались через несколько месяцев или лет. Тем не менее рост населения наряду с исчезновением окостеневших, консервативных гильдий и компаний не сократил, а увеличил число солдат. Подмастерье, который не мог стать мастером или не имел работы, был легкой добычей для сержанта, осуществлявшего рекрутский набор. Таким образом грубое военное ремесло привлекало все больше и больше людей, у которых «не только были дурные характеры, – бродяг и прочих подонков общества, – но и тех, кому нечего было терять, кроме собственной жизни». Именно такие типы и привели ландвер к такому дурному состоянию в конце XVI и в начале XVII века. Если такое сборище людских отбросов и можно было склонить к выполнению каких-либо приказов и извлечь из них какую-либо пользу для ведения войны, дисциплина, и особенно наказания, должны были весьма ужесточиться. Командование таким способом мало привлекало приличных образованных людей, которые если и шли в военное ремесло, то рассматривали его просто как способ заработать деньги. Именно эти позорные, шокирующие факторы привели Тридцатилетнюю войну к ее трагическому финалу. Но даже в первые годы упадка, когда солдаты были больше не «богобоязненными» ландскнехтами дней Реформации, произошли перемены в отношении офицеров к их подчиненным. Об этом говорит, в частности, тот факт, что Вальхаузен, один из наиболее уважаемых представителей военных писателей тех дней, просил (еще перед Тридцатилетней войной), чтобы была упразднена должность «регулярного представителя, отца и защитника», охранявшего интересы солдат перед офицерами, которую обычно выбирали ландскнехты. Причина заключалась в том, что эти «представители» приносили больше вреда, чем добра, подогревая беспорядки и выступая в защиту мятежников. Несомненно, здесь включалась проблема дисциплины, но проблема доверия тоже. И до недавних пор сохранялось напоминание о разнузданных спорах в бундестаге по вопросам создания должности «солдат-комиссионеров». Однако в те дни важно было то, что вместо патриархальной системы записи солдат в некого рода гильдию людей насильно вынуждали к абсолютному подчинению капитанам, полковникам и генералам; товарищество заменили властью, и страх перед поркой занял место спонтанной дисциплины. Начала крепнуть идея, что солдаты должны бояться своих офицеров больше, чем врага.
Как можно было вести войну в течение тридцати лет с такими морально угнетенными войсками и руководителями, которые были немногим лучше своих солдат даже по их собственным стандартам, и когда «мораль» войска могла устанавливаться лишь путем диких наказаний? «Война питает войну» – такой устрашающий итог мог быть сделан из анализа условий взаимоотношений внутри военных союзов того времени.
Дельбрюк называл это новой и эффективной системой военной дисциплины, «управляемой усилением авторитета высшего руководства».
Эта система не только поддерживалась после окончания войны, но укреплялась и расширялась. Типичные формы муштры включали маршировку шагом, обращение с оружием, маршевые переходы, отдание чести и так далее; и такими примитивными методами воля солдата ломалась и подчинялась воле офицера. Вальхаузен, процитируем его снова, пишет, что, если солдату пару раз сказать, как стоять, а он все равно не сделает так, как ему было приказано, «следующему будет хорошая зуботычина, ибо человек, который без дубинки не выполняет приказы, должен этой дубинкой получать». Вновь и вновь княжеские главнокомандующие издавали предупреждения против слишком жестокого применения дубинок и розог, однако единственное, что могло по-настоящему удержать командиров от того, чтобы они не заходили слишком далеко, – был страх дезертирства и расходов на рекрутский набор новых людей взамен сбежавших. С другой стороны, человек, который когда-то вступил, или его заставили сделать это силой, в незавидное ремесло солдата, едва ли мог надеяться, что с ним будут лучше обращаться, если он дезертирует даже к другому генералу. И кроме того, если человек несколько лет вел грубую кочевую жизнь во время войны, ему было нелегко принять упорядоченный образ жизни. Следовательно, оба этих фактора прикрепляли армию к системе поддержания дисциплины силой; а в германских армиях, в отличие от французской того времени, это переросло в традицию, которая имела весьма глубокие корни.
И все же даже эти глубокие корни питались из интеллектуальной почвы раннего рационализма, лежавшего в основе физического и психического воздействия на человека, совершаемого путем муштры и маршировки, с целью обеспечения движения в направлении к абсолютному правительству с его меркантильной экономикой и социальной политикой. Но чем больше солдаты заботились о себе и сохраняли за собой право на личность, тем лучше они приспосабливались к законам войны. Более того, требование подчинения воле власти не просто ломало неповиновение ландскнехтов старого типа, оно вызывало к жизни машину, жестокость которой формировала сильный контраст с другим продуктом эпохи – гуманитарным духом. И все же по мере того, как Просвещение XVIII века продвигалось вперед, его лучи начинали освещать мрачный мир, который представляло собой положение солдат. За пять лет перед Французской революцией такой человек, как Бойен, мог написать, что те ужасающие сцены, в которых несчастного рекрута пинали и избивали для того, чтобы он правильно двигал руками и ногами, уже принадлежат прошлому. «Нынешнее поколение командиров, – писал он, – почти все ненавидят это и принимают сегодня принципы, состоящие в том, что рекрутов надо учить их делу без битья». Такое обобщение может поразить нас как слишком оптимистичное. Однако Бойен не был предвзятым свидетелем, и мы можем поверить ему на слово, что если дисциплина сама по себе была не менее строгой, то наказания были менее суровыми, чем раньше, в жестокие времена великого курфюста. К тому времени, как Бойен написал свои заметки, смерть вырвала устрашающий костыль из рук Фридриха Великого. Однако его более поздние планы по военной реформе в Пруссии, похоже, в одном отношении уже были реализованы.
